Ра и Ра-II

– Вы хотите огородить участок пустыни за пирамидой Хеопса, чтобы построить там лодку из папируса?

Широкоплечий министр поправил очки в роговой оправе и посмотрел на меня с недоверчивой улыбкой. Потом неуверенно покосился на стройного седого человека – норвежского посла, который стоял рядом со мной, как бы удостоверяя своим присутствием, что этот северянин, его соотечественник, находится в здравом уме. Посол вежливо улыбнулся.

– Папирус тонет через две недели даже на реке, – продолжал министр. – Это не мои слова, так говорит директор Института папируса. И археологи тоже утверждают, что папирусные лодки не могли выходить из дельты Нила, потому что морская вода разъедает папирус, и он ломается на волнах.

– Это как раз мы и хотим проверить на деле.

Более веской причины я не мог привести, оказавшись лицом к лицу со специалистами, которых министр культуры и министр туризма ОАР пригласили, чтобы обсудить мою просьбу, переданную через норвежское посольство.

Так открылось совещание с директорами музеев, археологами, историками и папирусоведами. Руководитель Института папируса Гасан Раджаб повторил свое заключение, но признал, смеясь, что из всех присутствующих я один видел настоящие папирусные лодки. И если я твердо решил провести опыт, он с удовольствием меня поддержит. Сам он мог только испытать куски папируса в баках с водой, ведь в Египте некому было построить лодку. Я подумал, что с таким же успехом можно испытать кусок железа и заключить, что «Куин Мери» непременно должна была пойти ко дну. Одно дело – строительный материал, совсем другое – сделанное из него судно.

Директору Каирского музея мысль о морском плавании на папирусной лодке казалась абсурдной. Конечно, в древности Египет поставлял Библу папирус для книг, но финикийцы сами приходили за товаром, ведь только деревянные суда могли пересечь Средиземное море. И уж тем более никакие папирусные лодки не могли и не могут одолеть Атлантический океан.

 

Министр культуры уполномочил директора Гизского заповедника отвести нам требуемый участок для палаток и строительства, но взял с нас обязательство не производить раскопок в древнем некрополе фараонов.

Мы спустились по лестнице; внизу, как повсюду в Каире, высилась кирпичная баррикада, окна первого этажа были заложены мешками с песком. Здесь мы простились с заместителем министра туризма Аделем Тахером.

– Непременно постройте лодку, – сказал он, улыбаясь и пожимая мне руку. – Мы поможем, сделаем все, что от нас зависит. Невредно напомнить миру, что Египет не только войной занят.

Оставшись вдвоем с послом, я от души поблагодарил его за неоценимую поддержку. С первой встречи Петер Анкер стал моим добрым другом. Он много лет проработал на Ближнем Востоке как представитель ООН и как посол Норвегии, давно увлекался историей и стал ходячей энциклопедией по вопросам древних торговых и культурных связей в этой области.

– Успех, – подвел он итог. – Ты получил участок, но никто не разделяет твоей веры в папирусную лодку!

– Если бы не было разногласия, то и лодку проверять незачем, – ответил я.

Вернувшись в гостиницу, я сел на кровать и призадумался. Участок получен, это верно. Но колеса еще не завертелись, есть время отступить. Сейчас я должен решить. Развертывать наступление на всех фронтах или бить отбой? Правда, моих денег никак не хватит на экспедицию, но издательства вряд ли откажут мне в авансе под будущую книгу. А если книги не будет?.. Я вертел в руках клочок бумаги. Монахи, лаки, ученые, папирусовед... Все, как один, утверждают, что папирус может выдержать от силы две недели в тихом пресном водоеме, а на море и того меньше. Мое знакомство с кадай, танкуа и шафатом измеряется какими-нибудь часами, и то я уже испытал, что это такое, когда сноп под тобой начинает разваливаться. Американский камыш тотора вполне способен выдержать долгое морское плавание, а его волокнистый стебель с губчатой начинкой напоминает папирус, но, может быть, египетский папирус все-таки впитывает воду намного быстрее тоторы?

Я отчетливо представил себе смешливого Абдуллу, эту черную физиономию с шрамом через лоб и переносицу, и невольно улыбнулся трогательному письму. В то же время нельзя было не восхищаться этим неграмотным парнем в Центральной Африке, который отыскал в Форт-Лами писаря, чтобы поторопить меня. Что тут раздумывать? Абдулла ждет, Умар и Мусса согласны ехать вместе с ним. Им приходилось строить для перевозки скота лодки побольше тех, на которых эфиопские христиане переправились на свои острова, и они знают о плавучести папируса больше, чем все ученые мира, вместе взятые. Они верят в свою кадай. Они берутся связать большую ладью, способную держаться на воде месяцами, и готовы идти на ней в дальние страны, о которых знают лишь то, что туда надо плыть много-много дней.

Письмо Абдуллы развеяло мои колебания. Положусь на ребят из Чада!

В тот же вечер я отправил в Аддис-Абебу телеграмму итальянцу, которому принадлежали катера на озере Тана. Мы с ним заранее условились, что он, как только получит от меня сигнал, пошлет Али и его команду заготовить на заболоченном западном берегу 150 кубометров папируса, а потом его просушат и свяжут в снопы на северном берегу.

Марио Буши – человек средних лет, коренастый, румяный, полный энергии. Опытный коммерсант, он сумел организовать доставку тяжелых железных катеров с Красного моря на озеро Тана. Еще в 1937 году он занимался перевозкой 180-тонного аксумского монолита из гор Эфиопии в Рим.

Сперва я думал сплавить папирус по Нилу, но на пути к Египту столько порогов и водопадов и целая страна – Судан. Буши воспринял мою просьбу переправить пятьсот снопов папируса на расстояние 725 километров от озера Тана в горах Эфиопии до Красного моря как почетное поручение, хотя и не очень сложное, ведь речь шла о каких-нибудь 12 тоннах; правда, если бы сложить все снопы вместе, получился бы небольшой дом.

Теперь каждый день был дорог. Скоро рождество, а чтобы пересечь Атлантику до начала ураганов у берегов Нового Света, надо выйти из Африки не позже мая. Опасно заготавливать папирус слишком рано, ведь старый он вряд ли будет прочным. Но если мы промедлим, то до мая и вовсе не управимся. Не так-то это просто – заготовить 200 – 300 тысяч стеблей, тем более что в это время года уровень воды в Тане высокий, а нам понадобятся стебли длиной около трех метров, значит, их надо срезать под водой. После этого папирус нужно сушить, чтобы не сгнил в снопах. А потом переправить через горы и провезти по Красному морю. В области Суэца из-за военных действий всякое движение прекращено, между тем надо выгрузить легковоспламеняемый папирус на берег в Суэце, чтобы по закрытой дороге везти его обратно к Нилу. И до того как груз прибудет к пирамидам, необходимо разбить лагерь в пустыне и наладить снабжение рабочих и сторожей. Будума из республики Чад, которым предстоит руководить работой, все еще сидят на своих плавучих островах в глухом уголке Центральной Африки. Когда наконец начнется строительство, потребуется немало времени, чтобы из тонких стеблей папируса связать мореходное судно длиной 15, шириной 5 метров. Надо также продумать и организовать доставку готовой лодки в один из портов на атлантическом побережье Африки и спуск на воду. Паруса и снасти, древнеегипетское рулевое устройство, каюта, кувшины с пресной водой и провиантом на старинный лад – тысячи проблем ждали своего решения. А в моем распоряжении меньше шести месяцев. И пока что я успел только отправить телеграмму в Эфиопию. Бумагу, карандаш! Надо пускать машину на полный ход. И главное сейчас – набрать команду из желающих участвовать в эксперименте.

