Фрегат "Паллада"

Сборы,  прощание  и  отъезд  в  Кронштадт. - Фрегат "Паллада". - Море и
моряки.  -  Кают-компания.  -  Финский  залив.  -  Свежий  ветер.  - Морская
болезнь.  - Готланд. - Холера на фрегате. - Падение человека в море. - Зунд.
-  Каттегат  и Скагеррак. - Немецкое море. - Доггерская банка и Галлоперский
маяк.  - Покинутое судно. - Рыбаки. - Британский канал и Спитгедский рейд. -
Лондон.  -  Похороны  Веллингтона.  - Заметки об англичанах и англичанках. -
Возвращение  в  Портсмут. - Житье на "Кемпердоуне". - Прогулка по Портсмуту,
Саутси,  Портси и Госпорту. - Ожидание попутного ветра на Спитгедском рейде.
- Вечер накануне Рождества. - Силуэт англичанина и русского

Меня  удивляет,  как  могли  вы  не  получить  моего  первого письма из
Англии,  от  2/14  ноября  1852 года, и второго из Гонконга, именно из мест,
где  об  участи  письма  заботятся,  как о судьбе новорожденного младенца. В
Англии  и  ее  колониях  письмо есть заветный предмет, который проходит чрез
тысячи  рук,  по  железным  и  другим  дорогам,  по  океанам, из полушария в
полушарие,  и  находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и
так  же  неминуемо  возвращается,  откуда  послано,  если  он  умер  или сам
воротился  туда  же.  Не  затерялись  ли  письма  на материке, в датских или
прусских   владениях?   Но  теперь  поздно  производить  следствие  о  таких
пустяках: лучше вновь написать, если только это нужно... 
     Вы  спрашиваете  подробностей  моего  знакомства с морем, с моряками, с
берегами  Дании и Швеции, с Англией? Вам хочется знать, как я вдруг из своей
покойной  комнаты,  которую  оставлял  только  в случае крайней надобности и
всегда  с  сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из
всех  вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я
вдруг,  в  один  день,  в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и
ринуться  в  беспорядок  жизни  моряка?  Бывало,  не заснешь, если в комнату
ворвется  большая  муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в
окна,  или  заскребет  мышонок  в  углу;  бежишь от окна, если от него дует,
бранишь  дорогу,  когда  в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец
города  под  предлогом  "далеко  ехать", боишься пропустить урочный час лечь
спать;  жалуешься,  если  от  супа  пахнет дымом, или жаркое перегорело, или
вода  не  блестит,  как хрусталь... И вдруг - на море! "Да как вы там будете
ходить  -  качает?"  -  спрашивали  люди, которые находят, что если заказать
карету  не  у  такого-то  каретника, так уж в ней качает. "Как ляжете спать,
что  будете  есть?  Как уживетесь с новыми людьми?" - сыпались вопросы, и на
меня  смотрели  с болезненным любопытством, как на жертву, обреченную пытке.
Из  этого  видно, что у всех, кто не бывал на море, были еще в памяти старые
романы  Купера  или  рассказы Мариета о море и моряках, о капитанах, которые
чуть  не  сажали  на  цепь  пассажиров,  могли  жечь и вешать подчиненных, о
кораблекрушениях,  землетрясениях. "Там вас капитан на самый верх посадит, -
говорили  мне  друзья  и  знакомые (отчасти и вы, помните?), - есть не велит
давать,  на  пустой  берег высадит". - "За что?" - спрашивал я. "Чуть не так
сядете,  не  так  пойдете,  закурите  сигару,  где не велено". - "Я всё буду
делать,  как  делают  там",  -  кротко  отвечал я. "Вот вы привыкли по ночам
сидеть,  а  там, как солнце село, так затушат все огни, - говорили другие, -
а  шум,  стукотня какая, запах, крик!" - "Сопьетесь вы там с кругу! - пугали
некоторые,  - пресная вода там в редкость, всё больше ром пьют". - "Ковшами,
я  сам  видел,  я  был  на  корабле",  -  прибавил кто-то. Одна старушка всё
грустно  качала  головой,  глядя  на  меня,  и упрашивала ехать "лучше сухим
путем  кругом света". Еще барыня, умная, милая, заплакала, когда я приехал с
ней  прощаться. Я изумился: я видался с нею всего раза три в год и мог бы не
видаться  три года, ровно столько, сколько нужно для кругосветного плавания,
она  бы  не  заметила.  "О  чем  вы плачете?" - спросил я. "Мне жаль вас", -
сказала  она,  отирая  слезы.  "Жаль  потому,  что  лишний  человек все-таки
развлечение?"  -  заметил  я.  "А вы много сделали для моего развлечения?" -
сказала  она.  Я стал в тупик: о чем же она плачет? "Мне просто жаль, что вы
едете  бог  знает  куда".  Меня зло взяло. Вот как смотрят у нас на завидную
участь  путешественника!  "Я  понял  бы  ваши  слезы,  если б это были слезы
зависти,  -  сказал я, - если б вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю
выпадает  быть  там,  где  из  нас  почти  никто не бывает, видеть чудеса, о
которых  здесь  и  мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из
которой  едва  кое-кому  удается  прочесть  первую страницу..." Я говорил ей
хорошим  слогом.  "Полноте,  -  сказала она печально, - я знаю всё; но какою
ценою  достанется  вам читать эту книгу? Подумайте, что ожидает вас, чего вы
натерпитесь,  сколько  шансов  не  воротиться!.. Мне жаль вас, вашей участи,
оттого  я  и  плачу.  Впрочем,  вы не верите слезам, - прибавила она, - но я
плачу не для вас: мне просто плачется". 

Фрегат Паллада
     Мысль  ехать,  как  хмель,  туманила  голову,  и  я  беспечно и шутливо
отвечал  на  все  предсказания  и  предостережения,  пока  еще  событие было
далеко.  Я  всё  мечтал  -  и давно мечтал - об этом вояже, может быть с той
минуты,  когда  учитель  сказал  мне,  что  если ехать от какой-нибудь точки
безостановочно,  то  воротишься  к  ней  с  другой  стороны:  мне захотелось
поехать  с  правого  берега  Волги,  на  котором  я  родился, и воротиться с
левого;  хотелось  самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору,
полюсам,  тропикам.  Но  когда  потом  от  карты  и  от учительской указки я
перешел  к  подвигам  и  приключениям  Куков,  Ванкуверов, я опечалился: что
перед  их  подвигами  Гомеровы  герои, Аяксы, Ахиллесы и сам Геркулес? Дети!
Робкий  ум мальчика, родившегося среди материка и не видавшего никогда моря,
цепенел  перед ужасами и бедами, которыми наполнен путь пловцов. Но с летами
ужасы  изглаживались  из памяти, и в воображении жили, и пережили молодость,
только картины тропических лесов, синего моря, золотого, радужного неба. 
     "Нет,  не  в  Париж хочу, - помните, твердил я вам, - не в Лондон, даже
не  в  Италию, как  звучно  вы  о  ней ни пели, поэт 1}, - хочу в Бразилию, в
Индию,  хочу  туда,  где  солнце  из  камня  вызывает  жизнь  и тут же рядом
превращает  в  камень  всё,  чего  коснется  своим  огнем;  где человек, как
праотец  наш,  рвет  несеяный  плод,  где  рыщет лев, пресмыкается змей, где
царствует  вечное лето, - туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа,
как  баядерка,  дышит  сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить,
где  обессиленная  фантазия  немеет  перед  готовым  созданием, где глаза не
устанут смотреть, а сердце биться". 
     Всё   было  загадочно  и  фантастически  прекрасно  в  волшебной  дали:
счастливцы  ходили  и  возвращались  с  заманчивою,  но  глухою  повестью  о
чудесах,  с  детским  толкованием тайн мира. Но вот явился человек, мудрец и
поэт,  и  озарил  таинственные  углы.  Он  пошел  туда с компасом, заступом,
циркулем  и  кистью,  с  сердцем,  полным  веры  к  Творцу  и  любви  к  Его
мирозданию.  Он внес жизнь, разум и опыт в каменные пустыни, в глушь лесов и
силою  светлого  разумения  указал  путь  тысячам  за  собою.  "Космос!" Еще
мучительнее  прежнего  хотелось  взглянуть  живыми  глазами на живой космос.
"Подал  бы  я, - думалось мне, - доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому,
стал  бы  внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок
понимает  толкования дядьки, я был бы богат и этим скудным разумением". Но и
эта  мечта  улеглась  в  воображении  вслед  за многим другим. Дни мелькали,
жизнь  грозила  пустотой,  сумерками,  вечными  буднями:  дни,  хотя порознь
разнообразные,   сливались  в  одну  утомительно-однообразную  массу  годов.
Зевота  за  делом,  за  книгой,  зевота в спектакле, и та же зевота в шумном
собрании и в приятельской беседе! 
Кронштадт
     И   вдруг   неожиданно   суждено  было  воскресить  мечты,  расшевелить
воспоминания,  вспомнить  давно  забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я
вслед  за  ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в
Китае,  в  Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в
первобытной  простоте  дикарь, посмотрю на эти чудеса - и жизнь моя не будет
праздным  отражением  мелких,  надоевших  явлений.  Я обновился; все мечты и
надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь! 
     Странное,  однако,  чувство одолело меня, когда решено было, что я еду:
тогда   только   сознание  о  громадности  предприятия  заговорило  полно  и
отчетливо.  Радужные  мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение,
силы  ослабевали,  нервы  падали  по  мере того, как наступал час отъезда. Я
начал  завидовать  участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие,
и  сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей
части  мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
И  люди  тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как
будто  сговорились  уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений,
почти  изнемогал.  "Куда  это?  Что я затеял?" И на лицах других мне страшно
было  читать  эти  вопросы.  Участие  пугало  меня.  Я с тоской смотрел, как
пустела  моя  квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное
кресло, диван. Покинуть всё это, променять на что? 
     Жизнь  моя  как-то раздвоилась, или как будто мне дали вдруг две жизни,
отвели  квартиру  в  двух  мирах. В одном я - скромный чиновник, в форменном
фраке,   робеющий   перед   начальническим   взглядом,   боящийся  простуды,
заключенный  в  четырех стенах с несколькими десятками похожих друг на друга
лиц,  вицмундиров.  В другом я - новый аргонавт, в соломенной шляпе, в белой
льняной  куртке,  может  быть  с  табачной  жвачкой  во  рту, стремящийся по
безднам   за  золотым  руном  в  недоступную  Колхиду,  меняющий  ежемесячно
климаты,  небеса,  моря,  государства.  Там я редактор докладов, отношений и
предписаний;  здесь  -  певец,  хотя  ex  officio,  похода. Как пережить эту
другую  жизнь,  сделаться  гражданином  другого  мира?  Как заменить робость
чиновника  и  апатию  русского  литератора  энергиею мореходца, изнеженность
горожанина  -  загрубелостью матроса? Мне не дано ни других костей, ни новых
нерв.  А  тут  вдруг  от прогулок в Петергоф и Парголово шагнуть к экватору,
оттуда  к  пределам  Южного  полюса, от Южного к Северному, переплыть четыре
океана,  окружить  пять  материков и мечтать воротиться... Действительность,
как  туча,  приближалась  всё  грозней  и  грозней;  душу посещал и мелочной
страх,  когда  я  углублялся  в подробный анализ предстоящего вояжа. Морская
болезнь,  перемены  климата,  тропический  зной,  злокачественные лихорадки,
звери,  дикари, бури - всё приходило на ум, особенно бури. Хотя я и беспечно
отвечал   на  все,  частию  трогательные,  частию  смешные,  предостережения
друзей,  но  страх  нередко  и  днем  и  ночью  рисовал мне призраки бед. То
представлялась  скала,  у  подножия  которой  лежит  наше  разбитое судно, и
утопающие  напрасно  хватаются усталыми руками за гладкие камни; то снилось,
что  я на пустом острове, выброшенный с обломком корабля, умираю с голода...
Я  просыпался  с  трепетом,  с  каплями пота на лбу. Ведь корабль, как он ни
прочен,  как  ни  приспособлен  к  морю,  что  он  такое? - щепка, корзинка,
эпиграмма  на  человеческую силу. Я боялся, выдержит ли непривычный организм
массу   суровых  обстоятельств,  этот  крутой  поворот  от  мирной  жизни  к
постоянному  бою  с  новыми и резкими явлениями бродячего быта? Да, наконец,
хватит  ли  души вместить вдруг, неожиданно развивающуюся картину мира? Ведь
это  дерзость  почти  титаническая!  Где  взять  силы, чтоб воспринять массу
великих  впечатлений?  И  когда  ворвутся  в душу эти великолепные гости, не
смутится ли сам хозяин среди своего пира? 
     Я  справлялся,  как  мог,  с  сомнениями: одни удалось победить, другие
оставались  нерешенными  до  тех  пор,  пока  дойдет  до  них  очередь,  и я
мало-помалу  ободрился.  Я  вспомнил,  что путь этот уже не Магелланов путь,
что  с  загадками  и  страхами справились люди. Не величавый образ Колумба и
Васко  де  Гама  гадательно  смотрит  с палубы вдаль, в неизвестное будущее:
английский  лоцман,  в  синей куртке, в кожаных панталонах, с красным лицом,
да  русский  штурман, с знаком отличия беспорочной службы, указывают пальцем
путь  кораблю  и  безошибочно  назначают  день  и  час  его  прибытия. Между
моряками,  зевая  апатически,  лениво  смотрит  "в  безбрежную  даль" океана
литератор,  помышляя  о  том, хороши ли гостиницы в Бразилии, есть ли прачки
на  Сандвичевых  островах,  на чем ездят в Австралии? "Гостиницы отличные, -
отвечают  ему,  -  на  Сандвичевых  островах  найдете всё: немецкую колонию,
французские  отели,  английский  портер  -  все, кроме - диких". В Австралии
есть   кареты  и  коляски;  китайцы  начали  носить  ирландское  полотно;  в
Ост-Индии  говорят  всё по-английски; американские дикари из леса порываются
в  Париж  и  в  Лондон,  просятся  в  университет;  в Африке черные начинают
стыдиться  своего  цвета  лица  и понемногу привыкают носить белые перчатки.
Лишь  с большим трудом и издержками можно попасть в кольца удава или в когти
тигра  и  льва.  Китай  долго  крепился,  но и этот сундук с старою рухлядью
вскрылся  -  крышка слетела с петель, подорванная порохом. Европеец роется в
ветоши,  достает,  что придется ему впору, обновляет, хозяйничает... Пройдет
еще  немного  времени,  и не станет ни одного чуда, ни одной тайны, ни одной
опасности,  никакого  неудобства.  И  теперь  воды  морской  нет,  ее делают
пресною,  за пять тысяч верст от берега является блюдо свежей зелени и дичи;
под  экватором  можно  поесть  русской  капусты  и  щей.  Части света быстро
сближаются  между  собою:  из Европы в Америку - рукой подать; поговаривают,
что  будут  ездить  туда  в  сорок  восемь  часов,  - пуф, шутка конечно, но
современный пуф, намекающий на будущие гигантские успехи мореплавания. 
     Скорей  же,  скорей  в  путь!  Поэзия дальних странствий исчезает не по
дням,  а  по  часам.  Мы,  может  быть,  последние путешественники, в смысле
аргонавтов: на нас еще, по возвращении, взглянут с участием и завистью. 
     Казалось,  все  страхи, как мечты, улеглись: вперед манил простор и ряд
неиспытанных  наслаждений.  Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом,
манили  голубые небеса и воды. Но вдруг за этою перспективой возникало опять
грозное  привидение  и  росло  по  мере  того,  как  я  вдавался в путь. Это
привидение  была мысль: какая обязанность лежит на грамотном путешественнике
перед  соотечественниками,  перед  обществом, которое следит за плавателями?
Экспедиция  в  Японию  -  не  иголка:  ее  не спрячешь, не потеряешь. Трудно
теперь  съездить  и  в  Италию,  без ведома публики, тому, кто раз брался за
перо.  А  тут  предстоит  объехать  весь  мир и рассказать об этом так, чтоб
слушали  рассказ  без  скуки,  без  нетерпения.  Но как и что рассказывать и
описывать?  Это  одно  и  то же, что спросить, с какою физиономией явиться в
общество? 
     Нет   науки  о  путешествиях:  авторитеты,  начиная  от  Аристотеля  до
Ломоносова  включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики,
и  писатель  свободен  пробираться  в  недра  гор,  или опускаться в глубину
океанов,   с  ученою  пытливостью,  или,  пожалуй,  на  крыльях  вдохновения
скользить  по  ним  быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать
страны  и  народы  исторически,  статистически или только посмотреть, каковы
трактиры,  -  словом,  никому не отведено столько простора и никому от этого
так  не  тесно  писать,  как путешественнику. Говорить ли о теории ветров, о
направлении  и  курсах  корабля,  о  широтах и долготах или докладывать, что
такая-то  страна  была  когда-то  под водою, а вот это дно было наруже; этот
остров  произошел  от огня, а тот от сырости; начало этой страны относится к
такому  времени,  народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из
ученых  авторитетов,  откуда,  что  и  как?  Но  вы  спрашиваете чего-нибудь
позанимательнее.  Всё,  что  я  говорю,  очень важно; путешественнику стыдно
заниматься  будничным  делом: он должен посвящать себя преимущественно тому,
чего  уж  нет  давно,  или тому, что, может быть, было, а может быть, и нет.
"Отошлите  это  в  ученое общество, в академию, - говорите вы, - а беседуя с
людьми  всякого  образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня,
жизни и красок!" 
     Чудес,  поэзии!  Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили
чудесный   характер.  Я  не  сражался  со  львами  и  тиграми,  не  пробовал
человеческого   мяса.   Всё  подходит  под  какой-то  прозаический  уровень.
Колонисты  не  мучат невольников, покупщики и продавцы негров называются уже
не  купцами,  а  разбойниками;  в пустынях учреждаются станции, отели; через
бездонные  пропасти  вешают  мосты. Я с комфортом и безопасно проехал сквозь
ряд   португальцев  и  англичан  -  на  Мадере  и  островах  Зеленого  Мыса;
голландцев,  негров,  готтентотов и опять англичан - на мысе Доброй Надежды;
малайцев,  индусов  и... англичан - в Малайском архипелаге и Китае, наконец,
сквозь  японцев  и американцев - в Японии. Что за чудо увидеть теперь пальму
и  банан  не на картине, а в натуре, на их родной почве, есть прямо с дерева
гуавы,  мангу  и  ананасы,  не из теплиц, тощие и сухие, а сочные, с римский
огурец  величиною? Что удивительного теряться в кокосовых неизмеримых лесах,
путаться  ногами  в  ползучих  лианах,  между  высоких, как башни, деревьев,
встречаться  с  этими  цветными  странными  нашими  братьями?  А море? И оно
обыкновенно  во  всех  своих  видах,  бурное  или  неподвижное, и небо тоже,
полуденное,  вечернее, ночное, с разбросанными, как песок, звездами. Всё так
обыкновенно,  всё  это  так  должно  быть.  Напротив,  я  уехал  от чудес: в
тропиках  их  нет. Там всё одинаково, всё просто. Два времени года, и то это
так  говорится,  а  в самом деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у
вас  там,  на  "дальнем  севере",  четыре  сезона,  и  то  это  положено  по
календарю,  а  в  самом-то  деле их семь или восемь. Сверх положенных, там в
апреле  является  нежданное  лето,  морит  духотой, а в июне непрошеная зима
порошит   иногда  снегом,  потом  вдруг  наступит  зной,  какому  позавидуют
тропики,  и  всё цветет и благоухает тогда на пять минут под этими страшными
лучами.  Раза три в год Финский залив и покрывающее его серое небо нарядятся
в  голубой  цвет  и млеют, любуясь друг другом, и северный человек, едучи из
Петербурга   в   Петергоф,   не  насмотрится  на  редкое  "чудо",  ликует  в
непривычном  зное,  и  всё  заликует: дерево, цветок и животное. В тропиках,
напротив,  страна вечного зефира, вечного зноя, покоя и синевы небес и моря.
Всё однообразно! 
     И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты 2},
законные  дочери  парнасских  камен,  не  подали  бы вам услужливой лиры, не
указали  бы  на  тот  поэтический  образ, который кидается в глаза новейшему
путешественнику.  И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами
силы,  не  с  искрой  демонского  огня  в глазах, не с мечом, не в короне, а
просто  в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках.
Но  образ этот властвует в мире над умами и страстями. Он всюду: я видел его
в  Англии  -  на  улице, за прилавком магазина, в законодательной палате, на
бирже.  Всё  изящество образа этого, с синими глазами, блестит в тончайшей и
белейшей  рубашке,  в гладко выбритом подбородке и красиво причесанных русых
или  рыжих бакенбардах. Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от
северного  холода,  пробежали  мимо  берегов Европы, как в первый раз пал на
нас   у   подошвы   гор  Мадеры  ласковый  луч  солнца  и,  после  угрюмого,
серо-свинцового  неба  и  такого  же моря, заплескали голубые волны, засияли
синие  небеса,  как  мы  жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием
земли,  как  упивались  за  версту  повеявшим  с берега благоуханием цветов.
Радостно  вскочили  мы  на  цветущий  берег,  под  олеандры.  Я сделал шаг и
остановился  в  недоумении,  в  огорчении: как, и под этим небом, среди ярко
блещущих  красок  моря зелени... стояли три знакомые образа в черном платье,
в  круглых  шляпах!  Они,  опираясь на зонтики, повелительно смотрели своими
синими  глазами  на  море,  на  корабли и на воздымавшуюся над их головами и
поросшую  виноградниками гору. Я шел по горе; под портиками, между фестонами
виноградной  зелени,  мелькал  тот  же  образ;  холодным  и строгим взглядом
следил  он,  как  толпы  смуглых  жителей  юга  добывали,  обливаясь  потом,
драгоценный  сок  своей  почвы,  как  катили бочки к берегу и усылали вдаль,
получая  за  это  от  повелителей  право  есть хлеб своей земли. В океане, в
мгновенных   встречах,   тот   же   образ  виден  был  на  палубе  кораблей,
насвистывающий  сквозь зубы: "Rule, Britannia, upon the sea". Я видел его на
песках  Африки,  следящего  за  работой негров, на плантациях Индии и Китая,
среди  тюков  чаю,  взглядом  и словом, на своем родном языке, повелевающего
народами,  кораблями,  пушками,  двигающего необъятными естественными силами
природы...  Везде и всюду этот образ английского купца носится над стихиями,
над трудом человека, торжествует над природой! 
     Но довольно делать pas de geants 3}: будем путешествовать умеренно, шаг
за  шагом.  Я  уже  успел  побывать  с  вами  в пальмовых лесах, на раздолье
океанов,  не выехав из Кронштадта. Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь
на  богомолье,  в  Киев  или из деревни в Москву, путешественник не оберется
суматохи,  по  десяти  раз  кидается  в объятия родных и друзей, закусывает,
присаживается  и  т.  п.,  то сделайте посылку, сколько понадобится времени,
чтобы  тронуться  четыремстам  человек  -  в  Японию.  Три  раза  ездил  я в
Кронштадт,  и  всё  что-нибудь  было  еще  не готово. Отъезд откладывался на
сутки,  и  я  возвращался еще провести день там, где провел лет семнадцать и
где  наскучило  жить.  "Увижу  ли  я опять эти главы и кресты?" - прощался я
мысленно, отваливая в четвертый и последний раз от Английской набережной. 
     Наконец  7 октября фрегат "Паллада" снялся с якоря. С этим началась для
меня  жизнь,  в которой каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление были
не похожи ни на какие прежние. 
 