Естественно было подумать прежде всего о ребятах, с которыми я провел сто одни сутки на бальсовом плоту «Кон-Тики». Мы и теперь собираемся вместе при каждом удобном случае, вспоминаем минувшие дни. Но Кнют Хаугланд, директор музея «Кон-Тики» в Осло, недавно был по совместительству привлечен к созданию Музея Норвежского сопротивления. Герман Ватсингер, много лет работавший в Перу в качестве эксперта ФАО по рыболовству, должен был вот-вот перейти с повышением в Рим. Бенгт Даниельссон, единственный швед на «Кон-Тики», после экспедиции занимался этнологией на Таити, а теперь вступил на пост директора Этнографического музея в Стокгольме. Эрик Хессельберг остался верен своему богемному образу жизни и по-прежнему странствовал с гитарой и палитрой; он-то уж сразу согласился бы снова идти со мной. Что же до Торстейна Робю, который на приглашение плыть на «Кон-Тики» телеграфировал одно слово «пойду», то его богатая приключениями жизнь оборвалась в ледяной пустыне северо-западнее Гренландии, куда он попал с экспедицией, намеревавшейся пройти на лыжах через Северный полюс.

Команда «Кон-Тики» состояла из шести скандинавов – одного шведа и пяти норвежцев. На этот раз мне хотелось собрать вместе столько наций, сколько позволит площадь. Если потесниться, можно выйти всемером. Семь человек из семи стран. Сам я представляю крайний север Европы, не мешает для контраста взять кого-то с крайнего юга; напрашивалась Италия. Европейцы – «белые», значит, хорошо бы включить в команду «цветного», а самых черных африканцев я видел в Чаде; естественно пригласить кого-нибудь из наших знатоков папируса. Поскольку цель эксперимента – подтвердить возможность контакта между древними цивилизациями Африки и Америки, символичным было бы участие египтянина и мексиканца. Соблазнительно включить в интернациональную группу по одному человеку из США и СССР, чтобы были представлены идеологические контрасты. Символом других наций может служить флаг ООН, если нам позволят его нести.

Сама жизнь говорила о том, как важны любые, даже самые скромные, попытки наладить сотрудничество между народами. Над сфинксом и пирамидами проносились военные самолеты, вдоль бездействующего Суэцкого канала грохотали пушки. Солдаты всех пяти континентов мира воевали на чужой земле. А в странах, не захваченных войной, сидели наготове у атомной кнопки, боясь нападения других держав.

На плавучей связке папируса могут удержаться только люди, готовые протянуть друг другу руку. Я задумал плавание как эксперимент, как научную экспедицию в далекое прошлое древних культур. Но этот эксперимент вполне мог сочетаться с другим – с экспедицией в тесный, перенаселенный мир завтрашнего дня. Телевидение, реактивные самолеты, космонавты помогают нам сжать нашу планету в такой комок, что скоро народам негде будет повернуться. Земного шара наших предков давно уже нет. Когда-то мир казался беспредельным, теперь его можно облететь за девяносто минут. Нации уже не разделены неприступными хребтами и неодолимым океаном. Народы не живут больше обособленно, независимо друг от друга, они связаны между собой, и появляются признаки скученности. Пока сотни тысяч специалистов лихорадочно экспериментируют с атомами и лазерами, наша маленькая планета летит со сверхзвуковой скоростью в завтрашний день, и все мы – участники огромного технического эксперимента, и нам надо научиться сотрудничать, если мы не хотим пойти ко дну вместе с нашим общим грузом.

Папирусная лодка в океане, во власти стихий, может стать экспериментальным микромиром, попыткой показать на деле, что люди могут мирно сотрудничать, невзирая на национальность, веру, цвет кожи и политические взгляды, лишь бы каждый понял, что в его же интересах вместе с другими бороться за общее дело.

Я взял ручку и написал письмо Абдулле, подтвердил, что жду Умара и Муссу, и пусть сам он едет переводчиком. Надо ли мне приезжать за ними, или Абдулла заберет остальных в Воле и доставит их в Форт-Лами, если я пришлю авиабилеты до Каира и встречу их здесь на аэродроме?

К моему удивлению, ответ не заставил себя ждать. Через писаря в Форт-Лами Абдулла сообщил, что нужны документы о найме, чтобы всю тройку выпустили из страны, нужны три авиабилета до Египта и 150 тысяч чадских франков наличными. Тогда он сам все устроит, и мне незачем снова приезжать в Чад.

Итальянский государственный банк не знал точного курса чадского франка, но сумма была изрядная, и пришлось одолеть немало препон, прежде чем деньги наконец дошли до Абдуллы. Дошли, ну и что? Я положился на открытое, честное лицо, а что я знаю об Абдулле Джибрине кроме того, что ой, по его же словам, столяр? Подошел ко мне в Боле какой-то человек в белой тоге, вызвался переводить мне, помог и потом исчез. Но если Абдулла меня не подведет, я сберегу и время, и деньги. Вместо того чтобы еще раз добираться до Бола, совершу напоследок очень важную для меня поездку к индейцам Перу; кстати, мне надо побывать в Мексике и США, отобрать участников.

Итак, два партнера уже вступили в игру. Буши взялся доставить папирус, Абдулла – строителей. Материал и люди, надо думать, прибудут в Египет примерно в одно время. К тому времени и лагерь должен быть готов, эту задачу я возложил на надежного друга, итальянского преподавателя Анжело Корио, который получил от своего министерства просвещения академический отпуск на полгода для языковой практики в нашем интернациональном отряде в ОАР. Корио прибыл к пирамидам, словно турист, с чемоданчиком и фотоаппаратом и сразу попал в окружение гидов, горевших желанием показать ему сфинкса и научить его ездить верхом на верблюде. Чтобы выжить в непривычной восточной среде, он нуждался в помощнике из местных, знающем все нравы и обычаи, все ходы и выходы. Таким помощником стал для него полковник в отставке Аттиа Оссама. Из-за военного положения его основное занятие было окутано покровом тайны, мы знали только, что оно связано с Синайским полуостровом, оккупированным Израилем. Обходительный и симпатичный человек, он согласился быть нашим посредником в сношениях с властями и добиться разрешения на выгрузку папируса в военной зоне Суэца.

Колеса закрутились, завертелись, подключались все новые страны. Срочные письма с диковинными марками, телеграммы, телефонные переговоры на разных языках – и все по секрету, чтобы работать без помех. Семь участников из семи стран. Я уже подобрал итальянца, наметил египетского кандидата, представителем Чада должен был стать один из тройки, которая приедет строить лодку. В Советский Союз послан запрос. Пора отправляться в Америку. Декабрь прошел, на подходе февраль. Остается три месяца.

В Нью-Йорке я встретился со своим американским помощником Фрэнком Таплиным. Корио ждал в Каире, когда прибудет папирус, который уже просох под солнцем на берегу озера Тана; Абдулла предпринимал необходимые меры, чтобы вывезти своих товарищей из Бола.

Фрэнк Таплин – американский бизнесмен, на редкость энергичный человек, борец за мир и активный деятель Всемирного союза федералистов мира, выступающего за более широкое сотрудничество между странами и укрепление ООН. Председатель ВСФМ – нью-йоркский редактор Норман Козэнс, близкий друг У Тана. Генеральный секретарь ООН принял нас троих на верхнем этаже стеклянной громады штаба Организации Объединенных Наций.

Семь национальностей, черные и белые, представители Запада и Востока – на связке папируса через Атлантический океан? Можно нести флаг ООН, но при этом обязательно соблюдать правило: все флаги должны быть одного размера и висеть на одной высоте. Семь национальных флагов, и по краям – флаги ООН? Пожалуйста. У Тан от души пожелал нам успеха. Где мы думаем стартовать?

– Я намечал Марокко.

– Тогда советую вам зайти к моему другу Ахмеду Бенхиме, представителю Марокко при ООН, это пятнадцатью этажами ниже, на двадцать третьем этаже.

Его Превосходительство на двадцать третьем этаже был высокий, статный мужчина, последний отпрыск одного из самых древних и самых деятельных семейств Марокко. Он принял меня с дежурной вежливостью, предложил мне сесть в кресло и бесстрастно выслушал вступление.

– Итак, вы собираетесь начать в моей стране дрейф через океан на папирусной лодке? – Он предложил мне сигарету.

– Спасибо, я не курю.

– Из какого порта вы думаете стартовать?

– Сафи.

– Сафи?! Мой родной город! Почему именно Сафи?

Он сразу оживился и встал с выражением крайнего удивления на лице.

– Почему Сафи? – повторил он.

– Потому что Сафи – один из древнейших африканских портов западнее Гибралтара. Касабланка – современная гавань, а Сафи упоминается еще в древности. К тому же Сафи расположен как раз там, где корабль из Средиземного моря скорее всего мог быть увлечен стихиями в океан. Поблизости проходит Канарское течение, вместе с пассатом оно подхватывает все, что держится на воде, и уносит к Америке.

– Мои родители живут в Сафи. Тамошний паша мой хороший друг, я напишу ему. Кроме того, я напишу моему брату, он министр иностранных дел Марокко.

Надо же, как мне повезло! Мы расстались очень довольные друг другом.

Здесь же в Нью-Йорке жил подходящий кандидат в члены экспедиции, и все шло на лад, пока мы не посвятили в нашу тайну его лучшую половину, после чего все трое быстро согласились, что надо подыскать замену. Я только-только успел пообедать с новым кандидатом перед тем, как вылететь в Лиму в далеком Перу.

Через несколько дней я уже жарил рыбу на плавучем островке посреди озера Титикака вместе с несколькими индейцами уру. Остров сплошь состоял из нагроможденных друг на друга пластов камыша тоторы. По мере того как нижние слои сгнивали под водой, сверху настилали свежий камыш. Всю эту часть озера заполняют разделенные узкими проливами искусственные островки, и кругом, куда ни погляди, растет тотора. Лишь далекие снеговые вершины взирают сверху на плоское болотное царство, где среди камыша и рыбы проходит вся жизнь уру. Дом и постель – из камыша. Лодки – из камыша, даже прямой парус связан из стеблей тоторы. Камыш – единственное топливо для кухонного очага. Из прелого камыша, смешанного с привозимой землей, на плавучих островках делают грядки для традиционного батата. Уру не знают, что такое твердая почва под ногами, для них она всегда зыбкая, будь то на огороде или в собственном доме.

Я приехал сюда проверить одну догадку. Индейцы уру, как и кечуа и аймара на берегах той же Титикаки или будума в Чаде, не вытаскивают лодки из воды для сушки каждый день. И однако они не тонут через две недели. Конечно, камыш постепенно погружается в воду, это видно хотя бы по плавучим островам, которые приходится наращивать сверху. Но изящные лодки держатся на воде без такого ремонта, совсем как на озере Чад в Центральной Африке. Объясняется это очень просто. Южноамериканские лодки, подобно чадским, туго связывают крепкой самодельной веревкой, так что капилляры внутри стебля закрываются. А маленькие эфиопские лодки кое-как скрепляют лубом или папирусным волокном, и пористые стебли впитывают воду.

Оставалось двенадцать дней до приезда Абдуллы и его товарищей в Каир. Я послал ему билеты на 20 февраля, к этому времени папирус должен был прибыть в Суэц. За двенадцать дней многое можно сделать. И вместе с моим хорошим другом, известным в Норвегии философом, спортсменом и кинооператором Турлейфом Шельдерупом я покинул зыбкие болотные острова уру и отправился в засушливое приморье Северного Перу. Мы хотели осмотреть в долине Чикама красивейшую пирамиду Южной Америки, огромное симметричное сооружение из сырцового кирпича, которое стоит, покинутое и забытое, в пустыне за песчаниковыми горами, не исследованное наукой, зато основательно разоренное кладоискателями. Они пробили широкий колодец до самого дна, преобразив ступенчатую пирамиду в этакий четырехгранный вулкан.

Исполинское сооружение так высоко вздымается над пустыней, что местные жители называют его Серро Колорадо – Красная гора. Если бы не правильная ступенчатая конструкция и не стена вокруг пирамиды, никто не сказал бы, глядя издали, что эта гора сложена из миллионов кирпичей.

После увиденного мной неделю назад, нельзя было не поражаться сходству здешних пирамид с древнейшими египетскими; это касалось и размеров, и общей формы, и астрономической ориентации, и строительного материала.

Пирамида Серро Колорадо воздвигнута безвестным властителем той далекой поры, когда в Перу вдруг расцвели могучие цивилизации. Было это задолго до того, как инкская культура сменила культуру чиму, которой в свою очередь предшествовали неведомые творцы самой ранней культуры, условно названные учеными народом мочика. Первые и самые большие пирамиды перуанского приморья сооружены «мочиками». Что это был за народ? Ученые все более склоняются к тому, что между основателями культуры на севере Перу и строителями пирамид древней Мексики была какая-то связь.

У меня еще оставалось время съездить в Мексику, где к тому же жил мой товарищ по путешествию к индейцам сери, пловец Рамон Браво, который с величайшей охотой согласился участвовать в плавании на папирусной лодке. Правда, у него что-то не ладилось с желудком, но он заверил меня, что за два с половиной месяца, оставшиеся до старта из Марокко, снова войдет в форму.

И вот мы стоим с ним в мексиканских дебрях, а перед нами – пирамида, и хлещет тропический ливень. Как раз то, что нам нужно! Мокрый насквозь Турлейф, стоя в одной рубахе (штормовкой он накрыл кинокамеру), снимал, как по ступенькам огромной пирамиды Паленке сбегают потоки воды. Тучи нависли над самыми кронами высоченных деревьев; стена леса, скатываясь по склонам холма, наступала на каменную громаду.