фрегат
     Вскоре  всё стройно засуетилось на фрегате, до тех пор неподвижном. Все
четыреста  человек  экипажа столпились на палубе, раздались командные слова,
многие  матросы  поползли  вверх  по  вантам, как мухи облепили реи, и судно
окрылилось  парусами.  Но ветер был не совсем попутный, и потому нас потащил
по  заливу  сильный  пароход  и на рассвете воротился, а мы стали бороться с
поднявшимся  бурным  или,  как  моряки  говорят,  "свежим"  ветром. Началась
сильная  качка.  Но  эта  первая  буря  мало подействовала на меня: не бывши
никогда  в  море,  я думал, что это так должно быть, что иначе не бывает, то
есть  что  корабль  всегда  раскачивается  на обе стороны, палуба вырывается
из-под ног и море как будто опрокидывается на голову. 
     Я  сидел  в  кают-компании,  прислушиваясь  в недоумении к свисту ветра
между  снастей  и  к  ударам волн в бока судна. Наверху было холодно; косой,
мерзлый  дождь хлестал в лицо. Офицеры беззаботно разговаривали между собой,
как  в  комнате, на берегу; иные читали. Вдруг раздался пронзительный свист,
но  не ветра, а боцманских свистков, и вслед за тем разнесся по всем палубам
крик  десяти  голосов:  "Пошел  все  наверх!"  Мгновенно всё народонаселение
фрегата  бросилось снизу вверх; отсталых матросов побуждали боцмана. Офицеры
бросили   книги,   карты  (географические:  других  там  нет),  разговоры  и
стремительно   побежали   туда  же.  Непривычному  человеку  покажется,  что
случилось  какое-нибудь бедствие, как будто что-нибудь сломалось, оборвалось
и  корабль  сейчас пойдет на дно. "Зачем это зовут всех наверх?" - спросил я
бежавшего  мимо  меня  мичмана.  "Свистят  всех наверх, когда есть авральная
работа",  -  сказал  он  второпях  и  исчез.  Цепляясь за трапы и веревки, я
выбрался  на палубу и стал в уголок. Всё суетилось. "Что это такое авральная
работа?"  -  спросил  я  другого офицера. "Это когда свистят всех наверх", -
отвечал  он  и занялся - авральною работою. Я старался составить себе идею о
том,  что  это  за  работа, глядя, что делают, но ничего не уразумел: делали
всё  то  же,  что  вчера,  что, вероятно, будут делать завтра: тянут снасти,
поворачивают  реи, подбирают паруса. Офицеры объяснили мне сущую истину, мне
бы  следовало  так и понять просто, как оно было сказано, - и вся тайна была
тут.  Авральная  работа - значит общая работа, когда одной вахты мало, нужны
все  руки, оттого всех и "свистят наверх"! По-английски, если не ошибаюсь, и
командуют  "Все  руки  вверх!"  ("All hands up!"). Через пять минут, сделав,
что  нужно,  все  разошлись  по  своим местам. Барон Крюднер в трех шагах от
меня  насвистывал  под шум бури мотив из оперы. Напрасно я силился подойти к
нему:  ноги не повиновались, и он смеялся моим усилиям. "Морских ног нет еще
у  вас",  -  сказал  он.  "А  скоро  будут?" - спросил я. "Месяца через два,
вероятно".  Я вздохнул: только это и оставалось мне сделать при мысли, что я
еще  два  месяца  буду  ходить,  как ребенок, держась за юбку няньки. Вскоре
обнаружилась  морская  болезнь  у  молодых  и  подверженных ей или не бывших
давно  в  походе  моряков. Я ждал, когда начну и я отдавать эту скучную дань
морю,  а  ждал  непременно.  Между  тем  наблюдал  за  другими:  вот молодой
человек,  гардемарин,  бледнеет,  опускается на стул; глаза у него тускнеют,
голова  клонится  на сторону. Вот сменили часового, и он, отдав ружье, бежит
опрометью   на  бак.  Офицер  хотел  что-то  закричать  матросам,  но  вдруг
отвернулся  лицом  к  морю  и  оперся  на  борт...  "Что  это, вас, кажется,
травит?"  -  говорит  ему  другой. (Травить, вытравливать - значит выпускать
понемногу  канат.)  Едва  успеваешь отскакивать то от того, то от другого...
"Выпейте  водки",  -  говорят  мне  одни.  "Нет,  лучше  лимонного  соку", -
советуют  другие;  третьи  предлагают  луку  или  редьки.  Я не знал, на что
решиться,  чтобы  предупредить  болезнь,  и  закурил  сигару. Болезнь всё не
приходила,   и  я  тревожно  похаживал  между  больными,  ожидая  -  вот-вот
начнется.  "Вы  курите  в  качку  сигару  и  ожидаете  после  этого, что вас
укачает:  напрасно!"  -  сказал  мне  один  из  спутников.  И  в  самом деле
напрасно:  во  всё  время  плавания  я  ни  разу не почувствовал ни малейшей
дурноты и возбуждал зависть даже в моряках. 
     Я  с  первого  шага  на  корабль  стал осматриваться. И теперь еще, при
конце  плавания, я помню то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце,
когда  я в первый раз вглядывался в принадлежности судна, заглянул в трюм, в
темные  закоулки,  как  мышиные  норки,  куда едва доходит бледный луч света
чрез  толстое  в  ладонь  стекло.  С  первого  раза  невыгодно  действует на
воображение  всё,  что  потом привычному глазу кажется удобством: недостаток
света,  простора,  люки,  куда люди как будто проваливаются, пригвожденные к
стенам  комоды  и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия,
ядра   и   картечи,   правильными   кучами  на  кранцах,  как  на  подносах,
расставленные  у  орудий;  груды  снастей,  висящих,  лежащих, двигающихся и
неподвижных,  койки  вместо  постелей,  отсутствие  всего лишнего; порядок и
стройность  вместо  красивого  беспорядка  и некрасивой распущенности, как в
людях,  так  и  в убранстве этого плавучего жилища. Робко ходит в первый раз
человек  на  корабле:  каюта  ему  кажется  гробом,  а  между тем едва ли он
безопаснее  в  многолюдном  городе, на шумной улице, чем на крепком парусном
судне, в океане. Но к этой истине я пришел нескоро. 
     Нам,  русским,  делают  упрек  в  лени,  и недаром. Сознаемся сами, без
помощи  иностранцев,  что  мы  тяжелы  на  подъем.  Можно ли поверить, что в
Петербурге  есть  множество  людей,  тамошних  уроженцев, которые никогда не
бывали  в Кронштадте оттого, что туда надо ехать морем, именно оттого, зачем
бы  стоило  съездить  за  тысячу  верст,  чтобы  только испытать этот способ
путешествия?  Моряки  особенно жаловались мне на недостаток любознательности
в  нашей  публике  ко всему, что касается моря и флота, и приводили в пример
англичан,  которые  толпами,  с женами и детьми, являются на всякий корабль,
приходящий  в  порт.  Первая часть упрека совершенно основательна, то есть в
недостатке  любопытства; что касается до второй, то англичане нам не пример.
У  англичан море - их почва: им не по чем ходить больше. Оттого в английском
обществе  есть  множество  женщин, которые бывали во всех пяти частях света.
Некоторые  постоянно  живут в Индии и приезжают видеться с родными в Лондон,
как  у  нас  из Тамбова в Москву. Следует ли от этого упрекать наших женщин,
что  они  не  бывают  в  Китае,  на  мысе  Доброй  Надежды, в Австралии, или
англичанок  за  то,  что  они  не  бывают на Камчатке, на Кавказе, в глубине
азиатских степей? 
     Но  не знать петербургскому жителю, что такое палуба, мачта, реи, трюм,
трап,  где  корма,  где  нос,  главные  части и принадлежности корабля, - не
совсем  позволительно, когда под боком стоит флот. Многие оправдываются тем,
что  они  не  имеют  между  моряками  знакомых и оттого затрудняются сделать
визит  на  корабль,  не  зная,  как  "моряки  примут". А примут отлично, как
хорошие  знакомые;  даже самолюбию их будет приятно участие к их делу, и они
познакомят  вас  с  ним с радушием и самою изысканною любезностью. Поезжайте
летом  на  кронштадтский  рейд,  на  любой  военный  корабль,  адресуйтесь к
командиру,  или старшему, или, наконец, к вахтенному (караульному) офицеру с
просьбой  осмотреть  корабль, и если нет "авральной" работы на корабле, то я
вам ручаюсь за самый приятный прием. 

Офицеры_Паллады_1852
     Приехав  на  фрегат,  еще  с  багажом,  я  не  знал,  куда ступить, и в
незнакомой  толпе остался совершенным сиротой. Я с недоумением глядел вокруг
себя  и  на свои сложенные в кучу вещи. Не прошло минуты, ко мне подошли три
офицера:  барон  Шлипенбах,  мичманы  Болтин  и  Колокольцев  -  мои будущие
спутники  и  отличные  приятели.  С  ними  подошла  куча матросов. Они разом
схватили  всё,  что  было  со  мной,  чуть  не  меня  самого,  и  понесли  в
назначенную  мне  каюту.  Пока  барон  Шлипенбах водворял меня в ней, Болтин
привел  молодого, коренастого, гладко остриженного матроса. "Вот этот матрос
вам  назначен  в  вестовые",  -  сказал он. Это был Фаддеев, с которым я уже
давно  познакомил  вас.  "Честь  имею  явиться",  - сказал он, вытянувшись и
оборотившись  ко  мне  не  лицом, а грудью: лицо у него всегда было обращено
несколько  стороной  к  предмету, на который он смотрел. Русые волосы, белые
глаза,  белое  лицо,  тонкие  губы  -  всё  это напоминало скорее Финляндию,
нежели  Кострому,  его  родину. С этой минуты мы уже с ним неразлучны до сих
пор.  Я изучил его недели в три окончательно, то есть пока шли до Англии; он
меня,  я  думаю,  в  три дня. Сметливость и "себе на уме" были не последними
его   достоинствами,  которые  прикрывались  у  него  наружною  неуклюжестью
костромитянина  и  субординациею  матроса. "Помоги моему человеку установить
вещи  в каюте", - отдал я ему первое приказание. И то, что моему слуге стало
бы  на  два  утра  работы, Фаддеев сделал в три приема - не спрашивайте как.
Такой  ловкости  и  цепкости,  какою  обладает  матрос  вообще,  а Фаддеев в
особенности,  встретишь  разве  в  кошке.  Через  полчаса  всё было на своем
месте,  между  прочим  и  книги,  которые  он  расположил  на  комоде в углу
полукружием  и  перевязал,  на  случай качки, веревками так, что нельзя было
вынуть  ни  одной  без  его  же  чудовищной  силы  и ловкости, и я до Англии
пользовался книгами из чужих библиотек. 
     "Вы,  верно, не обедали, - сказал Болтин, - а мы уже кончили свой обед:
не  угодно  ли закусить?" Он привел меня в кают-компанию, просторную комнату
внизу,  на  кубрике,  без  окон,  но  с  люком  наверху, чрез который падает
обильный  свет.  Кругом  помещались  маленькие  каюты  офицеров, а посредине
насквозь   проходила   бизань-мачта,   замаскированная  круглым  диваном.  В
кают-компании  стоял  длинный  стол, какие бывают в классах, со скамьями. На
нем  офицеры обедают и занимаются. Была еще кушетка, и больше ничего. Как ни
массивен  этот  стол,  но,  при  сильной  качке,  и его бросало из стороны в
сторону,  и  чуть  было  однажды  не  задавило нашего миньятюрного, доброго,
услужливого  распорядителя  офицерского  стола П. А. Тихменева. В офицерских
каютах  было  только  место  для  постели, для комода, который в то же время
служил  и  столом,  и  для  стула.  Но  зато всё пригнано к помещению всякой
всячины  как  нельзя  лучше.  Платье  висело  на перегородке, белье лежало в
ящиках, устроенных в постели, книги стояли на полках. 
     Офицеров  никого  не  было  в кают-компании: все были наверху, вероятно
"на  авральной  работе".  Подали холодную закуску. А. А. Болтин угощал меня.
"Извините,  горячего  у  нас  ничего  нет, - сказал он, - все огни потушены.
Порох  принимаем".  -  "Порох? А много его здесь?" - осведомился я с большим
участием.  "Пудов  пятьсот приняли: остается еще принять пудов триста". - "А
где  он  у  вас лежит?" - еще с большим участием спросил я. "Да вот здесь, -
сказал  он,  указывая  на  пол, - под вами". Я немного приостановился жевать
при  мысли,  что подо мной уже лежит пятьсот пудов пороху и что в эту минуту
вся  "авральная  работа"  сосредоточена  на  том,  чтобы подложить еще пудов
триста.    "Это    хорошо,   что   огни   потушены",   -   похвалил   я   за
предусмотрительность.  "Помилуйте,  что  за хорошо: курить нельзя", - сказал
другой,  входя в каюту. "Вот какое различие бывает во взглядах на один и тот
же  предмет!"  -  подумал  я  в  ту  минуту,  а через месяц, когда, во время
починки  фрегата  в  Портсмуте,  сдавали  порох  на  сбережение в английское
адмиралтейство, ужасно роптал, что огня не дают и что покурить нельзя. 
     К  вечеру  собрались  все:  камбуз (печь) запылал; подали чай, ужин - и
задымились  сигары. Я перезнакомился со всеми, и вот с тех пор до сей минуты
-  как дома. Я думал, судя по прежним слухам, что слово "чай" у моряков есть
только  аллегория,  под  которою  надо  разуметь  пунш,  и ожидал, что когда
офицеры   соберутся  к  столу,  то  начнется  авральная  работа  за  пуншем,
загорится  живой  разговор, а с ним и носы, потом кончится дело объяснениями
в  дружбе,  даже  объятиями, - словом, исполнится вся программа оргии. Я уже
придумал,   как  мне  отделаться  от  участия  в  ней.  Но,  к  удивлению  и
удовольствию  моему,  на  длинном  столе  стоял всего один графин хереса, из
которого  человека  два  выпили  по  рюмке, другие и не заметили его. После,
когда  предложено  было  вовсе  не  подавать  вина за ужином, все единодушно
согласились.   Решили:  излишек  в  экономии  от  вина  приложить  к  сумме,
определенной  на  библиотеку.  О  ней  был длинный разговор за ужином, "а об
водке ни полслова!" 
     Не  то  рассказывал  мне один старый моряк о прежних временах! "Бывало,
сменишься  с  вахты  иззябший  и  перемокший - да как хватишь стаканов шесть
пунша!.."  -  говорил  он.  Фаддеев  устроил  мне  койку,  и  я, несмотря на
октябрь,  на  дождь,  на лежавшие под ногами восемьсот пудов пороха, заснул,
как   редко  спал  на  берегу,  утомленный  хлопотами  переезда,  убаюканный
свежестью  воздуха  и  новыми,  не неприятными впечатлениями. Утром я только
что  проснулся, как увидел в каюте своего городского слугу, который не успел
с  вечера  отправиться  на  берег и ночевал с матросами. "Барин! - сказал он
встревоженным  и  умоляющим  голосом,  - не ездите, Христа ради, по морю!" -
"Куда?"  -  "А  куда  едете:  на  край  света". - "Как же ехать?" - "Матросы
сказывали,  что сухим путем можно". - "Отчего ж не по морю?" - "Ах, Господи!
какие  страсти  рассказывают.  Говорят,  вон  с  этого  бревна,  что наверху
поперек  висит..."  -  "С  рея,  - поправил я. - Что ж случилось?" - "В бурю
ветром  пятнадцать человек в море снесло; насилу вытащили, а один утонул. Не
ездите,  Христа  ради!"  Вслушавшись  в  наш  разговор, Фаддеев заметил, что
качка  ничего, а что есть на море такие места, где "крутит", и когда корабль
в  эдакую  "кручу"  попадает,  так  сейчас  вверх  килем повернется. "Как же
быть-то,  - спросил я, - и где такие места есть?" - "Где такие места есть? -
повторил он, - штурмана знают, туда не ходят". 
     Итак,   мы   снялись  с  якоря.  Море  бурно  и  желто,  облака  серые,
непроницаемые;  дождь  и  снег  шли  попеременно  - вот что провожало нас из
отечества.  Ванты  и  снасти  леденели.  Матросы  в байковых пальто жались в
кучу.  Фрегат, со скрипом и стоном, переваливался с волны на волну; берег, в
виду  которого шли мы, зарылся в туманах. Вахтенный офицер, в кожаном пальто
и  клеенчатой  фуражке,  зорко  глядел вокруг, стараясь не выставлять наружу
ничего,  кроме  усов,  которым  предоставлялась  полная  свобода  мерзнуть и
мокнуть.  Больше  всех  заботы  было деду. Я в предыдущих письмах познакомил
вас  с  ним  и  почти  со всеми моими спутниками. Не стану возвращаться к их
характеристике,  а  буду  упоминать  о  каждом кстати, когда придет очередь.
Деду,  как  старшему  штурманскому  капитану, предстояло наблюдать за курсом
корабля.  Финский  залив  весь  усеян  мелями,  но  он превосходно обставлен
маяками,  и в ясную погоду в нем так же безопасно, как на Невском проспекте.
А  теперь,  в  туман, дед, как ни напрягал зрение, не мог видеть Нервинского
маяка.  Беспокойству  его не было конца. У него только и было разговору, что
о  маяке.  "Как  же так, - говорил он всякому, кому и дела не было до маяка,
между  прочим и мне, - по расчету уж с полчаса мы должны видеть его. Он тут,
непременно  тут,  вот  против  этой ванты, - ворчал он, указывая коротеньким
пальцем  в  туман,  - да каторжный туман мешает". - "Ах ты, Господи! поди-ка
посмотри  ты, не увидишь ли?" - говорил он кому-нибудь из матрос. "А это что
такое  там, как будто стрелка?.." - сказал я. "Где? где?" - живо спросил он.
"Да  вон,  кажется..." - говорил я, указывая вдаль. "Ах, в самом деле - вон,
вон,  да, да! Виден, виден! - торжественно говорил он и капитану, и старшему
офицеру,  и вахтенному и бегал то к карте в каюту, то опять наверх. - Виден,
вот,  вот  он,  весь виден!" - твердил он, радуясь, как будто увидел родного
отца. И пошел мерить и высчитывать узлы. 
     Мы  прошли  Готланд. Тут я услышал морское поверье, что, поравнявшись с
этим  островом,  суда  бросали,  бывало,  медную  монету  духу,  охраняющему
остров,  чтобы  он  пропустил  мимо  без  бурь.  Готланд  - камень с крутыми
ровными  боками,  к  которым  нет  никакого  приступу  кораблям.  Не раз они
делались  добычей  бурного духа, и свирепое море высоко подбрасывало обломки
их,  а  иногда  и  трупы,  на крутые бока негостеприимного острова. Прошли и
Борнгольм  - помните "милый Борнгольм" и таинственную, недосказанную легенду
Карамзина?  Всё  было  холодно,  мрачно.  На фрегате открылась холера, и мы,
дойдя  только  до  Дании,  похоронили  троих  людей,  да  один смелый матрос
сорвался  в  бурную  погоду  в  море  и утонул. Таково было наше обручение с
морем,  и  предсказание моего слуги отчасти сбылось. Подать упавшему помощь,
не жертвуя другими людьми, по причине сильного волнения, было невозможно. 
     Но  дни  шли  своим чередом и жизнь на корабле тоже. Отправляли службу,
обедали,  ужинали - всё по свистку, и даже по свистку веселились. Обед - это
тоже  своего  рода  авральная  работа.  В  батарейной  палубе  привешиваются
большие  чашки,  называемые  "баками",  куда накладывается кушанье из одного
общего,  или "братского", котла. Дают одно блюдо: щи с солониной, с рыбой, с
говядиной  или  кашицу;  на  ужин  то  же,  иногда  кашу.  Я подошел однажды
попробовать.  "Хлеб  да  соль",  - сказал я. Один из матросов, из учтивости,
чисто  облизал  свою  деревянную ложку и подал мне. Щи превкусные, с сильною
приправой  луку.  Конечно,  нужно  иметь  матросский  желудок, то есть нужен
моцион  матроса,  чтобы  переварить  эти  куски  солонины  и  лук  с вареною
капустой  -  любимое  матросами  и полезное на море блюдо. "Но одно блюдо за
обедом  -  этого мало, - думалось мне, - матросы, пожалуй, голодны будут". -
"А  много ли вы едите?" - спросил я. "До отвалу, ваше высокоблагородие", - в
пять  голосов  отвечали  обедающие.  В самом деле, то от одной, то от другой
группы   опрометью  бежал  матрос  с  пустой  чашкой  к  братскому  котлу  и
возвращался осторожно, неся полную до краев чашку. 
     Веселились  по  свистку,  сказал  я; да, там, где собрано в тесную кучу
четыреста  человек,  и  самое веселье подчинено общему порядку. После обеда,
по  окончании  работ, особенно в воскресенье, обыкновенно раздается команда:
"Свистать  песенников  наверх!"  И начинается веселье. Особенно я помню, как
это  странно  поразило меня в одно воскресенье. Холодный туман покрывал небо
и   море,   шел   мелкий   дождь.  В  такую  погоду  хочется  уйти  в  себя,
сосредоточиться,   а  матросы  пели  и  плясали.  Но  они  странно  плясали:
усиленные  движения  явно  разногласили  с этою сосредоточенностью. Пляшущие
были  молчаливы,  выражения  лиц  хранили  важность, даже угрюмость, но тем,
кажется,  они  усерднее  работали  ногами.  Зрители вокруг, с тою же угрюмою
важностью,  пристально смотрели на них. Пляска имела вид напряженного труда.
Плясали,  кажется,  лишь  по  сознанию, что сегодня праздник, следовательно,
надо веселиться. Но если б отменили удовольствие, они были бы недовольны. 
     Плавание  становилось  однообразно  и, признаюсь, скучновато: всё серое
небо,  да  желтое  море,  дождь  со  снегом  или  снег  с дождем - хоть кому
надоест.  У  меня уж заболели зубы и висок. Ревматизм напомнил о себе живее,
нежели  когда-нибудь.  Я слег и несколько дней пролежал, закутанный в теплые
одеяла, с подвязанною щекой. 
     Только  у  берегов  Дании  повеяло  на  нас  теплом, и мы ожили. Холера
исчезла  со  всеми  признаками,  ревматизм  мой унялся, и я стал выходить на
улицу  -  так  я  прозвал  палубу.  Но бури не покидали нас: таков обычай на
Балтийском  море осенью. Пройдет день-два - тихо, как будто ветер собирается
с  силами,  и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
День  и  ночь  на  корабле  бдительно  следят за состоянием погоды. Барометр
делается  общим  оракулом.  Матрос  и  офицер  не  смеют  надеяться проспать
покойно  свою  смену.  "Пошел  все  наверх!"  -  раздается  и  среди ночного
безмолвия.  Я, лежа у себя в койке, слышу всякий стук, крик, всякое движение
парусов,   командные   слова  и  начинаю  понимать  смысл  последних.  Когда
заслышишь  приказание: "Поставить брамсели, лиселя", покойно закутываешься в
одеяло  и  засыпаешь  беззаботно: значит, тихо, покойно. Зато как навостришь
уши,  когда велят "брать два, три рифа", то есть уменьшить парус. Лучше и не
засыпать тогда: всё равно после проснешься поневоле. 
     Заговорив  о  парусах,  кстати  скажу вам, какое впечатление сделала на
меня  парусная  система.  Многие  наслаждаются  этою  системой,  видя  в ней
доказательство  будто  бы  могущества  человека  над  бурною стихией. Я вижу
совсем   противное,  то  есть  доказательство  его  бессилия  одолеть  воду.
Посмотрите  на  постановку  и уборку парусов вблизи, на сложность механизма,
на  эту  сеть  снастей,  канатов,  веревок,  концов  и веревочек, из которых
каждая  отправляет  свое  особенное  назначение  и  есть необходимое звено в
общей  цепи; взгляните на число рук, приводящих их в движение. И между тем к
какому  неполному  результату  приводят  все эти хитрости! Нельзя определить
срок  прибытию  парусного  судна, нельзя бороться с противным ветром, нельзя
сдвинуться  назад,  наткнувшись на мель, нельзя поворотить сразу в противную
сторону,  нельзя  остановиться  в одно мгновение. В штиль судно дремлет, при
противном  ветре  лавирует,  то  есть  виляет, обманывает ветер и выигрывает