На расчистках вокруг пирамиды громоздились обомшелые развалины величественных сооружений. Здесь было чем полюбоваться... Прибыв сюда лишь за тем, чтобы хоть отчасти представить себе, что происходило в Америке до Колумба, я в первую минуту буквально задохнулся от восторга и восхищения, а придя в себя, сел и попытался понять значение этого грандиозного заброшенного комплекса. Что-то своеобразное и неуловимое, точно и не определишь, заставляло насторожиться и призадуматься. Сейчас важно было не поддаться гипнозу привычных представлений. И не фиксировать все внимание на какой-то упоительной детали. И не предаваться слепому экстазу, восхищаясь масштабами, красотой и инженерным подвигом. А хорошенько осознать тот факт, что этот величавый ансамбль, все эти пирамиды, храмы и дворцы – дело рук таких же людей, как мы, подобных нам и душой, и телом. Придя сюда за тысячу лет до Колумба, они расчистили в нетронутых зарослях место для домов, полей и святилищ. Пирамиды и храмы были рассчитаны и спроектированы искусными зодчими, мастерство которых особенно поражает, когда подумаешь, что большинство индейцев этого лесного края по сей день строят себе хижины из ветвей и листьев, и никому из них не приходит в голову вытесать прямоугольный блок из валуна или коренной породы.

Однажды я попробовал сделать из круглого камня прямоугольник. Ничего не вышло, хотя у меня был стальной инструмент, а у индейцев – лишь каменные орудия. Только специалисту под силу высечь из твердой породы гладкие блоки. Я с этим не справлюсь, и никто из моих друзей не справится, где бы он ни работал, и никто из тех индейцев, с которыми я встречался. Задача посильная, но не для всякого. Так в чем же секрет развалин Паленке?

Пусть это покажется абсурдом, но, может быть, наука нуждается в консультанте из уголовного розыска? В человеке, который, возможно, не разбирается в тонкостях археологии и латинских названиях, зато наделен пытливым взглядом, умением обобщать и чутьем детектива? И кое-что знает о математической вероятности? Ведь что такое уголовное расследование, если не логическая реконструкция событий, имевших место в прошлом? Вот стоит в глухом лесу огромная пирамида. Кто надумал соорудить ее здесь? Обыкновенные индейцы? Или в лесных дебрях Мексики развивали деятельность не только люди азиатской крови из Сибири?

– Это же естественно, – говорили те, кто считает, что творцы доколумбовых культур сидели на месте и дальше своего двора не ходили, – это естественно, что люди, живущие в одинаковой среде, создают похожие вещи. Вполне естественно, что народы Египта и Мексики клали камень на камень, и получалась пирамида.

Усилившийся ливень загнал нас в укрытие под широкие листья.

Одинаковая среда! Что может быть различнее египетской пустыни и мексиканского леса? Воздух, которым мы дышали, был душный, как в жаркой оранжерее. Кругом сплошь влажная листва, стебли, стволы, тучный перегной. И ни одного камня, если не считать обросшую зеленью кладку из огромных обтесанных глыб. Так ли уж это естественно укладывать камень на камень в мексиканском дождевом лесу? А что же тогда африканские леса? Или различные природные зоны Европы?

Где добывали строительный материал творцы пирамиды Паленке? Может быть, они зарывались глубоко в землю под корни деревьев, может быть, где-то вырубили кусок горного склона. Как бы то ни было, здесь, в Паленке, сперва родилась идея, а уже потом специалисты разыскали материал для ее воплощения.

Ну а в Перу? Естественно ли было там класть камень на камень, чтобы получилась пирамида? Пустыни, в которых разбросаны перуанские пирамиды, простерлись вдоль побережья на тысячу километров, но подходящего камня здесь нет, за ним надо отправляться в Анды. В долине Мочика, где мы только что побывали, камень был таким дефицитным товаром, что строителям пришлось изготовить около 6 миллионов больших сырцовых кирпичей, чтобы соорудить свою пирамиду высотой 30 метров, с площадью основания почти 4 тысячи квадратных метров. И ведь в Перу есть кирпичные пирамиды побольше Серро Колорадо.

Как хорошо думается, когда сидишь, мокрый, озябший, под широкими листьями и смотришь на поливаемую дождем пирамиду, находясь под свежим впечатлением виденного в Перу и Египте...

В Египте было естественно строить из камня, высекая блоки из коренной породы, ведь в пустыне, где только голые скалы торчат из песка, камень – единственный природный строительный материал, не считая папируса. Ну а в Мексике? Известно, что жители горных плато – ацтеки, и майя в густых лесах Юкатана научились сооружать пирамиды у своих предшественников. Ученые считают, что древнейшая цивилизация Мексики, которая дала толчок развитию остальных культур, зародилась в тропическом лесу на берегу Мексиканского залива, где океанское течение завершает свой путь через Атлантику. Может быть, здесь было естественно строить пирамиды? Ничего подобного. Безвестным основателям самой древней культуры Мексики приходилось очень далеко ходить за камнем, в отдельных случаях блоки весом в 20-30 тонн доставлялись на строительную площадку за 80 километров.

Никто не знает, кем были эти деятельные ваятели и зодчие, которые строили в лесной чаще, хотя лучше понимали толк в камне, чем в лесе. Ученые условились называть их ольмеками. Если многочисленные реалистические скульптуры из памятников той поры считать автопортретами, то у одних ольмеков были чисто негроидные черты – круглое лицо, плоский нос, толстые губы, а другие узким лицом с бородой, усами и орлиным носом напоминали семитский тип. Ольмеки – ключ к загадке. Как они назывались на самом деле, кем были, почему вдруг начали добывать камень и сооружать пирамиды? Кстати, одна из этих пирамид, высотой 30 метров, как и перуанские, и древнемесопотамские, и некоторые из древнейших пирамид долины Нила, сложены из кирпича-сырца.

Омытое дождем сооружение, которым мы любовались, еще больше запутало вопрос. В 1952 году здесь было сделано открытие, потрясшее ученый мир и опрокинувшее незыблемые догмы. Археологи обнаружили тайный ход; узкая лестница вела в недра пирамиды, упираясь в тяжелую каменную плиту, за которой находился великолепно украшенный склеп с большим каменным саркофагом, а в саркофаге лежали останки священного правителя. Все это напоминало о Египте, но ведь отсутствие склепов в мексиканских пирамидах было одним из главных факторов, ссылаясь на которые большинство исследователей отвергало мысль о трансокеанских контактах. Дескать, сходство чисто внешнее, пирамиды по обе стороны Атлантики играли разную роль, они даже видом различались. В Мексике и Перу они ступенчатые, а у египетских пирамид гладкие грани.