только  треть  прямого  пути.  А  ведь несколько тысяч лет убито на то, чтоб
выдумывать  по  парусу  и  по веревке в столетие. В каждой веревке, в каждом
крючке,  гвозде,  дощечке  читаешь  историю, каким путем истязаний приобрело
человечество  право плавать по морю при благоприятном ветре. Всех парусов до
тридцати:  на  каждое  дуновение  ветра  приходится по парусу. Оно, пожалуй,
красиво  смотреть со стороны, когда на бесконечной глади вод плывет корабль,
окрыленный  белыми  парусами,  как  подобие  лебедя,  а когда попадешь в эту
паутину   снастей,   от   которых   проходу   нет,  то  увидишь  в  этом  не
доказательство  силы, а скорее безнадежность на совершенную победу. Парусное
судно  похоже  на  старую  кокетку, которая нарумянится, набелится, подденет
десять  юбок  и  затянется  в корсет, чтобы подействовать на любовника, и на
минуту  иногда  успеет;  но  только явится молодость и свежесть сил - все ее
хлопоты   разлетятся  в  прах.  И  парусное  судно,  обмотавшись  веревками,
завесившись  парусами,  роет  туда же, кряхтя и охая, волны; а чуть задует в
лоб  -  крылья  и  повисли.  До  паров  еще,  пожалуй,  можно  бы  не то что
гордиться,  а  забавляться  сознанием,  что  вот-де  дошли  же  до того, что
плаваем  по морю с попутным ветром. Некоторые находят, что в пароходе меньше
поэзии,  что он не так опрятен, некрасив. Это от непривычки: если б пароходы
существовали  несколько  тысяч  лет,  а парусные суда недавно, глаз людской,
конечно,  находил бы больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна,
на  котором  не  мечется  из  угла  в  угол измученная толпа людей, стараясь
угодить  ветру,  а  стоит  в бездействии, скрестив руки на груди, человек, с
покойным  сознанием,  что  под  ногами  его  сжата  сила,  равная силе моря,
заставляющая  служить себе и бурю, и штиль. Напрасно водили меня показывать,
как  красиво  вздуваются  паруса  с  подветренной  стороны, как фрегат, лежа
боком  на  воде,  режет  волны  и  мчится по двенадцати узлов в час. "Эдак и
пароход  не  пойдет!"  -  говорят мне. "Да зато пароход всегда пойдет". Горе
моряку  старинной школы, у которого весь ум, вся наука, искусство, а за ними
самолюбие  и  честолюбие  расселись по снастям. Дело решено. Паруса остались
на  долю мелких судов и небогатых промышленников; всё остальное усвоило пар.
Ни  на  одной  военной  верфи  не строят больших парусных судов; даже старые
переделываются  на  паровые.  При  нас в портсмутском адмиралтействе розняли
уже совсем готовый корабль пополам и вставили паровую машину. 
     Мы  вошли в Зунд; здесь не видавшему никогда ничего, кроме наших ровных
степных  местностей,  в  первый  раз  являются в тумане картины гор, желтых,
лиловых,  серых,  смотря  по  освещению  солнца и расстоянию. Шведский берег
весь  гористый.  Датский  виден  ясно.  Он  нам  представил  картину увядшей
осенней  зелени,  несколько  деревень.  Романтики,  глядя  на крепости обоих
берегов,  припоминали  могилу Гамлета; более положительные люди рассуждали о
несправедливости  зундских  пошлин,  самые  положительные  - о необходимости
запастись  свежею провизией, а все вообще мечтали съехать на сутки на берег,
ступить  ногой  в Данию, обегать Копенгаген, взглянуть на физиономию города,
на  картину  людей, быта, немного расправить ноги после качки, поесть свежих
устриц.  Но  ничего  этого  не  случилось.  На  другой  день  заревел шторм,
сообщения  с  берегом  не  было,  и  мы  простояли,  помнится,  трое суток в
печальном  бездействии. Простоять в виду берега, не имея возможности съехать
на  него,  гораздо  скучнее, нежели пробыть месяц в море, не видя берегов. В
этом  я  убедился  вполне. Обедали, пили чай, разговаривали, читали, заучили
картину  обоих  берегов  наизусть,  и  все-таки  времени  оставалось  много.
Изредка  нарушалось  однообразие  неожиданным  развлечением. Вбежит иногда в
капитанскую  каюту  вахтенный  и  тревожно скажет: "Купец наваливается, ваше
высокоблагородие!"  Книги,  обед - всё бросается, бегут наверх; я туда же. В
самом  деле,  купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия
от  военного,  сбитое  течением или от неуменья править, так и ломит, или на
нос,  или  на  корму,  того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь,
поломает  реи  -  и  не  перечтешь,  сколько  наделает  вреда себе и другим.
Начинается  крик,  шум,  угрозы,  с  одной  стороны  по-русски,  с  другой -
энергические   ответы   и   оправдания   по-голландски,   или  по-английски,
по-немецки.  Друг  друга  в  суматохе  не  слышат,  не  понимают, а кончится
все-таки  тем,  что  расцепятся,  -  и  всё смолкнет: корабль нем и недвижим
опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед. 
     Завидят  ли огни ночью - еще больше тревоги. На бдительность купеческих
судов  надеяться нельзя. Там всё принесено в жертву экономии; от этого людей
на  них  мало, рулевой большею частию один: нельзя понадеяться, что ночью он
не  задремлет  над колесом и не прозевает встречных огней. Столкновение двух
судов  ведет  за собой неминуемую гибель одного из них, меньшего непременно,
а  иногда и обоих. От этого всегда поднимается гвалт на судне, когда завидят
идущие  навстречу  огни,  кричат,  бьют  в барабан, жгут бенгальские огни, и
если  судно  не  меняет  своего  направления,  палят  из пушек. Это особенно
приятно,  когда  многие  спят  по каютам и не знают, в чем дело, а тут вдруг
раздается треск, от которого дрогнет корабль. Но и к этому привыкаешь. 
     Барон  Шлипенбах  один  послан  был  по  делу на берег, а потом, вызвав
лоцмана,  мы  прошли Зунд, лишь только стихнул шторм, и пустились в Каттегат
и Скагеррак, которые пробежали в сутки. 
     Я  в это время читал замечательную книгу, от которой нельзя оторваться,
несмотря   на   то   что   читал   уже   не   совсем   новое.  Это  "История
кораблекрушений",  в  которой  собраны  за  старое  и новое время все случаи
известных  кораблекрушений со всеми последствиями. В. А. Корсаков читал ее и
дал  мне  прочесть  "для  успокоения  воображения",  как  говорил он. Хорошо
успокоение:  прочесть  подряд сто историй, одна страшнее и плачевнее другой,
когда  пускаешься  года  на  три жить на море! Только и говорится о том, как
корабль  стукнулся  о  камень,  повалился на бок, как рухнули мачты, палубы,
как  гибли  сотнями  люди  -  одни  раздавленные  пушками, другие утонули...
Взглянешь  около  себя  и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а
невдалеке,   в   красноречивом  безмолвии,  стоят  красивые  скалы:  не  раз
содрогнешься  за  участь  путешественников!..  Но  я  убедился, что читать и
слушать  рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать
последние.  Говорят,  и  умирающему  не  так страшно умирать, как свидетелям
смотреть на это. 
     Потом,  вникая  в  устройство  судна,  в  историю всех этих рассказов о
кораблекрушениях,  видишь,  что корабль погибает не легко и не скоро, что он
до  последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите
и  самохранению,  между  которыми  есть много предвиденных и непредвиденных,
что,  лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по
волнам,  в  виде  остова,  и  долго  хранит жизнь человека. Между обреченным
гибели  судном  и  рассвирепевшим  морем завязывается упорная битва: с одной
стороны  слепая  сила,  с  другой  - отчаяние и зоркая хитрость, указывающая
самому  крушению совершаться постепенно, по правилам. Есть целая теория, как
защищаться  от  гибели.  Срежет  ли ураган у корабля все три мачты: кажется,
как  бы  не  погибнуть?  Ведь  это  всё  равно  что отрезать вожжи у горячей
лошади,  а  между тем поставят фальшивые мачты из запасного дерева - и идут.
Оторвется  ли  руль:  надежда  спастись  придает  изумительное проворство, и
делается  фальшивый  руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на
первый  случай  просто  парусом  -  и  отверстие "засасывается" холстом и не
пропускает  воду,  а  между  тем  десятки  рук  изготовляют  новые  доски, и
пробоина  заколачивается.  Наконец судно отказывается от битвы, идет ко дну:
люди  бросаются  в  шлюпку  и на этой скорлупке достигают ближайшего берега,
иногда за тысячу миль. 
     В  Немецком  море,  когда  шторм утих, мы видели одно такое безнадежное
судно.  Мы  сначала  не  знали,  что  подумать  о нем. Флага не было: оно не
подняло  его,  когда  мы  требовали этого, подняв свой. Подойдя ближе, мы не
заметили  никакого  движения  на  нем. Наконец поехали на шлюпке к нему - на
нем  ни  одного  человека:  судно  было  брошено  на  гибель. Трюм постоянно
наполнялся  водой,  и  если  б  мы  остались  тут, то, вероятно, к концу дня
увидели  бы,  как  оно погрузится на дно. Видите ли, сколько времени нужно и
безнадежному  судну,  чтобы  потонуть...  к концу дня! А оно уже было лишено
своего  разума  и воли, то есть людей, и, следовательно, перестало бороться.
Оно  гибло  безответно. Носовая его часть опустилась: печальная картина, как
картина всякой агонии! 
     В  этот  же  день,  недалеко от этого корабля, мы увидели еще несколько
точек  вдали  и  услышали  крик. В трубу разглядели лодки; подвигаясь ближе,
различили  явственнее  человеческие  голоса. "Рыбаки, должно быть", - сказал
капитан.  "Нет,  -  возразил  отец Аввакум, - слышите, вопли! Это, вероятно,
погибающие  просят  о  помощи:  нельзя ли поворотить?" Капитан был убежден в
противном;  но,  чтоб не брать греха на душу, велел держать на рыбаков. Ему,
однако  ж,  не  очень  нравилось  терять  время  по-пустому:  военным  судам
разгуливать  по  морю  некогда.  "Если  это,  -  ворчал он, - рыбаки кричат,
предлагают  рыбу...  Приготовить  брандспойты!"  -  приказал  он  вахтенному
(брандспойты  - пожарные трубы). Матросам велено было набрать воды и держать
трубы  наготове.  Черные  точки  между тем превратились в лодки. Вот видны и
люди,  которые,  стоя  в  них,  вопят так, что, я думаю, в Голландии слышно.
Подходим  ближе  - люди протягивают к нам руки, умоляя - купить рыбы. Велено
держать  вплоть  к  лодкам.  "Брандспойты!"  - закричал вахтенный, и рыбакам
задан  был  обильный  душ,  к  несказанному  удовольствию  наших матросов, и
рыбаков тоже, потому что и они засмеялись вместе с нами. 
     Впрочем,  напрасно капитан дорожил так временем. Мы рассчитывали 20-го,
21-го  октября  прийти  в  Портсмут,  а пробыли в Немецком море столько, что
имели  бы  время  сворачивать  и  держать на каждого рыбака, которого только
завидим.  Задул  постоянный  противный ветер и десять дней не пускал войти в
Английский  канал.  "Что ж вы делали десять дней?" - спросите вы. Вам трудно
представить  себе,  когда  час езды между Петербургом и Крондштадтом наводит
скуку.  Да,  несколько  часов  пробыть  на море скучно, а несколько недель -
ничего,  потому  что  несколько  недель  уже  есть  капитал,  который  можно
употребить  в  дело,  тогда  как  из  нескольких  часов  ничего не сделаешь.
Впрочем,  у  нас  были и развлечения: появились касатки, или морские свиньи.
Они  презабавно  прыгали  через  волны,  показывая черные толстые хребты. По
вечерам,   наклонясь   над   бортом,  мы  любовались  сверкающими  в  пучине
фосфорическими искрами мелких животных. 
     Идучи  Балтийским  морем,  мы  обедали  почти  роскошно.  Припасы  были
свежие,  повар  отличный.  Но  лишь  только  задул  противный  ветер,  стали
опасаться,  что  он  задержит  нас  долго  в  море,  и  решили беречь свежие
припасы.   Опасение  это  оправдалось  вполне.  Оставалось  миль  триста  до
Портсмута:  можно  бы промахнуть это пространство в один день, а мы носились
по  морю  десять  дней,  и  всё  по  одной  линии.  "Где  мы?"  -  спросишь,
проснувшись,  утром  у  деда.  "В море", - говорит он сердито. "Я знаю это и
без  вас,  -  еще  сердитее отвечаете вы, - да на котором же месте?" - "Вон,
взгляните,  разве  не  видите? Всё там же, где были и вчера: у Галлоперского
маяка".  -  "А  теперь  куда  идем"?  -  "Куда  и вчера ходили: к Доггерской
банке".   Банка   эта  мелка  относительно  общей  глубины  моря,  но  имеет
достаточную  глубину  для  больших  кораблей. На ней не только безопасно, но
даже  волнение  не  так  чувствительно.  На ней стараются особенно держаться
голландские  рыбачьи суда. "Ну что, подвигаемся?" - спросите потом вечером у
деда,  общего  оракула. "Как же, отлично: крутой бейдевинд: семь с половиной
узлов  хода".  - "Да подвигаемся ли вперед?" - спрашиваете вы с нетерпением.
"Разумеется,  вперед:  к  Галлоперскому  маяку, - отвечает дед, - уж, чай, и
виден!" 
     Вследствие   этого   на   столе   чаще   стала   появляться   солонина;
состарившиеся  от  морских  треволнений  куры и утки и поросята, выросшие до
степени  свиней,  поступили  в  число  тонких  блюд. Даже пресную воду стали
выдавать  по  порциям:  сначала  по  две,  потом  по  одной кружке в день на
человека,  только для питья. Умываться предложено было морской водой, или не
умываться,  ad  libitum. Скажу вам по секрету, что Фаддеев изловчился как-то
обманывать  бдительность Терентьева, трюмного унтер-офицера, и из-под носа у
него  таскал  из  систерн  каждое  утро  по  кувшину  воды  мне на умыванье.
"Достал,  -  говорил он радостно каждый раз, вбегая с кувшином в каюту, - на
вот,  ваше  высокоблагородие,  мойся скорее, чтоб не застали да не спросили,
где  взял,  а  я  пока  достану  тебе полотенце рожу вытереть!" (ей-богу, не
лгу!).  Это  костромское  простодушие так нравилось мне, что я Христом Богом
просил  других  не учить Фаддеева, как обращаться со мною. Так удавалось ему
дня  три,  но  однажды он воротился с пустым кувшином, ерошил рукой затылок,
чесал  спину  и  чему-то  хохотал,  хотя  сквозь смех проглядывала некоторая
принужденность.  "Э! леший, черт, какую затрещину дал!" - сказал он наконец,
гладя  то  спину,  то  голову.  "Кто,  за  что?"  - "Терентьев, черт эдакой!
увидал,  сволочь!  Я зачерпнул воды-то, уж и на трап пошел, а он откуда-то и
подвернулся,  вырвал  кувшин,  вылил воду назад да как треснет по затылку, я
на  трап,  а он сзади вдогонку лопарем по спине съездил!" И опять засмеялся.
Я  уж  писал  вам,  как  радовала  Фаддеева  всякая  неудача, приключившаяся
кому-нибудь, полученный толчок, даже им самим, как в настоящем случае. 
    
«От Кронштадта до мыса Лизарда»

 Главный  надзор  за  трюмом  поручен  был  П. А. Тихменеву, о котором я
упомянул  выше.  Он  был  добрый  и  обязательный  человек  вообще,  а  если
подделаться  к нему немножко, тогда нет услуги, которой бы он ни оказал. Все
знали  это  и  частенько  пользовались  его  добротой. Он, по общему выбору,
распоряжался  хозяйством  кают-компании,  и вот тут-то встречалось множество
поводов  обязать  того, другого, вспомнить, что один любит такое-то блюдо, а
другой  не  любит  и  т.  п.  Он  часто  бывал жертвою своей обязательности,
затрудняясь,  как  угодить  вдруг  многим,  но  большею  частью  выходил  из
затруднений   победителем.  А  иногда  его  брал  задор:  всё  это  подавало
постоянный  повод  к  бесчисленным  сценам, которые развлекали нас не только
между  Галлоперским  маяком  и  Доггерской  банкой,  но  и в тропиках, и под
экватором,  на  всех  четырех океанах, и развлекают до сих пор. Например, он
заметит,  что  кто-нибудь  не ест супу. "Отчего вы не едите супу?" - спросит
он.  "Так,  не  хочется",  -  отвечают  ему. "Нет, вы скажите откровенно", -
настаивает  он,  мучимый  опасением, чтобы не обвинили его в небрежности или
неуменье,  пуще  всего  в  неуменье  исполнять  свою  обязанность. Он был до
крайности  щекотлив.  "Да,  право,  я не хочу: так что-то..." - "Нет, верно,
нехорош  суп:  недаром  вы  не  едите.  Скажите,  пожалуйста!"  Наконец  тот
решается  сказать  что-нибудь.  "Да,  что-то сегодня не вкусен суп..." Он не
успел  еще  договорить,  как кроткий Петр Александрович свирепеет. "А чем он
нехорош,  позвольте  спросить?  -  вдруг  спрашивает он в негодовании, - сам
покупал  провизию,  старался  угодить  -  и вот награда! Чем нехорош суп?" -
"Нет,  я  ничего,  право..."  - начинает тот. "Нет, извольте сказать, чем он
нехорош,  я  требую  этого,  -  продолжает  он,  окидывая  всех  взглядом, -
двадцать  человек  обедают,  никто  слова  не  говорит,  вы  один  только...
Господа,  я  спрашиваю  вас  -  чем  нехорош  суп?  Я, кажется, прилагаю все
старания,  -  говорит  он  со  слезами  в  голосе  и  с  пафосом, - общество
удостоило  меня  доверия, надеюсь, никто до сих пор не был против этого, что
я   блистательно   оправдывал   это   доверие;   я   дорожу   оказанною  мне
доверенностью..."  -  и  так  продолжает,  пока  дружно  не  захохочут все и
наконец  он  сам.  Иногда  на  другом  конце  заведут  стороной, вполголоса,
разговор,  что вот зелень не свежа, да и дорога, что кто-нибудь будто был на
берегу  и  видел лучше, дешевле. "Что вы там шепчете, позвольте спросить?" -
строго  спросит  он.  "Вам  что  за  дело?" - "Может быть, что-нибудь насчет
стола,   находите,  что  это  нехорошо,  дорого,  так  снимите  с  меня  эту
обязанность:  я  ценю  ваше  доверие,  но  если  я мог возбудить подозрения,
недостойные  вас  и меня, то я готов отказаться..." Он даже встанет, положит
салфетку, но общий хохот опять усадит его на место. 
     Избалованный  общим вниманием и участием, а может быть и баловень дома,
он  любил  иногда  привередничать.  Начнет  охать,  вздыхать,  жаловаться на
небывалый  недуг  или  утомление  от  своих обязанностей и требует утешений.
"Витул,  Витул!  - томно кличет он, отходя ко сну, своего вестового. - Я так
устал  сегодня: раздень меня да уложи". Раздеванье сопровождается вздохами и
жалобами,  которые  слышны  всем  из-за  перегородки.  "Завтра на вахту рано
вставать,  -  говорит он, вздыхая, - подложи еще подушку, повыше, да постой,
не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!" 
     Вот  к  нему-то  я  и  обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по
кружке  пресной  воды  на  умыванье,  потому-де,  что мыло не распускается в
морской  воде,  что  я  не  моряк,  к  морскому  образу  жизни не привык, и,
следовательно,  на  меня,  казалось  бы,  строгость  эта распространяться не
должна.  "Вы знаете, - начал он, взяв меня за руки, - как я вас уважаю и как
дорожу  вашим  расположением:  да,  вы не сомневаетесь в этом?" - настойчиво
допытывался  он.  "Нет", - с чувством подтвердил я, в надежде, что он станет
давать  мне  пресную  воду.  "Поверьте, - продолжал он, - что если б я среди
моря  умирал  от жажды, я бы отдал вам последний стакан: вы верите этому?" -
"Да",  -  уже  нерешительно  отвечал  я,  начиная подозревать, что не получу
воды.  "Верьте  этому,  - продолжал он, - но мне больно, совестно, я готов -
ах,  Боже  мой!  зачем  это... Вы, может быть, подумаете, что я не желаю, не
хочу...  (и  он  пролил  поток  синонимов). Нет, не не хочу я, а не могу, не
приказано.  Поверьте,  если б я имел хоть малейшую возможность, то, конечно,
надеюсь,  вы  не  сомневаетесь..."  И  повторил  свой  монолог.  "Ну, нечего
делать:  le  devoir  avant  tout,  -  сказал  я,  -  я не думал, что это так
строго".  Но ему жаль было отказать совсем. "Вы говорите, что Фаддеев таскал
воду  тихонько",  - сказал он. "Да". - "Так я его за это на бак отправлю". -
"Вам  мало  кажется, что его Терентьев попотчевал лопарем, - заметил я, - вы
еще  хотите прибавить? Притом я сказал вам это по доверенности, вы не имеете
права..."  -  "Правда, правда, нет, это я так... Знаете что, - перебил он, -
пусть  он  продолжает  потихоньку  таскать по кувшину, только, ради Бога, не
больше  кувшина:  если  его  Терентьев и поймает, так что ж ему за важность,
что  лопарем  ударит  или  затрещину  даст: ведь это не всякий день..." - "А
если  Терентьев  скажет  вам, или вы сами поймаете, тогда..." - "Отправлю на
бак!" - со вздохом прибавил Петр Александрович. 
     Уж  я  теперь  забыл, продолжал ли Фаддеев делать экспедиции в трюм для
добывания  мне  пресной воды, забыл даже, как мы провели остальные пять дней
странствования   между   маяком   и   банкой;  помню  только,  что  однажды,
засидевшись  долго  в  каюте, я вышел часов в пять после обеда на палубу - и
вдруг близехонько увидел длинный, скалистый берег и пустые зеленые равнины. 
     Я  взглядом  спросил  кого-то:  что  это?  "Англия",  - отвечали мне. Я
присоединился  к  толпе  и  молча,  с  другими,  стал пристально смотреть на
скалы.  От  берега  прямо  к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах,
наконец  пристала  к  борту.  На  палубе  показался  низенький,  приземистый
человек  в  синей  куртке, в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для
провода фрегата по каналу. 
     Между  двух  холмов  лепилась  куча  домов,  которые  то скрывались, то
появлялись  из-за  бахромы  набегавших  на  берег бурунов: к вершинам холмов
прилипло  облако  тумана.  "Что  это такое?" - спросил я лоцмана. "Dover", -
каркнул  он.  Я  оглянулся  налево:  там  рисовался неясно сизый, неровный и
крутой  берег  Франции.  Ночью  мы бросили якорь на Спитгедском рейде, между
островом Вайтом и крепостными стенами Портсмута. 
     
     Июнь 1854 года. 
     На шхуне "Восток", в Татарском проливе. 

------------------
     
     Здесь  прилагаю  два  письма  к  вам,  которые я не послал из Англии, в
надежде,  что со временем успею дополнить их наблюдениями над тем, что видел
и  слышал  в  Англии,  и  привести  всё  в  систематический  порядок,  чтобы
представить   вам   удовлетворительный  результат  двухмесячного  пребывания
нашего  в  Англии.  Теперь  вижу, что этого сделать не в состоянии, и потому
посылаю  эти  письма  без  перемены,  как они есть. Удовольствуйтесь беглыми
заметками,  не  о  стране,  не о силах и богатстве ее; не о жителях, не о их
нравах,   а  о  том  только,  что  мелькнуло  у  меня  в  глазах.  У  какого
путешественника  достало  бы смелости чертить образ Англии, Франции - стран,
которые  мы  знаем  не  меньше,  если  не  больше, своего отечества? Поэтому
самому   наблюдательному  и  зоркому  путешественнику  позволительно  только
прибавить  какую-нибудь  мелкую,  ускользнувшую  от  общего  изучения черту;
прочим  же,  в том числе и мне, может быть позволено только разве говорить о
своих впечатлениях. . - Отплытие.

Не знаю, получили ли вы мое коротенькое письмо из Дании, где, впрочем, я не был, а писал его во время стоянки на якоре в Зунде. Тогда я был болен и всячески расстроен: всё это должно было отразиться и в письме. Не знаю, смогу ли и теперь сосредоточить в один фокус всё, что со мной и около меня делается, так, чтобы это, хотя слабо, отразилось в вашем воображении. Я еще сам не определил смысла многих явлений новой своей жизни. Голых фактов я сообщать не желал бы: ключ к ним не всегда подберешь, и потому поневоле придется освещать их светом воображения, иногда, может быть, фальшивым, и идти путем догадок там, где темно. Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: всё это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на том основании, на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну. Так, например, я не постиг уже поэзии моря, может быть, впрочем, и оттого, что я еще не видал ни «безмолвного», ни «лазурного» моря и, кроме холода, бури и сырости, ничего не знаю. Слушая пока мои жалобы и стоны, вы, пожалуй, спросите, зачем я уехал? Сначала мне, как школьнику, придется сказать: «Не знаю», а потом, подумав, скажу: «А зачем бы я остался?» Да позвольте: уехал ли я? откуда? из Петербурга? Эдак, пожалуй, можно спросить, зачем я на днях уехал из Лондона, а несколько лет тому назад из Москвы, зачем через две недели уеду из Портсмута и т. д.? Разве я не вечный путешественник, как и всякий, у кого нет семьи и постоянного угла, «домашнего очага», как говорили в старых романах? Тот уезжает, у кого есть всё это. А прочие век свой живут на станциях. Поэтому я только и выехал, а не уехал. Теперь следуют опасности, страхи, заботы, волнения морского плавания: они могли бы остановить. Как будто их нет или меньше на берегу? А отчего же, откуда эти вечные жалобы на жизнь, эти вздохи? Если нет крупных бед или внешних заметных волнений, зато сколько невидимых, но острых игл вонзается в человека среди сложной и шумной жизни в толпе, при ежедневных стычках «с ближним»! Щадит ли жизнь кого-нибудь и где-нибудь? Вот здесь нет сильных нравственных потрясений, глубоких страстей, живых и разнообразных симпатий и ненавистей. Пружины, двигающие этим, ржавеют на море вместе с железом, сталью и многим другим. Зато тут другие двигатели не дают дремать организму: бури, лишения, опасности, ужас, может быть, отчаяние, наконец следует смерть, которая везде следует; здесь только быстрее, нежели где-нибудь. Видите ли: я имел причины ехать или не имел причины оставаться — всё равно. Теперь нужно только спросить: к чему же этот ряд новых опытов выпал на долю человека, не имеющего запаса свежести и большей впечатлительности, который не может ни с успехом воспользоваться ими, ни оценить, который даже просто устал выносить их? Вот к этому я не могу прибрать ключа; не знаю, что будет дальше: может быть, он найдется сам собою.

Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной было бы довольно, чтоб удержать человека на месте.

Дружба, как бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо не в нервах, не в крови, а в голове, в сознании.

Если много явилось и исчезло разных теорий о любви, чувстве, кажется, таком определенном, где форма, содержание и результат так ясны, то воззрений на дружбу было и есть еще больше. В спорах о любви начинают примиряться; о дружбе еще не решили ничего определительного и, кажется, долго не решат, так что до некоторой степени каждому позволительно составить самому себе идею и определение этого чувства. Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о ней до того затерялось в людском обществе, что такое определение сделалось общим местом, под которым собственно не знают, что надо разуметь. Многие постоянно ведут какой-то арифметический счет — вроде приходо-расходной памятной книжки — своим заслугам и заслугам друга; справляются беспрестанно с кодексом дружбы, который устарел гораздо больше Птоломеевой географии и астрономии или Аристотелевой риторики; всё еще ищут, нет ли чего вроде пиладова подвига, ссылаясь на любовь, имеющую в ежегодных календарях свои статистические таблицы помешательств, отравлений и других несчастных случаев. Когда захотят похвастаться другом, как хвастаются китайским сервизом или дорогою собольей шубой, то говорят: «Это истинный друг», даже выставляют цифру XV, XX, XXX-летний друг и таким образом жалуют друг другу знак отличия и составляют ему очень аккуратный формуляр. Напротив того, про «неистинного» друга говорят: «Этот приходит только есть да пить, а мы не знаем, каков он на деле». Это у многих называется «бескорыстною» дружбой.

Что это, проклятие дружбы? непонимание или непризнание ее прав и обязанностей? Боже меня сохрани! Я только исключил бы слово «обязанности» из чувства дружбы, да и слово «дружба» — тоже. Первое звучит как-то официально, а второе пошло. Разберите на досуге, отчего смешно не в шутку назвать известные отношения мужчины к женщине любовью, а мужчины к мужчине дружбой. Порядочные люди прибегают в этих случаях к перифразам. Обветшали эти названия, скажете вы. А чувства не обветшали: отчего же обветшали слова? И что за дружба такая, что за друг? Точно чин. Плохо, когда друг проводит в путь, встретит или выручит из беды по обязанности, а не по влечению. Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжести уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять? Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он был везде по три раза.

Декабрь. Лондон.

Как я обрадовался вашим письмам — и обрадовался бескорыстно! в них нет ни одной новости, и не могло быть: в какие-нибудь два месяца не могло ничего случиться; даже никто из знакомых не успел выехать из города или приехать туда. Пожалуйста, не пишите мне, что началась опера, что на сцене появилась новая французская пьеса, что открылось такое-то общественное увеселительное место: мне хочется забыть физиономию петербургского общества. Я уехал отчасти затем, чтобы отделаться от однообразия, а оно будет преследовать меня повсюду. Сам я только что собрался обещать вам — не писать об Англии, а вы требуете, чтоб я писал, сердитесь, что до сих пор не сказал о ней ни слова. Странная претензия! Ужели вам не наскучило слушать и читать, что пишут о Европе и из Европы, особенно о Франции и Англии? Прикажете повторить, что туннель под Темзой очень… не знаю, что сказать о нем: скажу — бесполезен, что церковь Св. Павла изящна и громадна, что Лондон многолюден, что королева до сих пор спрашивает позволения лорда-мэра проехать через Сити и т. д. Не надо этого: не правда ли, вы всё это знаете? Пишите, говорите вы, так, как будто мы ничего не знаем. Пожалуй; но ведь это выйдет вот что: «Англия страна дикая, населена варварами, которые питаются полусырым мясом, запивая его спиртом; говорят гортанными звуками; осенью и зимой скитаются по полям и лесам, а летом собираются в кучу; они угрюмы, молчаливы, мало сообщительны. 

Лондон

По воскресеньям ничего не делают, не говорят, не смеются, важничают, по утрам сидят в храмах, а вечером по своим углам, одиноко, и напиваются порознь; в будни собираются, говорят длинные речи и напиваются сообща». Это описание достойно времен кошихинских, скажете вы, и будете правы, как и я буду прав, сказав, что об Англии и англичанах мне писать нечего, разве вскользь, говоря о себе, когда придется к слову.

Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док, а людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы, то есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и вот теперь воротился сюда.

Долго не изгладятся из памяти те впечатления, которые кладет на человека новое место. На эти случаи, кажется, есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или как будто человек не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими, как воздухом. От этого до сих пор памятна мне эта тесная кучка красных, желтых и белых домиков, стоящих будто в воде, когда мы «втягивались» в портсмутскую гавань.

Гавань Портсмута

 От этого так глубоко легла в памяти картина разрезанных нивами полей, точно разлинованных страниц, когда ехал я из Портсмута в Лондон. Жаль только (на этот раз), что везут с неимоверною быстротою: хижины, фермы, города, замки мелькают, как писаные. Погода странная — декабрь, а тепло: вчера была гроза; там вдруг пахнёт холодом, даже послышится запах мороза, а на другой день в пальто нельзя ходить. Дождей вдоволь; но на это никто не обращает ни малейшего внимания, скорее обращают его, когда проглянет солнце. Зелень очень зелена, даже зеленее, говорят, нежели летом: тогда она желтая. Нужды нет, что декабрь, а в полях работают, собирают овощи — нельзя рассмотреть с дороги — какие. Туманы бывают если не каждый день, то через день непременно; можно бы, пожалуй, нажить сплин; но они не русские, а я не англичанин: что же мне терпеть в чужом пиру похмелье? Довольно и того, что я, по милости их, два раза ходил смотреть Темзу и оба раза видел только непроницаемый пар. Я отчаялся уже и видеть реку, но дохнул ветерок, и Темза явилась во всем своем некрасивом наряде, обстроенная кирпичными неопрятными зданиями, задавленная судами. Зато какая жизнь и деятельность кипит на этой зыбкой улице, управляемая меркуриевым жезлом!

Не забуду также картины пылающего в газовом пламени необъятного города, представляющейся путешественнику, когда он подъезжает к нему вечером. Паровоз вторгается в этот океан блеска и мчит по крышам домов, над изящными пропастями, где, как в калейдоскопе, между расписанных, облитых ярким блеском огня и красок улиц движется муравейник.

Но вот я наконец, озадаченный впечатлениями и утомленный трехчасовою неподвижностью в вагоне и получасовою ездою в кебе по городу, водворен в доме, в квартире.

На другой день, когда я вышел на улицу, я был в большом недоумении: надо было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще не решил как. Меня выручила из недоумения процессия похорон Веллингтона.

Лондон- Уич-стрит

 Весь Лондон преисполнен одной мысли; не знаю, был ли он полон того чувства, которое выражалось в газетах. Но decorum печали был соблюден до мелочей. Даже все лавки были заперты. Лондон запер лавки — сомнения нет: он очень печален. Я видел катафалк, блестящую свиту, войска и необозримую, как океан, толпу народа. До пяти или до шести часов я нехотя купался в этой толпе, тщетно стараясь добраться до какого-нибудь берега. Поток увлекал меня из улицы в улицу, с площади на площадь. Никого знакомых со мной не было — не до меня: все заняты похоронами, всех поглотила процессия. Одни нашли где-нибудь окно, другие пробрались в самую церковь Св. Павла, где совершалась церемония. Я был один в этом океане и нетерпеливо ждал другого дня, когда Лондон выйдет из ненормального положения и заживет своею обычною жизнью. Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на всё, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.

Вообще большая ошибка — стараться собирать впечатления; соберешь чего не надо, а что надо, то ускользнет. Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а к кому они так не ходят, тот лучше не путешествуй. Оттого я довольно равнодушно пошел вслед за другими в Британский музеум, по сознанию только необходимости видеть это колоссальное собрание редкостей и предметов знания. Мы целое утро осматривали ниневийские древности, этрусские, египетские и другие залы, потом змей, рыб, насекомых — почти всё то, что есть и в Петербурге, в Вене, в Мадрите. А между тем времени лишь было столько, чтобы взглянуть на Англию и на англичан. Оттого меня тянуло всё на улицу; хотелось побродить не между мумиями, а среди живых людей.

Я с неиспытанным наслаждением вглядывался во всё, заходил в магазины, заглядывал в домы, уходил в предместья, на рынки, смотрел на всю толпу и в каждого встречного отдельно. Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу. С любопытством смотрю, как столкнутся две кухарки, с корзинами на плечах, как несется нескончаемая двойная, тройная цепь экипажей, подобно реке, как из нее с неподражаемою ловкостью вывернется один экипаж и сольется с другою нитью, или как вся эта цепь мгновенно онемеет, лишь только полисмен с тротуара поднимет руку.