Однако ссылка на вид пирамид не выдерживала критики. Всякий, кто побывал в долине Нила, знает, что в Египте тоже есть ступенчатые пирамиды, причем они старше и представляют исконный тип. Это относится и к Месопотамии. Творцы соседней с Древним Египтом культуры, вавилоняне, в Старом Свете строили ступенчатые пирамиды и увенчивали их храмом, совсем как древние мексиканцы. А тут еще в мексиканской пирамиде находят саркофаг с останками властителя. Его род вел свое происхождение от Солнца, и в погребение поместили нефритовое изображение солнечного бога, а зодчий точно сориентировал по солнцу основание пирамиды, как это делали в Египте. Положив прах властелина в каменный саркофаг, ему – совсем как в Египте – накрыли лицо роскошной маской, правда не золотой, а из нефритовой мозаики, с белками из ракушек и зрачками из обсидиана. Подобно фараонам, покойный верил в загробную жизнь – его снабдили кувшинами и блюдами с питьем и яствами; тело украсили браслетами, серьгами, кольцами, диадемой и ожерельем из нефрита и перламутра. Изнутри саркофаг выкрасили киноварью в красный цвет; на драгоценных украшениях и истлевших костях сохранились куски красной ткани. Как и в Египте, каменный гроб был накрыт многотонной резной плитой длиной около 4 метров, шириной больше 2 метров. Плиту и стены склепа покрывали рельефные изображения жрецов и правителей, все в профиль, и у некоторых символом ранга – совсем как в Древнем Египте – служила накладная бородка. Наконец, перед входом в склеп лежали скелеты принесенных в жертву юношей: в потустороннем мире правителя должны были сопровождать рабы. Вход был заложен огромной каменной плитой, а коридор и лестница засыпаны камнями и землей. Погребение солнечного короля в Паленке во всем повторяло древнеегипетскую процедуру, было только одно нововведение – пирамиду увенчал небольшой каменный храм; но ведь так строили и в Месопотамии.

Мы только что побывали внутри пирамиды и осмотрели склеп. Искусный зодчий с самого начала предусмотрел его в своем плане; стены и потолок сложены из отшлифованных и плотно пригнанных огромных плит, а уже потом была воздвигнута собственно пирамида.

Белые сталактиты свисали сосульками с карнизов, придавая аромат глубокой старины застывшим изображениям жрецов в пышных ритуальных облачениях. Воздух в склепе был свежий и прохладный. Как и в Египте, строители позаботились о хорошей вентиляции. От внутреннего помещения вдоль всей лестницы тянулся вентиляционный канал, еще два канала пошире пронизывали толщу пирамиды, открываясь в стене.

Когда мы поднимались вверх, я хорошенько присмотрелся к конструкции тесного хода. Он представлял собой в сечении шестиугольник и сужался к потолку. Только в одном месте я пробирался по лестнице такой же формы – в пирамидах Египта.

Неужели все это так естественно? Во всяком случае эти камни не сваливали в кучу как попало. Мы вышли на волю из хода, выложенного большими вытесанными блоками, и снова нас обступила зеленая чаща, готовая повторно поглотить весь ансамбль, если бы Археологический институт Мексики не заботился о расчистке самых крупных памятников старины. Дождевой лес упорно старается снова занять плодородную землю, некогда отвоеванную у него каменщиками, которые поселились среди деревьев.

Рядом с этой гробницей была вторая, воздвигнутая поверх естественной пещеры. Каменные лестницы, длинная шахта, ведущая в глубь пирамиды, и беспорядочно наваленные человеческие кости. Если ее тоже соорудили для какого-то правителя, она, очевидно, была разграблена еще в доисторические времена.

Да, тут было над чем поразмыслить. Скептики упирали на то, что одно дело – строить пирамиды-гробницы, совсем другое – храмовые пирамиды. И заключали, что не было контакта через Атлантику. Но если принять их аргументацию, получится, что в лесах Мексики рядом процветали две совершенно различных цивилизации. Нелепый вывод, который может только еще больше запутать проблему.

В Мехико-Сити мы посетили доктора Игнасио Берналя, руководителя института, который занимается мексиканскими древностями и включает государственный археологический музей – один из самых больших в мире. Мексиканские археологи слывут ярыми изоляционистами, особенно старшее поколение настаивает на том, что все идеи, лежащие в основе древних мексиканских сооружений, родились на месте. Мы же собирались бросить вызов этим исследователям, выйдя на папирусной лодке из Африки на запад. Что скажут на это мексиканские специалисты? Я решил спросить их виднейшего представителя Игнасио Берналя, любезно распорядившегося, чтобы нас впустили в музей с кинокамерой и магнитофоном. Я подвел его к большой каменной стеле с рельефным изображением длиннобородого ольмека, и он скептически покосился через плечо на это олицетворение загадки древнейших творцов мексиканской культуры. Бородатые ольмеки первыми строили пирамиды в краю безбородых индейцев.

– Доктор Берналь, – начал я, – по-вашему, древние культуры Мексики развивались без всякого влияния извне, или вы допускаете, что какие-то идеи могли быть принесены из-за океана на примитивном судне?

– Спросите меня что-нибудь полегче, – ответил человек, которого мы считали виднейшим мексиканским авторитетом по этим вопросам.

– Почему? – Я удивленно поднес микрофон ближе.

– Потому что я вижу доводы и «за» и «против» контакта через океан. И пока что не берусь дать ни утвердительного, ни отрицательного ответа.

– Может быть, мы согласимся, что проблема пока остается нерешенной?

Он помедлил, потом твердо сказал:

– Да. Именно таково мое мнение.

Мы повторили это интервью, чтобы застраховать себя от капризов техники.

Как раз в эти дни через Каир в печать просочились первые сведения о планах экспедиции. Дошли они и до Мексики.

– Значит, вы задумали испытать папирусную лодку в море, – сказал, улыбаясь, доктор Сантьяго Хеновес, который пришел к своему коллеге, доктору Берналю, когда мы уже собрались покидать музей.

– Совершенно верно, – подтвердил я. – А вы что, хотите пойти с нами?

– Хочу. Совершенно серьезно.

Я удивленно посмотрел на него. Доктор Хеновес – известный специалист по древнейшему населению Америки, я встречал его на международных конгрессах в Латинской Америке, СССР, Испании. Небольшого роста, крепкий и коренастый, он спокойно глядел на меня.

– К сожалению, место уже занято другим мексиканцем, придется вам подождать следующего раза, – отшутился я.

– Запишите меня в кандидаты. И если место освободится, через неделю я буду у вас!

– Условились!

Маленький крепыш, улыбаясь, пожал мне руку на прощание. Мог ли я тогда подозревать, что наш уговор и впрямь станет актуальным.

Следующее утро, Нью-Йорк. Гостиничный номер битком набит газетчиками. И здесь тоже планы экспедиции перестали быть секретом. Папирус в Каире. Можно приступать к работе. Тройка из Чада, очевидно, сидит в самолете. Корио ждет, лагерь готов, рабочие набраны, завтра мы все соберемся вместе и начнем. Мой самолет вылетает вечером, остается один день для всех незавершенных дел в Нью-Йорке.

В это время принесли телеграмму. Я прочитал ее и сел.

«Абдулла арестован. Строители не выезжали из Бола. Позвони немедленно».

Телеграмма была подписана моей женой.

Я срочно позвонил домой, и Ивон подтвердила, что это не розыгрыш. Из Чада пришло коротенькое письмецо от Абдуллы. Он сообщал, что не сможет привезти Умара и Муссу, так как его арестовали. Через месяц напишет опять. С приветом, Абдулла.