В тавернах, в театрах — везде пристально смотрю, как и что делают, как веселятся, едят, пьют; слежу за мимикой, ловлю эти неуловимые звуки языка, которым волей-неволей должен объясняться с грехом пополам, благословляя судьбу, что когда-то учился ему: иначе хоть не заглядывай в Англию. Здесь как о редкости возвещают крупными буквами на окнах магазинов: «Ici on parle franзais». Да, путешествовать с наслаждением и с пользой — значит пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия. Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь. Недаром еще у древних необходимым условием усовершенствованного воспитания считалось путешествие. У нас оно сделалось роскошью и забавою. Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу, как слагалась эта жизнь? Что в этой жизни схожего и что несхожего с нашей?.. Воля ваша, как кто ни расположен только забавляться, а, бродя в чужом городе и народе, не сможет отделаться от этих вопросов и закрыть глаза на то, чего не видал у себя.

Портсмут

Бродя среди живой толпы, отыскивая всюду жизнь, я, между прочим, наткнулся на великолепное прошедшее: на Вестминстерское аббатство, и был счастливее в это утро. Такие народные памятники — те же страницы истории, но тесно связанные с текущею жизнью. Их, конечно, надо учить наизусть, да они сами так властительно ложатся в память. Впрочем, глядя на это аббатство, я даже забыл историю, — оно произвело на меня впечатление чисто эстетическое. Меня поразил готический стиль в этих колоссальных размерах. Я же был во время службы с певчими, при звуках великолепного органа. Фантастическое освещение цветных стекол в стрельчатых окнах, полумрак по углам, белые статуи великих людей в нишах и безмолвная, почти недышащая толпа молящихся — всё это образует одно общее, грандиозное впечатление, от которого долго слышится какая-то музыка в нервах.

Благодаря настойчивым указаниям живых и печатных гидов я в первые пять-шесть дней успел осмотреть большую часть официальных зданий, музеев и памятников и, между прочим, национальную картинную галерею, которая величиною будет с прихожую нашего Эрмитажа. Там сотни три картин, из которых запомнишь разве «Снятие со креста» Рембрандта да два-три пейзажа Клода. Осмотрев тщательно дворцы, парки, скверы, биржу, заплатив эту дань официальному любопытству, я уже всё остальное время жил по-своему. Лондон по преимуществу город поучительный, то есть нигде, я думаю, нет такого множества средств приобресть дешево и незаметно всяких знаний. Бесконечное утро, с девяти часов до шести, промелькнет — не видишь как. На каждом шагу манят отворенные двери зданий, где увидишь что-нибудь любопытное: машину, редкость, услышишь лекцию естественной истории. Есть учреждение, где показывают результаты всех новейших изобретений: действие паров, образчик воздухоплавания, движения разных машин. Есть особое временное здание, в котором помещен громадный глобус. Части света представлены рельефно, не снаружи шара, а внутри. Зрители ходят по лестнице и останавливаются на трех площадках, чтобы осмотреть всю землю. Их сопровождает профессор, который читает беглую лекцию географии, естественной истории и политического разделения земель. Мало того: тут же в зале есть замечательный географический музей, преимущественно Англии и ее колоний. Тут целые страны из гипса, с выпуклыми изображениями гор, морей, и потом все пособия к изучению всеобщей географии: карты, книги, начиная с младенческих времен географии, с аравитян, римлян, греков, карты от Марко Паоло до наших времен. Есть библиографические редкости.

Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть всё живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланёр, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом? И сколько таких заведений по всем частям, и почти даром! Между прочим, я посвятил с особенным удовольствием целое утро обозрению зоологического сада. Здесь уже я видел не мумии и не чучелы животных, как в музеуме, а живую тварь, собранную со всего мира. Здесь до значительной степени можно наблюдать некоторые стороны жизни животных почти в естественном состоянии. Это постоянная лекция, наглядная, осязательная, в лицах, со всеми подробностями, и отличная прогулка в то же время. Сверх того, всякому посетителю в этой прогулке предоставлено полное право наслаждаться сознанием, что он «царь творения» — и всё это за шиллинг.

Наконец, если нечего больше осматривать, осматривайте просто магазины: многие из них тоже своего рода музеи — товаров. Обилие, роскошь, вкус и раскладка товаров поражают до уныния. Богатство подавляет воображение. «Кто и где покупатели?» — спрашиваешь себя, заглядывая и боясь войти в эти мраморные, малахитовые, хрустальные и бронзовые чертоги, перед которыми вся шехеразада покажется детскою сказкой. Перед четырехаршинными зеркальными стеклами можно стоять по целым часам и вглядываться в эти кучи тканей, драгоценных камней, фарфора, серебра. На большей части товаров выставлены цены; и если увидишь цену, доступную карману, то нет средства не войти и не купить чего-нибудь. Я после каждой прогулки возвращаюсь домой с набитыми всякой всячиной карманами, и потом, выкладывая каждую вещь на стол, принужден сознаваться, что вот это вовсе не нужно, это у меня есть и т. д. Купишь книгу, которой не прочтешь, пару пистолетов, без надежды стрелять из них, фарфору, который на море и не нужен, и неудобен в употреблении, сигарочницу, палку с кинжалом и т. п. Но прошу защититься от этого соблазна на каждом шагу при этой дешевизне!

К этому еще прибавьте, что всякую покупку, которую нельзя положить в карман, вам принесут на дом, и почти всегда прежде, нежели вы сами воротитесь. Но при этом не забудьте взять от купца счет с распиской в получении денег, — так мне советовали делать; да и купцы, не дожидаясь требования, сами торопятся дать счет. Случается иногда, без этой предосторожности, заплатить вторично. Я бы, вдобавок к этому, посоветовал еще узнать до покупки цену вещи в двух-трех магазинах, потому что нигде нет такого произвола, какой царствует здесь в назначении цены вещам. Купец назначает, кажется, цену, смотря по физиономии покупателя. В одном магазине женщина спросила с меня за какую-то безделку два шиллинга, а муж пришел и потребовал пять. Узнав, что вещь продана за два шиллинга, он исподтишка шипел на жену всё время, пока я был в магазине. В одном магазине за пальто спросят четыре фунта, а рядом, из той же материи, — семь.

Лондон — поучительный и занимательный город, повторю я, но занимательный только утром. Вечером он для иностранца — тюрьма, особенно в такой сезон, когда нет спектаклей и других публичных увеселений, то есть осенью и зимой. Пожалуй, кому охота, изучай по вечерам внутреннюю сторону народа — нравы; но для этого надо слиться и с домашнею жизнью англичан, а это нелегко. С шести часов Лондон начинает обедать и обедает до 10, до 11, до 12 часов, смотря по состоянию и образу жизни, потом спит. Словом «обедает» я хотел только обозначить, чем наполняется известный час суток. А собственно англичане не обедают, они едят. Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и других, на сто, двести и более человек, то есть на весь мир, в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти всё, что едят люди повсюду. Все мяса, живность, дичь и овощи — всё это без распределений по дням, без соображений о соотношении блюд между собою.

Что касается до национальных английских кушаньев, например пудинга, то я где ни спрашивал, нигде не было готового: надо было заказывать. Видно, англичане сами довольно равнодушны к этому тяжелому блюду, — я говорю о пломпудинге. Все мяса, рыба отличного качества, и все почти подаются au naturel, с приправой только овощей. Тяжеловато, грубовато, а впрочем, очень хорошо и дешево: был бы здоровый желудок; но англичане на это пожаловаться не могут. Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде. Да, не красны углами их таверны: голые, под дуб сделанные или дубовые стены и простые столы; но опрятность доведена до роскоши: она превышает необходимость. Особенно в белье; скатерти — ослепительной белизны, а салфетки были бы тоже, если б они были, но их нет, и вам подадут салфетку только по настойчивому требованию — и то не везде. И это может служить доказательством опрятности. «Зачем салфетка? — говорят англичане, — руки вытирать? да они не должны быть выпачканы», так же как и рот, особенно у англичан, которые не носят ни усов, ни бород. Я в разное время, начиная от пяти до восьми часов, обедал в лучших тавернах, и почти никогда менее двухсот человек за столом не было. В одной из них, divan-tavern, хозяин присутствует постоянно сам среди посетителей, сам следит, все ли удовлетворены, и где заметит отсутствие слуги, является туда или посылает сына. А у него, говорят, прекрасный дом, лучшие экипажи в Лондоне, может быть — всё от этого. Пример не для одних трактирщиков!

Итак, из храма в храм, из музея в музей — время проходило неприметно. И везде, во всех этих учреждениях, волнуется толпа зрителей; подумаешь, что англичанам нечего больше делать, как ходить и смотреть достопримечательности. Они в этом отношении и у себя дома похожи на иностранцев, а иностранцы смотрят хозяевами. Такой пристальной внимательности, почти до страдания, нигде не встретишь. В других местах достало бы не меньше средств завести всё это, да везде ли придут зрители и слушатели толпами поддержать мысль учредителя? Но если много зрителей умных и любознательных, то и нет нигде столько простых зевак, как в Англии. О какой глупости ни объявите, какую цену ни запросите, посетители явятся, и, по обыкновению, толпой. Мне казалось, что любопытство у них не рождается от досуга, как, например, у нас; оно не есть тоже живая черта характера, как у французов, не выражает жажды знания, а просто — холодное сознание, что то или другое полезно, а потому и должно быть осмотрено. Не видать, чтоб они наслаждались тем, что пришли смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество по описи: взглянут, там ли повешено, такой ли величины, как напечатано или сказано им, и идут дальше.

Я имел терпение осмотреть волей-неволей и все фокусы, например высиживание цыплят парбми, неотпираемые американские замки и т. п. Глядя, как англичане возятся с своим умершим дюком вот уж третью неделю, кажется, что они высидели и эту редкость. Он уж похоронен, а они до сих пор ходят осматривать — что вы думаете? мостки, построенные в церкви Св. Павла по случаю похорон! От этого я до сих пор еще не мог заглянуть внутрь церкви: я не англичанин и не хочу смотреть мостков. До сих пор нельзя сделать шагу, чтоб не наткнуться на дюка, то есть на портрет его, на бюст, на гравюру погребальной колесницы. Вчера появилась панорама Ватерлоо: я думаю, снимут панораму и с мостков. «Не на похороны ли дюка приехали вы?» — спросил меня один купец в лавке, узнав во мне иностранца. «Yes, o yes!» — сказал я. Я в памяти своей никак не мог сжать в один узел всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще всего мостками, осмотреть, что хотелось. Не подумайте, чтобы я порицал уважение к бесчисленным заслугам британского Агамемнона — о нет! я сам купил у мальчишки медальон героя из какой-то композиции. Думая дать форпенс, я ошибкой вынул из кошелька оставшийся там гривенник или пятиалтынный. Мальчишка догнал меня и, тыча монетой мне в спину, как зарезанный кричал: «No use, no use (Не ходит)!»

Глядя на все фокусы и мелочи английской изобретательности, отец Аввакум, живший в Китае, сравнил англичан с китайцами по мелочной, микроскопической деятельности, по стремлению к торгашеству и по некоторым другим причинам. Американский замок, о котором я упомянул, — это такой замок, который так запирается, что и сам хозяин подчас не отопрет. Прежде был принят в здешних государственных кассах, между прочим в банке, какой-то тоже неотпираемый замок; по крайней мере он долго слыл таким. Но явился американец, вызвался отпереть его — и действительно отпер. Потом он предложил изобретенный им замок и назначил премию, если отопрут. Замок был отдан экспертам, трем самым ловким мошенникам, приглашенным для этого из портсмутской тюрьмы. Знаменитые отпиратели всяких дверей и сундуков, снабженные всеми нужными инструментами, пробились трое суток, ничего не сделали и объявили замок — неотпираемым. Вследствие этого он принят теперь в казенных местах вместо прежнего. Весь секрет, сколько я мог понять из объяснений содержателя магазина, где продаются эти замки, заключается в бородке ключа, в которую каждый раз, когда надо запереть ящик или дверь, может быть вставляемо произвольное число пластинок. Нельзя отпереть замка иначе как зная, сколько именно вставлено пластинок и каким образом они расположены; а пластинок много. Есть замки и для колоссальных дверей, и для маленьких шкатулок, ценой от 10 ф. стерлингов до 10 шиллингов. Хитро, не правда ли?

Между тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а чего бы вы думали не заметно? — жизни, то есть ее бурного брожения. Торговля видна, а жизни нет: или вы должны заключить, что здесь торговля есть жизнь, как оно и есть в самом деле. Последняя не бросается здесь в глаза. Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон первая столица в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев в этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги, как по улицам из конца в конец города снуют десятки тысяч экипажей. Ахнешь от изумления, но не заметишь всего этого глазами. Такая господствует относительно тишина, так все физиологические отправления общественной массы совершаются стройно, чинно. Кроме неизбежного шума от лошадей и колес, другого почти не услышишь. Город, как живое существо, кажется, сдерживает свое дыхание и биение пульса. Нет ни напрасного крика, ни лишнего движения, а уж о пении, о прыжке, о шалости и между детьми мало слышно. Кажется, всё рассчитано, взвешено и оценено, как будто и с голоса, и с мимики берут тоже пошлину, как с окон, с колесных шин. Экипажи мчатся во всю прыть, но кучера не кричат, да и прохожий никогда не зазевается. Пешеходы не толкаются, в народе не видать ни ссор, ни драк, ни пьяных на улице, между тем почти каждый англичанин напивается за обедом. Все спешат, бегут: беззаботных и ленивых фигур, кроме моей, нет.

Дурно одетых людей — тоже не видать: они, должно быть, как тараканы, прячутся где-нибудь в щелях отдаленных кварталов; большая часть одеты со вкусом и нарядно; остальные чисто, все причесаны, приглажены и особенно обриты. Наш друг Языков непременно сказал бы: здесь каждый — Бритт. Я бреюсь через день, и оттого слуги в тавернах не прежде начинают уважать меня, как когда, после обеда, дам им шиллинг. Вы, Николай Аполлонович, с своею инвалидною бородой были бы здесь невозможны: вам, как только бы вы вышли на улицу, непременно подадут милостыню. Улицы похожи на великолепные гостиные, наполненные одними господами. Так называемого простого или, еще хуже, «черного» народа не видать, потому что он здесь — не черный: мужик в плисовой куртке и панталонах, в белой рубашке вовсе не покажется мужиком. Даже иная рабочая лошадь так тихо и важно выступает, как барин.

Известно, как англичане уважают общественные приличия. Это уважение к общему спокойствию, безопасности, устранение всех неприятностей и неудобств — простирается даже до некоторой скуки. Едешь в вагоне, народу битком набито, а тишина, как будто «в гробе тьмы людей», по выражению Пушкина. Англичане учтивы до чувства гуманности, то есть учтивы настолько, насколько в этом действительно настоит надобность, но не суетливы и особенно не нахальны, как французы. Они ответят на дельный вопрос, сообщат вам сведение, в котором нуждаетесь, укажут дорогу и т. п., но не будут довольны, если вы к ним обратитесь просто так, поговорить. Они принимают в соображение, что если одним скучно сидеть молча, то другие, напротив, любят это. Я не видел, чтобы в вагоне, на пароходе один взял, даже попросил, у другого праздно лежащую около газету, дотронулся бы до чужого зонтика, трости. Все эти фамильярности с незнакомыми нетерпимы. Зато никто не запоет, не засвистит около вас, не положит ногу на вашу скамью или стул. Есть тут своя хорошая и дурная сторона, но, кажется, больше хорошей. Французы и здесь выказывают неприятные черты своего характера: они нахальны и грубоваты. Слуга-француз протянет руку за шиллингом, едва скажет «merci», и тут же не поднимет уроненного платка, не подаст пальто. Англичанин всё это сделает.

Время между тем близится к отъезду. На фрегате работы приходят к окончанию: того и гляди, назначат день. А как еще хочется посмотреть и погулять в этой разумной толпе, чтоб потом перейти к невозделанной природе и к таким же невозделанным ее детям! Про природу Англии я ничего не говорю: какая там природа! ее нет, она возделана до того, что всё растет и живет по программе. Люди овладели ею и сглаживают ее вольные следы. Поля здесь — как расписные паркеты. С деревьями, с травой сделано то же, что с лошадьми и с быками. Траве дается вид, цвет и мягкость бархата. В поле не найдешь праздного клочка земли; в парке нет самородного куста. И животные испытывают ту же участь. Всё породисто здесь: овцы, лошади, быки, собаки, как мужчины и женщины. Всё крупно, красиво, бодро; в животных стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного сознания, а в людях, напротив, низведено до степени животного инстинкта. Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь, только и делает, что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан. В человеке подавляется его уклонение от прямой цели; от этого, может быть, так много встречается людей, которые с первого взгляда покажутся ограниченными, а они только специальные. И в этой специальности — причина успехов на всех путях. Здесь кузнец не займется слесарным делом, оттого он первый кузнец в мире. И всё так. Механик, инженер не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда не прочел ни одной книги по этой части; не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику. Скучно покажется «универсально» образованному человеку разговаривать с ним в гостиной; но, имея завод, пожелаешь выписать к себе его самого или его произведение.

Всё бы это было очень хорошо, то есть эта практичность, но, к сожалению, тут есть своя неприятная сторона: не только общественная деятельность, но и вся жизнь всех и каждого сложилась и действует очень практически, как машина. Незаметно, чтоб общественные и частные добродетели свободно истекали из светлого человеческого начала, безусловную прелесть которого общество должно чувствовать непрестанно и непрестанно чувствовать тоже и потребность наслаждаться им. Здесь, напротив, видно, что это всё есть потому, что оно нужно зачем-то, для какой-то цели. Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются как каменный уголь, так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать, что вот таким-то законом для той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для такого дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п. Эти добродетели приложены там, где их нужно, и вертятся, как колеса, оттого они лишены теплоты и прелести. На лицах, на движениях, поступках резко написано практическое сознание о добре и зле, как неизбежная обязанность, а не как жизнь, наслаждение, прелесть. Добродетель лишена своих лучей; она принадлежит обществу, нации, а не человеку, не сердцу. Оттого, правда, вся машина общественной деятельности движется непогрешительно, на это употреблено тьма чести, правосудия; везде строгость права, закон, везде ограда им. Общество благоденствует: независимость и собственность его неприкосновенны. Но зато есть щели, куда не всегда протеснится сила закона, где бессильно и общественное мнение, где люди находят способ обойтись без этих важных посредников и ведаются сами собой: вот там-то машина общего движения оказывается неприложимою к мелким, индивидуальным размерам и колеса ее вертятся на воздухе. Вся английская торговля прочна, кредит непоколебим, а между тем покупателю в каждой лавке надо брать расписку в получении денег. Законы против воров многи и строги, а Лондон считается, между прочим, образцовою школою мошенничества, и воров числится там несколько десятков тысяч; даже ими, как товарами, снабжается континент, и искусство запирать замки спорит с искусством отпирать их. Прибавьте, что нигде нет такого количества контрабандистов. Везде рогатки, машинки для поверки совестей, как сказано выше: вот какие двигатели поддерживают добродетель в обществе, а кассы в банках и купеческих конторах делаются частенько добычей воров. Филантропия возведена в степень общественной обязанности, а от бедности гибнут не только отдельные лица, семейства, но целые страны под английским управлением. Между тем этот нравственный народ по воскресеньям ест черствый хлеб, не позволяет вам в вашей комнате заиграть на фортепиано или засвистать на улице. Призадумаешься над репутацией умного, делового, религиозного, нравственного и свободного народа!

Но, может быть, это всё равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, всё равно, но отчего же это противно? Не всё ли равно, что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…

Вы можете упрекнуть меня, что, говоря обо всем, что я видел в Англии, от дюка Веллингтона до высиживаемых парами цыплят, я ничего не сказал о женщинах. Но говорить о них поверхностно — не хочется, а наблюсти их глубже и пристальнее — не было времени. И где было наблюдать их? Я не успел познакомиться с семейными домами и потому видал женщин в церквах, в магазинах, в ложах, в экипажах, в вагонах, на улицах. От этого могу сказать только — и то для того, чтоб избежать предполагаемого упрека, — что они прекрасны, стройны, с удивительным цветом лица, несмотря на то что едят много мяса, пряностей и пьют крепкие вина. Едва ли в другом народе разлито столько красоты в массе, как в Англии. Не судите о красоте англичан и англичанок по этим рыжим господам и госпожам, которые дезертируют из Англии под именем шкиперов, машинистов, учителей и гувернанток, особенно гувернанток: это оборыши; красивой женщине незачем бежать из Англии: красота — капитал. Ей очень практически сделают верную оценку и найдут надлежащее приспособление. Женщина же урод не имеет никакой цены, если только за ней нет какого-нибудь особенного таланта, который нужен и в Англии. Одно преподавание языка или хождение за ребенком там не важность: остается уехать в Россию. Англичанки большею частью высоки ростом, стройны, но немного горды и спокойны, — по словам многих, даже холодны. Цвет глаз и волос до бесконечности разнообразен: есть совершенные брюнетки, то есть с черными как смоль волосами и глазами, и в то же время с необыкновенною белизной и ярким румянцем; потом следуют каштановые волосы, и все-таки белое лицо, и, наконец, те нежные лица — фарфоровой белизны, с тонкою прозрачною кожею, с легким розовым румянцем, окаймленные льняными кудрями, нежные и хрупкие создания с лебединою шеей, с неуловимою грацией в позе и движениях, с горделивою стыдливостью в прозрачных и чистых, как стекло, и лучистых глазах. Надо сказать, что и мужчины достойны этих леди по красоте: я уже сказал, что всё, начиная с человека, породисто и красиво в Англии. Мужчины подходят почти под те же разряды, по цвету волос и лица, как женщины. Они отличаются тем же ростом, наружным спокойствием, гордостью, важностью в осанке, твердостью в поступи.

Кажется, женщины в Англии — единственный предмет, который пощадило практическое направление. Они властвуют здесь и, если и бывают предметом спекуляций, как, например, мистрис Домби, то не более, как в других местах. Перед ними курится постоянный фимиам на домашнем алтаре, у которого англичанин, избегав утром город, переделав все дела, складывает, с макинтошем и зонтиком, и свою практичность. Там гаснет огонь машины и зажигается другой, огонь очага или камина; там англичанин перестает быть администратором, купцом, дипломатом и делается человеком, другом, любовником, нежным, откровенным, доверчивым, и как ревниво охраняет он свой алтарь! Этого я не видал: я не проникал в семейства и знаю только понаслышке и по весьма немногим признакам, между прочим по тому, что англичанин, когда хочет познакомиться с вами покороче, оказать особенное внимание, зовет вас к себе, в свое святилище, обедать: больше уж он сделать не в состоянии.

Гоголь отчасти испортил мне впечатление, которое производят англичанки: после всякой хорошенькой англичанки мне мерещится капитан Копейкин. В театрах видел я благородных леди: хороши, но чересчур чопорно одеты для маленького, дрянного театра, в котором показывали диораму восхождения на Монблан: все — декольте, в белых мантильях, с цветами на голове, отчего немного походят на наших цыганок, когда последние являются на балюстраду петь. Живя путешественником в отелях, я мало имел случаев вблизи наблюдать женщин, кроме хозяек в трактирах, торгующих в магазинах и т. п. Вот две служанки суетятся и бегают около меня, как две почтовые лошади, и убийственно, как сороки, на каждое мое слово твердят: «Yes, sir, no, sir». Они в ссоре за какие-то пять шиллингов и так поглощены ею, что, о чем ни спросишь, они сейчас переходят к жалобам одна на другую. Еще оставалось бы сказать что-нибудь о тех леди и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и те и другие такие же, как у нас. О последних можно разве сказать, что они отличаются такою рельефностью бюстов, что путешественника поражает это излишество в них столько же, сколько недостаток, в этом отношении, у молодых девушек. Не знаю, поражает ли это самих англичан.

Говорят, англичанки еще отличаются величиной своих ног: не знаю, правда ли? Мне кажется, тут есть отчасти и предубеждение, и именно оттого, что никакие другие женщины не выставляют так своих ног напоказ, как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они так высоко поднимают юбки, что… дают полную возможность рассматривать ноги.

31 декабря 1852 г.

* * *

Вам, я думаю, наскучило получать от меня письма всё из одного места. Что делать! Видно, мне на роду написано быть самому ленивым и заражать ленью всё, что приходит в соприкосновение со мною. Лень разлита, кажется, в атмосфере, и события приостанавливаются над моею головой. Помните, как лениво уезжал я из Петербурга, и только с четвертою попыткой удалось мне «отвалить» из отечества. Вот и теперь лениво выезжаем из Англии. Мы уж «вытянулись» на рейд: подуй N или NO, и в полчаса мы поднимем крылья и вступим в океан, да он не готов, видно, принять нас; он как будто углаживает нам путь вйстовыми ветрами. Я даже не могу сказать, что мы в Англии, мы просто на фрегате; нас пятьсот человек: это уголок России. Берег верстах в трех; впереди ныряет в волнах низенькая портсмутская стена, сбоку у ней тянется песчаная мель, сзади нас зеленеет Вайт, а затем всё море с сотней разбросанных по неизмеримому рейду кораблей, ожидающих, как и мы, попутного ветра. У нас об Англии помину нет; мы распрощались с ней, кончили все дела, а ездить гулять мешает ветер. Третьего дня отправились две шлюпки и остались в порте — так задуло. Изредка только английская верейка, как коза, проскачет по валам к Вайту или от Вайта в Портсмут.

24-го, в сочельник, съехал я на берег утром: было сносно; но когда поехал оттуда… ах, какой вечер! как надолго останется он в памяти! Сделав некоторые покупки, я в пристани Albertpier взял английскую шлюпку и отправился назад домой. Пока ехали в гавани, за стенами, казалось покойно, но лишь выехали на простор, там дуло свирепо, да к этому холод, темнота и яростный шум бурунов, разбивающихся о крепостную стену. Гребцы мои, англичане, не знали, где поместился наш фрегат. «Вечером два огня будут на гафеле», — сказали мне на фрегате, когда я ехал утром. Я смотрю вдаль, где чуть-чуть видно мелькают силуэты судов, и вижу миллионы огней в разных местах. Я придерживал одной рукой шляпу, чтоб ее не сдуло в море, а другую прятал — то за пазуху, то в карманы от холода. Гребцы бросили весла и, поставив парус, сами сели на дно шлюпки и вполголоса бормотали промеж себя. Шлюпку нашу подбрасывало вверх и вниз, валы периодически врывались верхушкой к нам и обливали спину. Небо заволокло тучами, а ехать три версты. Подъехали к одной группе судов: «Russian frigate?» — спрашивают мои гребцы. «No», — пронзительно доносится до нас по ветру. Дальше, к другому: «Nein», — отвечают нам. Надо было лечь на другой галс и плыть еще версты полторы вдоль рейда. Вот тут я вспомнил все проведенные с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал, что у вас в зале и светло, и тепло и что я бы теперь сидел там с тем, с другим, с той, другой… «А вот что около меня!» — добавил я, боязливо и вопросительно поглядывая то на валы, которые поднимались около моих плеч и локтей и выше головы, то вдаль, стараясь угадать, приветнее ли и светлее ли других огней блеснут два фонаря на русском фрегате? Наконец добрался и застал всенощную накануне Рождества. Этот маленький эпизод напомнил мне, что пройден только вершок необъятного, ожидающего впереди пространства; что этот эпизод есть обыкновенное явление в этой жизни; что в три года может случиться много такого, чего не выживешь в шестьдесят лет жизни, особенно нашей русской жизни!

Каким испытаниям подвергается избалованная нервозность вечного горожанина здесь, в борьбе со всем окружающим! Всё противоположно прежнему: воздух вместо толстых стен, пропасть вместо фундамента, свод из сети снастей, качающийся стол, который отходит от руки, когда пишешь, или рука отходит от стола, тарелка ото рта. «Не шуми, сиди смирно!» — беспрестанно раздается в обыкновенном порядке береговой стражи. «Шуми, стучи и двигайся!» — твердят здесь на каждом шагу. Вместо удобств и комфорта приучают к неудобствам. На днях капитан ходит взад и вперед по палубе в одном сюртуке, а у самого от холода нижняя челюсть тоже ходит взад и вперед. «Зачем, мол, вы не наденете пальто?» — «Для примера команде», — говорит. И многое, что сочтешь там, на берегу, сидя на диване, в теплой комнате, отступлением от разума, — здесь истина. И вы видите, что эти уклонения здесь оправдываются, а ваши абсолютные истины нет. Вам неловко, потому что нельзя же заставить себя верить в уклонения или в местную истину, хотя она и оправдывается необходимостью. Забудьте отчасти ваше воспитание, выработанность и изнеженность, когда вы на море. Но ничего: ко всему можно притерпеться, привыкнуть, даже не простуживаться. У меня вот и висок перестал болеть. Даже нескоро потом отделаюсь я от привычек, которые наложит на меня морской быт, по возвращении на берег. Мне будет казаться, что мебель надо «принайтовить», окна не закрыть ставнями, а «задраить», при свежем ветре буду ждать, что «засвистят всех наверх рифы брать».

Сколько благ сулил я себе в вояже и сколько уж их не осуществилось! Вот я думал бежать от русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять работать своих.

Сказал бы вам что-нибудь о своих товарищах, но о некоторых я говорил, о других буду говорить впоследствии. В последнее время я жил близко, в одной огромной каюте английского корабля, пока наш фрегат был в доке, с четырьмя товарищами. Один — невозмутимо покоен в душе и со всеми всегда одинаков; ни во что не мешается, ни весел, ни печален; ни от чего ему ни больно, ни холодно; на всё согласен, что предложат другие; со всеми ласков до дружества, хотя нет у него друзей, но и врагов нет. Куда его ни повези, ему всё равно: он всем доволен, ни на что не жалуется. Всякую новость узнаёт днем позже других: кажется, для него выдумали слово «покладнуй». Другой, с которым я чаще всего беседую, очень милый товарищ, тоже всегда ровный, никогда не выходящий из себя человек; но его не так легко удовлетворить, как первого. Он любит комфорт и без него несколько страдает, хотя и старается приспособиться к несвойственной ему сфере. Он светский человек, а такие люди всегда мне нравились. Светское воспитание, если оно в самом деле светское, а не претензия только на него, не так поверхностно, как обыкновенно думают. Не мешая ни глубокому образованию, даже учености, никакому специальному направлению, оно выработывает много хороших сторон, не дает глохнуть порядочным качествам, образует весь характер и, между прочим, учит скрывать не одни свои недостатки, но и достоинства, что гораздо труднее. То, что иногда кажется врожденною скромностью, отсутствием страсти — есть только воспитание. Светский человек умеет поставить себя в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает всё для вас, всем жертвует вам, не делая в самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои. Всё это, кажется, пустяки, а между тем это придает обществу чрезвычайно много по крайней мере наружного гуманитета.

Мы мирно жили еще с неделю, по возвращении из Лондона в Портсмут, на «Кемпердоуне» большим обществом. Все размещены были очень удобно по многочисленным каютам стопушечного старого английского корабля. Утром мы все четверо просыпались в одно мгновение, ровно в восемь часов, от пушечного выстрела с «Экселента», другого английского корабля, стоявшего на мертвых якорях, то есть неподвижно, в нескольких саженях от нас. После завтрака, состоявшего из горы мяса, картофеля и овощей, то есть тяжелого обеда, все расходились: офицеры в адмиралтейство на фрегат к работам, мы, не офицеры, или занимались дома, или шли за покупками, гулять, кто в Портсмут, кто в Портси, кто в Саутси или в Госпорт — это названия четырех городов, связанных вместе и составляющих Портсмут. Все они имеют свой характер. Портси и Портсмут — торговые части, наполненные магазинами, складочными амбарами, с таможней. Тут же помещается адмиралтейство, тут и приют моряков всех наций. Саутси — чистый квартал, где главные церкви и большие домы; там помещаются и власти. Эти кварталы отделяются между собою стеной. Госпорт лежит на другой стороне гавани и сообщается с прочими тремя кварталами посредством парового парома, который беспрестанно по веревке ходит взад и вперед и за грош перевозит публику. Кроме того, есть бесчисленное множество яликов. В Госпорте тоже есть магазины, но уже второстепенные, фруктовые лавки, очень хорошая гостиница «Indian Arms», где мы приставали, и станция лондонской железной дороги. Впрочем, все эти города можно обойти часа в два. Госпорт состоит из одной улицы и нескольких переулков. Саутси — из одной площади, вала и крепостной стены. Только Портсмут и Портси, связанные вместе, имеют несколько улиц. Домы, магазины, торговля, народ — всё как в Лондоне, в меньших и не столь богатых размерах; но все-таки относительно богато, чисто и красиво. Море, матросы, корабли и адмиралтейство сообщают городу свой особый отпечаток, такой же, как у нас в Кронштадте, только побольше, полюднее.

Потом часам к шести сходились обедать во второй раз, так что отец Аввакум недоумевал, после которого обеда надо было лечь «отдохнуть».