Абдулла арестован. Что он такого натворил? И в какой тюрьме его искать? В письме об этом ни слова. Мусса и Умар все еще сидят на своих плавучих островах за тридевять земель, к югу от Сахары. Без них лодки не будет. Чтобы финишировать до начала ураганов, мы должны выйти в океан из Марокко через одиннадцать недель. Целая бригада ждет у пирамид гостей из Чада. Уже накрыты столы и застелены кровати. Кому-то надо сейчас же ехать в Чад и привезти мастеров в Египет. Кому как не мне. Каждую среду из Франции утром идет самолет в Чад. Значит, я должен быть во Франции с чадской визой не позже вторника. Сегодня пятница, день Джорджа Вашингтона, все конторы в США закрыты. Завтра суббота, нерабочий день. Послезавтра воскресенье. Остается только понедельник на то, чтобы получить визы, купить новые билеты и добыть денег на не предусмотренный планом визит в сердце Африки.

Три дня слонялся я по улицам среди небоскребов, три дня прошли впустую: все закрыто.

В понедельник утром нью-йоркцы устремились в свои конторы. Ожили телефоны. Представители всех континентов собрались в здании ООН. Но никого из республики Чад. Вежливый голос объяснил мне, что представитель Чада сейчас находится в Вашингтоне. Надо ехать туда за чадской визой. Но мой бумажник пуст, а издатель, на помощь которого я могу рассчитывать, находится в Чикаго. Билеты на вечерний самолет до Парижа у меня на руках, но для следующего этапа, до Чада, нужна виза и нужны деньги. Телефон чадского посольства в Вашингтоне не отвечал. Зато норвежцы отозвались и пообещали найти посла республики Чад, если я никуда не буду отлучаться из гостиницы. Из Чикаго мне сообщили адрес человека в другом конце Нью-Йорка, к которому мне надлежало обратиться. Ко всему примешивалась тревога за Абдуллу. В канцелярии У Тана мне ответили, что Генеральный секретарь охотно напишет нужное письмо, если я сейчас же приеду к нему. Я метнулся к двери, но тут в номер ворвался новый гость. Мистер Пайпел, руководитель крупного агентства печати. Аванс под договор о репортажах с лодки. Нас перебил междугородный телефон. Виза будет, если я поспею в Вашингтон следующим самолетом. Удалой директор агентства мигом помог мне уложить в два чемодана зимнюю и летнюю одежду, сунул себе в карман мой счет за гостиницу и сказал, что вечером подвезет багаж к парижскому самолету. В соседнем номере Турлейф бросил свои пленки и отправился в канцелярию У Тана. Я понесся на аэродром.

В Нью-Йорке, в Вашингтоне, в воздухе – всюду транспортные пробки, зато Норвегия и Чад показали отличную сыгранность. И когда я с чадской визой в паспорте выскочил в Нью-Йоркском аэропорту из одного самолета, меня у другого уже ждали двое: один – с письмом У Тана, второй – с чемоданами.

Спасибо, спасибо. До свидания. Спокойной ночи, Америка. Доброе утро, Париж. Мимолетная встреча с женой во время промежуточной посадки в Ницце по пути в Африку. Блокнот для стенографии, телеграфные бланки; быть наготове и ждать моего приезда с лодочными мастерами из Бола.

Под крылом самолета – Сахара. Распахивается люк, в салон врывается волна зноя: мы сели в республике Чад. Приземистые кварталы Форт-Лами казались бесконечными теперь, когда мне предстояло искать Абдуллу. Я знал только номер абонементного ящика. Ящик числился за неким пастором Эйером, миссионером. Миссионер понятия не имел, куда подевался Абдулла после того, как взял у него расчет. Но он тут же сел в свою машину, чтобы поискать в арабских кварталах.

Администратор маленького отеля в центре города, где я остановился, сообщил, что в Судан можно вылететь через восемь дней, однако мои билеты недействительны, так как в Чаде некому оформить мне египетскую визу. Есть израильское посольство, а египетского нет. И ни Норвегия, ни Италия, ни Англия не имеют своих представителей в Форт-Лами.

Я вернулся в номер: кровать, два крючка на стене и вентилятор, который гудел не хуже поршневого самолета. Сидя на кровати, я попытался найти решение в карманном атласе. Вдруг кто-то постучался. Дверь отворилась, на пороге стоял высокий черный человек в длинной белой тоге и с крохотной пестрой шапочкой на голове. Он вскинул руки и рассмеялся, сверкая зубами:

– Ой, мой шеф, ой, мой шеф, Абдулле было очень плохо, но теперь все хорошо!

Абдулла! Он плясал от радости, что мы снова свиделись.

– Абдулла, что произошло?

– Абдулла поехал в Бол, там четыре дня ходил на кадай по озеру, искал Умара и Муссу. Они ушли далеко ловить рыбу. Я нашел их. Я заплатил их долги. Я хотел отвезти их в Форт-Лами. Тут появляется шериф. Говорит, что я плохой человек, на все готов за деньги. Меня арестовали. Отправили под стражей в тюрьму в Форт-Лами. Я сидел там один. Отдал все остальные деньги, чтобы меня выпустили на волю.

Хорошее дело. Абдуллу арестовали в Боле по подозрению в работорговле. В древности через Чад проходил работорговый путь, и в наше время об этом не забыли.

Абдулле нельзя возвращаться в Бол. Умар и Мусса сами не приедут, я должен поехать за ними, заручившись трудовым договором, заверенным властями в Форт-Лами.

Пять дней мы с Абдуллой бегали по столичным департаментам, допытывались, как составить официальный трудовой договор для двоих жителей Бола. Всюду умные, вежливые лица. Искреннее сочувствие под маской официальности. Конторы в ультрасовременном стиле. И всех великолепнее громада министерства иностранных дел с четырнадцатью бездействующими фонтанами перед парадной лестницей. А когда настало воскресенье, я в полном изнеможении сел на кровать и выключил гудящий вентилятор. Пусть жара, пусть комары. Черт знает что. За пять дней – ни одной печати, ни одной подписи. Нам удалось найти миссионера, у которого был одномоторный геликоптер с понтонами, способный совершить посадку на озере Чад. Но если я попробую увезти двух будума без надлежащих бумаг, мне грозит участь Абдуллы.

Сперва мы пошли к Генеральному директору внутренних дел, осведомленному о злоключениях Абдуллы. Но он мог принять иностранца лишь с одобрения министра иностранных дел, а к тому попасть можно было только через заведующего канцелярией министра, а к заведующему – через начальника протокольного отдела. На то чтобы пробиться к министру иностранных дел, ушло три дня: каждому надо было услышать всю историю и прочесть письмо У Тана. В кабинете министра иностранных дел за обитыми дверьми восседал приветливый добродушный великан с шапкой жестких волос, черной бородкой и параллельными шрамами на лбу и скулах. Прежде чем дать нам путевку в министерство внутренних дел, он дважды лично обсудил вопрос с президентом Томбалбайе. Президент посчитал дело настолько необычным, что предложил сначала выяснить на совете министров, можно ли гражданину Чада идти через океан на кадай.