В прогулках своих я пробовал было брать с собою Фаддеева, чтоб отнести покупки домой, но раскаялся. Он никому спуску не давал, не уступал дороги. Если толкнут его, он не преминет ответить кулаком, или задирал ребятишек. Он внес на чужие берега свой костромской элемент и не разбавил его ни каплей чужого. На всякий обычай, непохожий на свой, на учреждение он смотрел как на ошибку, с большим недоброжелательством и даже с презрением. «Сволочь эти асеи!» (так называют матросы англичан от употребляемого беспрестанно в английской речи — «I say» («Я говорю, послушай»)). Как он глумился, увидев на часах шотландских солдат, одетых в яркий, блестящий костюм, то есть в юбку из клетчатой шотландской материи, но без панталон и потому с голыми коленками! «Королева рассердилась: штанов не дала», — говорил он с хохотом, указывая на голые ноги солдата. Только в пользу одной шерстяной материи, называемой «английской кожей» и употребляемой простым народом на платье, он сделал исключение, и то потому, что панталоны из нее стоили всего два шиллинга. Он просил меня купить этой кожи себе и товарищам по поручению и сам отправился со мной. Но Боже мой! каким презрением обдал он английского купца, нужды нет, что тот смотрел совершенным джентльменом! Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И всё в этом роде.

Однажды в Портсмуте он прибежал ко мне, сияя от радости и сдерживая смех. «Чему ты радуешься?» — спросил я. «Мотыгин… Мотыгин…» — твердил он, смеясь. (Мотыгин — это друг его, худощавый, рябой матрос.) «Ну, что ж Мотыгин?» — «С берега воротился…» — «Ну?» — «Позови его, ваше высокоблагородие, да спроси, что он делал на берегу?» Но я забыл об этом и вечером встретил Мотыгина с синим пятном около глаз. «Что с тобой? отчего пятно?» — спросил я. Матросы захохотали; пуще всех радовался Фаддеев. Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это всё равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.

Наконец нам объявили, чтоб мы перебирались на фрегат. Поднялась суматоха: баркас, катера с утра до вечера перевозили с берега разного рода запасы; люди перетаскивали всё наше имущество на фрегат, который подвели вплоть к «Кемпердоуну». Среди этой давки, шума, суеты вдруг протискался сквозь толпу к капитану П. А. Тихменев, наш застольный хозяин. «Иван Семенович, ради Бога, — поспешно говорил он, — позвольте шлюпку, теперь же, сию минуту…» — «Зачем, куда? шлюпки все заняты, — вы видите. Последняя идет за углем. Зачем вам?» — «Курица выскочила, когда переносили курятник, и уплыла. Вон она-с, вон как бьется: ради Бога, пожалуйте шлюпку; сейчас утонет. Извольте войти в мое положение: офицеры удостоили меня доверенности, и я оправдывал…» Капитан рассмеялся и дал ему шлюпку. Курица была поймана и возвращена на свое место. Вскоре мы вытянулись на рейд, стоим здесь и ждем погоды.

Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь всё дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам… Сбуду скорее черты этого образа вам и постараюсь забыть.

Замечу, между прочим, что всё здесь стремится к тому, чтоб устроить образ жизни как можно проще, удобнее и комфортабельнее. Сколько выдумок для этого, сколько потрачено гения изобретательности на машинки, пружинки, таблицы и другие остроумные способы, чтоб человеку было просто и хорошо жить! Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?»

Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне. Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он садится к столу, кладет ноги в назначенный для того ящик, обитый мехом, и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается за газету. Это тоже удобство — одолеть лист «Times» или «Herald»: иначе он будет глух и нем целый день. Кончив завтрак, он по одной таблице припоминает, какое число и какой день сегодня, справляется, что делать, берет машинку, которая сама делает выкладки: припоминать и считать в голове неудобно. Потом идет со двора. Я не упоминаю о том, что двери перед ним отворяются и затворяются взад и вперед почти сами.

Лондон. Доки св.Катерины

 Ему надо побывать в банке, потом в трех городах, поспеть на биржу, не опоздать в заседание парламента. Он всё сделал благодаря удобствам. Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстухе, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком под мышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах, сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке! В промежутках он успел посмотреть травлю крыс, какие-нибудь мостки, купил колодки от сапог дюка. Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.

Облако английского тумана, пропитанное паром и дымом каменного угля, скрывает от меня этот образ. Оно проносится, и я вижу другое. Вижу где-то далеко отсюда, в просторной комнате, на трех перинах, глубоко спящего человека: он и обеими руками, и одеялом закрыл себе голову, но мухи нашли свободные места, кучками уселись на щеке и на шее. Спящий не тревожится этим. Будильника нет в комнате, но есть дедовские часы: они каждый час свистеньем, хрипеньем и всхлипываньем пробуют нарушить этот сон — и всё напрасно. Хозяин мирно почивает; он не проснулся, когда посланная от барыни Парашка будить к чаю, после троекратного тщетного зова, потолкала спящего хотя женскими, но довольно жесткими кулаками в ребра; даже когда слуга в деревенских сапогах, на солидных подошвах, с гвоздями, трижды входил и выходил, потрясая половицы. И солнце обжигало сначала темя, потом висок спящего — и всё почивал он. Неизвестно, когда проснулся бы он сам собою, разве когда не стало бы уже человеческой мочи спать, когда нервы и мускулы настойчиво потребовали бы деятельности. Он пробудился оттого, что ему приснился дурной сон: его кто-то начал душить во сне, но вдруг раздался отчаянный крик петуха под окном — и барин проснулся, обливаясь потом. Он побранил было петуха, этот живой будильник, но, взглянув на дедовские часы, замолчал. Проснулся он, сидит и недоумевает, как он так заспался, и не верит, что его будили, что солнце уж высоко, что приказчик два раза приходил за приказаниями, что самовар трижды перекипел. «Что вы нейдете сюда?» — ласково говорит ему голос из другой комнаты. «Да вот одного сапога не найду, — отвечает он, шаря ногой под кроватью, — и панталоны куда-то запропастились. Где Егорка?» Справляются насчет Егорки и узнают, что он отправился рыбу ловить бреднем в обществе некоторых любителей из дворовых людей. И пока бегут не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается, сидя на постеле с одним сапогом в руках, и сокрушается об отсутствии другого. Но всё приведено в порядок: сапог еще с вечера затащила в угол под диван Мимишка, а панталоны оказались висящими на дровах, где второпях забыл их Егорка, чистивший платье и внезапно приглашенный товарищами участвовать в рыбной ловле. Сильно бы вымыли ему голову, но Егорка принес к обеду целую корзину карасей, сотни две раков да еще барчонку сделал дудочку из камыша, а барышне достал два водяных цветка, за которыми, чуть не с опасностью жизни, лазил по горло в воду на средину пруда. Напившись чаю, приступают к завтраку: подадут битого мяса с сметаной, сковородку грибов или каши, разогреют вчерашнее жаркое, детям изготовят манный суп — всякому найдут что-нибудь по вкусу. Наступает время деятельности. Барину по городам ездить не нужно: он ездит в город только на ярмарку раз в год да на выборы: и то и другое еще далеко. Он берет календарь, справляется, какого святого в тот день: нет ли именинников, не надо ли послать поздравить. От соседа за прошлый месяц пришлют все газеты разом, и целый дом запасается новостями надолго. Пора по работам; пришел приказчик — в третий раз.

«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.

«Овса в город отпущено на прошлой неделе семьдесят…» — хочется сказать — пять четвертей. «Семьдесят девять», — договаривает барин и кладет на счетах. «Семьдесят девять, — мрачно повторяет приказчик и думает: — Экая память-то мужицкая, а еще барин! сосед-то барин, слышь, ничего не помнит…»

— А наведывались купцы о хлебе? — вдруг спросил барин, подняв очки на лоб и взглянув на приказчика.

— Был один вчера.

— Ну?

— Дешево дает.

— Однако?

— Два рубля.

— С гривной? — спросил барин.

Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал. Да как же барин-то узнал? ведь он не видел купца! Решено было, что приказчик поедет в город на той неделе и там покончит дело.

— Что ж ты не скажешь? — вопрошает барин.

— Он обещал побывать опять, — говорит приказчик.

— Знаю, — говорит барин.

«Как знает? — думал приказчик, — ведь купец не обещал…»

— Он завтра к батюшке за медом заедет, а оттуда ко мне, и ты приди, и мещанин будет.

Приказчик всё мрачней и мрачней.

— Слушаю-с, — говорит он сквозь зубы.

Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда всё утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.

— Ну, что еще? — спрашивает барин. Но в это время раздался стук на мосту. Барин поглядел в окно. «Кто-то едет?» — сказал он, и приказчик взглянул. «Иван Петрович, — говорит приказчик, — в двух колясках».

— А! — радостно восклицает барин, отодвигая счеты. — Ну, ступай; ужо вечером как-нибудь улучим минуту да сосчитаемся. А теперь пошли-ка Антипку с Мишкой на болото да в лес десятков пять дичи к обеду наколотить: видишь, дорогие гости приехали!

Завтрак снова является на столе, после завтрака кофе. Иван Петрович приехал на три дня с женой, с детьми, и с гувернером, и с гувернанткой, с нянькой, с двумя кучерами и с двумя лакеями. Их привезли восемь лошадей: всё это поступило на трехдневное содержание хозяина. Иван Петрович дальний родня ему по жене: не приехать же ему за пятьдесят верст — только пообедать! После объятий начался подробный рассказ о трудностях и опасностях этого полуторасуточного переезда.

— Пообедав вчера, выехали мы, благословясь, около вечерен, спешили засветло проехать Волчий Вражек, а остальные пятнадцать верст ехали в темноте — зги Божией не видать! Ночью поднялась гроза, страсть какая — Боже упаси! Какие яровые у Василья Степаныча, видели?

— Как же, нарочно ездил. Слышали, уж он запродал хлеб. А каковы овсы у вас?

И пошла беседа на три дня.

Дамы пойдут в сад и оранжерею, а барин с гостем отправились по гумнам, по полям, на мельницу, на луга. В этой прогулке уместились три английские города, биржа. Хозяин осмотрел каждый уголок; нужды нет, что хлеб еще на корню, а он прикинул в уме, что у него окажется в наличности по истечении года, сколько он пошлет сыну в гвардию, сколько заплатит за дочь в институт. Обед гомерический, ужин такой же. Потом, забыв вынуть ключи их тульских замков у бюро и шкафов, стелют пуховики, которых достанет всем, сколько бы гостей ни приехало. Живая машина стаскивает с барина сапоги, которые, может быть, опять затащит Мимишка под диван, а панталоны Егорка опять забудет на дровах.

Что же? среди этой деятельной лени и ленивой деятельности нет и помина о бедных, о благотворительных обществах, нет заботливой руки, которая бы… Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо, в руках длинный посох, какой носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна из щелей, закрытых крошечным стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» — говорит голос. Краюха падает в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь, идет к следующей избе: тот же стук, те же слова и такая же краюха падает в суму. И сколько бы ни прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно падает в каждую подставленную суму.

А барин, стало быть, живет в себя, «в свое брюхо», как говорят в той стороне? Стало быть, он никогда не освежит души своей волнением при взгляде на бедного, не брызнет слеза на отекшие от сна щеки? И когда он считает барыши за не сжатый еще хлеб, он не отделяет несколько сот рублей послать в какое-нибудь заведение, поддержать соседа? Нет, не отделяет в уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да всего, чтоб к Рождеству послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде на киселе», за сто верст, куда уж он посылает десять лет этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом и там воспитанной. Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые то ноги отморозили, ездивши по дрова, то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза. А как удивится гость, приехавший на целый день к нашему барину, когда, просидев утро в гостиной и не увидев никого, кроме хозяина и хозяйки, вдруг видит за обедом целую ватагу каких-то старичков и старушек, которые нахлынут из задних комнат и занимают «привычные места»! Они смотрят робко, говорят мало, но кушают много. И Боже сохрани попрекнуть их «куском»! Они почтительны и к хозяевам, и к гостям. Барин хватился своей табакерки в кармане, ищет глазами вокруг: один старичок побежал за ней, отыскал и принес. У барыни шаль спустилась с плеча; одна из старушек надела ее опять на плечо да тут же кстати поправила бантик на чепце. Спросишь, кто это такие? Про старушку скажут, что это одна «вдова», пожалуй назовут Настасьей Тихоновной, фамилию она почти забыла, а другие и подавно: она не нужна ей больше. Прибавят только, что она бедная дворянка, что муж у ней был игрок или спился с кругу и ничего не оставил. Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича, скажут, что у него было душ двадцать, что холера избавила его от большей части из них, что землю он отдает внаем за двести рублей, которые посылает сыну, а сам «живет в людях».

И многие годы проходят так, и многие сотни уходят «куда-то» у барина, хотя денег, по-видимому, не бросают. Даже барыня, исполняя евангельскую заповедь и проходя сквозь бесконечный ряд нищих от обедни, тратит на это всего каких-нибудь рублей десять в год. Вот на выборах, в городе, оно заметно, куда деньги идут. Кончились выборы: предводитель берет лист бумаги и говорит: «Заключимте, милостивые государи, наши заседания посильным пожертвованием в пользу бедных нашей губернии да на школы, на больницы», — и пишет двести, триста рублей. А наш барин думал, что, купив жене два платья, мантилью, несколько чепцов, да вина, сахару, чаю и кофе на год, он уже может закрыть бумажник, в котором опочил изрядный запасный капиталец, годичная экономия. А вот тут вынимается сто рублей: стыдно же написать при всех двадцать пять, даже пятьдесят, когда Осип Осипыч и Михайло Михайлыч написали по сту. «Теперь, кажется, всё», — думает он. Вдруг у губернатора вечером губернаторша сама раздает гостям какие-то билеты. Что это такое? Билеты на лотерею с балом, спектаклем в пользу погоревших семейств. Губернаторша уж двоих упрекнула в скупости, и они поспешно взяли еще по нескольку билетов. За этим некуда уже тратить денег, только вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет такой штуки, как выбираться из чужого города без денег, и он не знает, что делать. Дворяне сложились помочь ему добраться домой; недостает ста рублей: поглядывают на нашего барина… И вот к концу года выходит вовсе не тот счет в деньгах, какой он прикинул в уме, ходя по полям, когда хлеб был еще на корню… Не по машинке считал!

Но… однако… что вы скажете, друзья мои, прочитав это… эту… это письмо из Англии? куда я заехал? что описываю? скажете, конечно, что я повторяюсь, что я… не выезжал… Виноват: перед глазами всё еще мелькают родные и знакомые крыши, окна, лица, обычаи. Увижу новое, чужое и сейчас в уме прикину на свой аршин. Я ведь уж сказал вам, что искомый результат путешествия — это параллель между чужим и своим. Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что, куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют ее!

Прощайте: мы уже снялись с якоря, но не совсем удачно. Начались шквалы: шквалы — это когда вы сидите на даче, ничего не подозревая, с открытыми окнами, вдруг на балкон ваш налетает вихрь, врывается с пылью в окна, бьет стекла, валит горшки с цветами, хлопает ставнями, когда бросаются, по обыкновению поздно, затворять окна, убирать цветы, а между тем дождь успел хлынуть на мебель, на паркет. Теперь это повторяется здесь каждые полчаса, и вот третьи сутки мы лавируем в канале, где дорога неширока: того и гляди прижмет к французскому берегу, а там мели да мели. Английский лоцман соснет немного ночью, а остальное время стоит у руля, следит зорко за каждою струей, он и в туман бросает лот и по грунту распознает место. Всего хуже встречные суда, а их тут множество.

Вы уже знаете, что мы идем не вокруг Горна, а через мыс Доброй Надежды, потом через Зондский пролив, оттуда к Филиппинским островам и, наконец, в Китай и Японию. Пробыв долго в Англии, мы не поспели бы обогнуть до марта Горн. А в марте, то есть в равноденствие, там господствуют свирепые вйстовые и, следовательно, нам противные ветры. А от мыса Доброй Надежды они будут нам попутные. В Индейских морях бывают, правда, ураганы, но бывают, следовательно могут и не быть, а противные ветры у Горна непременно будут. Это напоминает немного сказку об Иване-царевиче, в которой на перекрестке стоит столб с надписью: «Если поедешь направо, волки коня съедят, налево — самого съедят, а прямо — дороги нет». Обратный путь предполагается кругом Америки. И обо всем этом толкуют здесь гораздо меньше, нежели, бывало, при сборах в Павловск или Парголово. А хотите ли знать расстояния? От Англии до Азорских островов, например, 2250 морских миль (миля — 1 3/4 версты), оттуда до экватора 1020 м‹иль›, от экватора до мыса Доброй Надежды 3180 м‹иль›, а от мыса Доброй Надежды до Зондского пролива 5400 м‹иль›, всего около двадцати тысяч верст. Скучно считать, лучше проехать! До вечера.

11 января.

До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает. Сегодня, 11-го января, утро ясное, море стихает. Виден Эддистонский маяк и гладкий, безотрадный утес Лизарда. Прощайте, прощайте! Мы у порога в океан. Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо. Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока еще самое лучшее для меня — надежда воротиться.

Январь 1853 года.

Британский канал.

The Lizard - мыс - самая южная оконечность Британии. Традиционная отправная точка дл английских судов выходящих в Атлантику