Чтобы ускорить процедуру, я заверил, что для меня сейчас главное – получить разрешение отвезти трех граждан Чада на берега Нила, чтобы они там построили кадай на суше. После этого нас направили в министерство внутренних дел, из министерства – в Директорат труда, из Директората – в типографию за бланками. Заполнив двенадцать контрактов на двух листах, мы пошли к начальнику Директората строительства за печатью и подписью. Судьбе было угодно, чтобы он обнаружил в контрактах два пункта, которые окончательно все застопорили.

Во-первых, договоры нельзя было скреплять печатью, пока они не подписаны нашими друзьями в Боле. Но что хуже всего, в тексте черным по белому значилось, что договор недействителен без медицинской справки. Откуда ее взять? В Боле нет врача, а шериф не выпускает Муссу и Умара из Бола без утвержденного договора. Начальник Директората строительства пригласил представителя Директората труда, и тот печально воззрился на мудреные бумаги. Вопрос исчерпан. Оба были сама любезность, но показывали на злополучные параграфы: убедитесь сами. Договор недействителен без справки. Чтобы получить справку, надо выехать из Бола. Но выехать из Бола нельзя без договора. Ничем не можем помочь.

Шах и мат. Я вошел в свой номер, хлопнул дверью и пустил вентилятор на полный ход. Завтра – воскресенье. Злой, как черт, я сел на кровать и написал в своем блокноте: «Дикая нелепость. Но эти пародийные порядки созданы не чадскими неграми, людьми умными и восхитительно простосердечными, я наблюдаю карикатуру на нас самих. В африканской культуре ничего подобного не было, это мы им привили новый уклад».

В голове вертелся образ: черные тени от белых облаков... Я выключил вентилятор и уснул под далекие звуки военных труб во дворце президента Томбалбайе.

Воскресенье. Иду к миссионеру с вертолетом. Бензин есть. В понедельник рано утром миссионер запускает мотор, и вот уже мы качаемся в воздухе над крышами департаментов, над саванной, пустыней и плавучими островами. Поплавки вспороли поверхность озера у Бола. Мы везли с собой 24 листа печатного текста и пустой чемодан. На контрактах никаких печатей и никаких подписей, кроме наших. Авось, сойдет!

Когда вечером вертолет снялся с волн перед соломенными хижинами, позади нас сидели два оробевших будума. На берегу – черно, родные и друзья во главе с султаном и шерифом, задрав голову, смотрели вверх на отважных земляков, а те, крепко держась за сиденья, глядели коршунами вниз на маленький мир, в котором выросли. Ни тот ни другой ничем не выдавали своих эмоций: разве их руки не украшены шрамами от ожогов, свидетельствующими, что эти люди шутя переносят прижигание раскаленным железом? Друзья отправились в дальнюю дорогу, как были – в сандалиях и рваных тогах. Чемодан, который мы для них захватили, остался пустым, им нечего было в него положить.

Форт-Лами – объятия и бурное ликование при встрече с Абдуллой. На базарной площади Умар облачился с ног до головы во все голубое, а Мусса – во все желтое. В развевающихся новых тогах они гордо вошли в здание полицейского управления; у обоих глаза сияли от восторга – уж очень им понравились только что сделанные фотокарточки для паспорта.

– Имя, фамилия, – приветливо спросил полицейский сержант со шрамами на лице.

– Умар М'Булу.

– Мусса Булуми.

– Возраст, – осведомился блюститель закона.

Молчание.

– Когда родился Умар?

– На четыре года раньше Муссы.

– 1927? 1928? 1929?

– Кажется, – нерешительно произнес Умар.

– Год рождения приблизительно 1929, – записал сержант. – А Мусса?

– 1929, – живо отозвался тот.

– Не может быть, – возразил сержант. – Ты же на четыре года моложе.

– Верно, – подтвердил Мусса. – Но мы оба родились в 1929 году.

– Год рождения приблизительно 1929, – написал сержант и во втором паспорте.

Теперь – расписаться. Умар извинился: он знает только арабские буквы. Взял поданную ему ручку, замахнулся, исполнил рукой какие-то замысловатые финты в воздухе над паспортом, после чего вернул ручку сержанту, и тот подписался за него. Мусса предложил, чтобы сержант заодно уж написал и его имя. Но без контракта они не могли получить паспорт на руки, поэтому мы отправились в католическую больницу за медицинской справкой. Помню тихое веселье, когда одна из монахинь попросила Муссу раздеться до пояса, и он простодушно подтянул тогу до пупа. А рентгенолог никак не могла найти на своем экране Умара, пока не зажгла свет и не обнаружила, что он полулежит на аппарате.

Для проезда через Судан нужна была справка о прививках. И друзьям сделали прививки, но справок не дали, потому что все бланки кончились. Мы с Абдуллой помчались в типографию, однако типография отказывалась печатать новые бланки, пока больница не рассчитается за старые. В конторе Суданского Аэрофлота клерк нашел в одном из ящиков стола три бланка, но не успели мы доставить их в больницу, как вышел французский врач с рентгеновским снимком, на котором было видно, что у Умара на печени какой-то вырост. Оказалось, что этот геркулес серьезно болен; врач строго-настрого запретил ему куда-либо ездить. А Мусса тоже не хотел уезжать без брата, который умел говорить по-арабски. Похоже, не быть папирусной лодке...

Что можно сделать для Умара? Нас принял главный врач, улыбающийся француз с погонами полковника.

– Вы – здесь?

Мы были одинаково удивлены и искренне обрадовались друг другу. Последний раз я видел полковника Лалуэля на Таити, где он служил военным врачом.

Вместе мы нашли решение. Если Умар будет вынужден вернуться в Бол, он останется без медицинской помощи. А в Каире ему будет обеспечен врач. Мне тут же выписали рецепты на таблетки и уколы, обязав проследить за лечением Умара.

И вот взлетает суданский самолет. Умара и Муссу втащили вверх по трапу в последнюю минуту, они почти ничего не видели в своих синих и желтых очках под цвет тог. Абдулла, войдя в самолет, ахнул от восторга, а братья просто опешили, обозревая салон, который был вдвое просторнее, чем резиденция Болского султана. Несколько минут – и мы уже над облаками. Пока Абдулла и Умар изучали устройство предохранительного пояса и механизм подвижного сиденья, Мусса с нерушимым спокойствием достал желтый носовой платок и принялся тереть им свой блестящий череп. Появилась стюардесса с конфетками, они взяли по полной горсти и уставились на леденцы, не зная, что с ними делать, пока не увидели, как соседи суют фантики в пепельницу. После этого они затолкали свои запасы в пепельницы и до конца полета выковыривали по одной конфетке из узкой щели. Принесли завтрак, и, глядя, как Умар кладет масло в фруктовый салат, я с беспокойством подумал о его печени. Вскоре самолет пересек границу Судана, и через некоторое время мы приземлились на аэродроме около столицы.

Что тут было с моими спутниками! В Боле даже двухэтажного дома не увидишь, а здесь, в Хартуме, куда ни погляди, стоят дома в несколько слоев. Даже Абдулла разинул рот при виде четырехэтажного здания. Нам предстояла ночевка, но оставлять их одних в большом городе я не хотел, а поселяться вместе в роскошном отеле тоже не стоит, пока они не освоились с новой обстановкой. И я пошел с моими друзьями в гостиницу четвертого разряда в арабском квартале. Администрация и номера помещались на третьем этаже ветхого здания, кухня и ресторан – на крыше под открытым небом, а трем друзьям казалось, что они попали в сказочный дворец. На лестнице я вдруг заметил, что братья как-то странно держатся. Они чрезвычайно сосредоточенно смотрели вниз и так осторожно ставили ступню, как будто карабкались на крутую гору. Да, ведь они впервые идут по настоящей лестнице! У них в Боле и на плавучих островах все лачуги одноэтажные.

Номера были без окон, но под потолком висела голая лампочка, свет которой падал на выстроившиеся в ряд кровати. Братья в жизни не видели кроватей, и, когда Абдулла объяснил им, что это приспособление для сна, они тотчас заползли каждый под свою кровать и лежали там, уткнувшись носом в пружины, пока Абдулла, покатываясь со смеху, не вызвал их оттуда, к великому облегчению оторопевшей хозяйки гостиницы, которая никак не могла понять, что это постояльцы там ищут.

В ресторане нас посадили за маленький столик с тарелкой и вилкой на каждого. На тарелках лежало мясо, помидоры, картофель, лук и фасоль. Путешественники из Чада быстро оценили достоинства вилки. Только я нацелился на кусок мяса, вдруг чья-то вилка опередила мою и сунула этот кусок в рот Умару. Я взял новый прицел, но едва не столкнулся с рукой Абдуллы и в последнюю секунду переключился на картофель. Подняв голову, я увидел, что вилки так и мелькают, каждый угощался с той тарелки, которая его особенно прельщала. Мои сотрапезники привыкли есть руками из общего блюда и вилку восприняли как удобное приспособление, очень кстати увеличивающее радиус действия, коль скоро пищу разложили так несподручно.

На другое утро Абдулла разбудил меня чуть свет. Ему говорили, что в разных странах по-разному считают время, и он решил проверить, не забыли ли мы договориться с летчиком, на какие часы смотреть, чтобы не опоздать на самолет.

На аэродроме чуть не произошла катастрофа. Никто не обратил внимания, что у моих товарищей нет египетской визы, однако санитарный контроль обнаружил, что прививки станут действенными только через неделю. По недосмотру эти люди попали в Судан, но уж теперь им придется выждать, сколько положено. А я уже прошел на аэродром и заметил калитку в заборе. Зоркий Абдулла тотчас увидел мой указательный палец, три друга в развевающихся тогах – белой, желтой и синей – вышли из очереди перед контролем и спокойно обогнули здание аэропорта. И когда самолет взлетел, наша четверка сидела на своих местах в салоне. Ребята из Бола уверенно застегнули ремни, улыбнулись чернокожей красавице-стюардессе и аккуратно взяли по одной конфетке с подноса.

Каир... У трапа встречает целая делегация во главе с улыбающимся норвежским послом. Не спрашивая ни о визах, ни о прививках, представитель министерства туризма провел нас через все контроли, и посольский шофер в нарядной форме взял под козырек, когда Мусса, Умар и Абдулла, подобрав подолы своих тог, полезли в просторную машину посла. Мосты, подземные переходы, пятиэтажные дома... Восторженные возгласы чередовались с благоговейным бормотанием. Мечеть, еще одна, полон город мечетей, да здесь, наверно, рай! Но когда мы очутились среди таких высоченных домов, что пришлось – с нашей помощью – опустить стекла, чтобы увидеть крыши, друзья притихли. Это какой-то грубый розыгрыш...

Мусса задремал. Умар словно окаменел, лишь белки сверкали, когда он робко косил глазом направо или налево. Только Абдулла, наклонив свою бритую голову и раскрыв рот, жадно впитывал широко открытыми глазами все до мельчайших подробностей, от трамвайных рельсов и марок автомашин до световых реклам и многообразия типов.

– А это что? – спросил Абдулла.

Современные кварталы остались позади, мы выехали на просторы Гизы. Я был готов к такому вопросу, но мне было интересно посмотреть, как реагирует Абдулла. Братья дружно клевали носом, Абдулла же неотрывно глядел вперед, все шире открывая рот и глаза в полумраке.

– Абдулла, это пирамида, – объяснил я.

– Это гора или люди построили?

– Ее построили люди в давние времена.

– Ох уж эти египтяне! Во всем нас перегнали. А сколько человек в ней живет?

– Один, да и тот мертвый.

Абдулла восхищенно рассмеялся.

– Ох уж эти египтяне!..

Но когда показались еще две пирамиды, даже Абдулла потерял дар речи, только молча сверкал белками.

Освещая себе дорогу карманными фонариками, мы повели ребят из Чада от машины по рыхлым дюнам туда, где в лощине за пирамидами и сфинксом в лунном свете призрачно белели палатки лагеря, подготовленного Корио. Шагая по песку, три друга, естественно, не подозревали, что за тысячи лет они, пожалуй, первые строители папирусных лодок на земле сфинкса и что земля эта скрывает древние могилы, где погребены корабелы фараона и погребено их забытое искусство, которое теперь длинными кружными путями вернулось к подножию пирамид. Спокойной ночи, Абдулла. Вот твоя палатка. Мусса и Умар займут соседнюю.

Ошеломленные всем тем, что увидели и узнали за этот день, они в последний раз глянули исподлобья на могучие остроконечные горы фараонов, которые возвышались над нами, словно исполинские тени наших палаток на фоне немеркнущей россыпи звезд. «В каждой по одному человеку, да и тот мертвый», – пробормотал Абдулла по-арабски Умару. Тому не пришлось переводить на язык будума для брата. Мусса уже крепко спал на своей раскладушке, утомленный обилием впечатлений.

Макушки пирамид вспыхнули вулканическим пламенем, когда высоко над палатками пролетели первые раскаленные стрелы, выпущенные восходящим солнцем из укрытия за песчаными дюнами на горизонте. Внизу было еще темно и холодно, но из палаток выбрались трое в длинных тогах и, поеживаясь, устремили взгляд на розовеющие пирамиды, ожидая, когда солнце снизойдет к озябшим человечкам, чтобы они могли обратиться с молитвой к Аллаху. Но вот показалось солнце, друзья опустились на колени, три черных лба коснулись песка и три бритых черепа засверкали в сиянии пробуждающегося бога Ра, явившегося, по мнению Абдуллы, откуда-то со стороны Мекки. А затем все мы вдруг увидели нечто диковинное, кусочек живой жизни среди сплошного песка и камня. Папирус! Вон они ждут нас, огромные штабеля желто-зеленого и золотистого, как само солнце, папируса. Абдулла вооружился длинным ножом, и мы с волнением пошли за ним. Сейчас состоится суд экспертов, сейчас встретятся лодочные мастера из сердца Африки и строительный материал, заготовленный в верховьях Нила, и все решится... Абдулла рассек длинный стебель, остальные двое потрогали его, пощупали поверхность среза.

– Кирта, – произнес Мусса.

– Ганагин, – перевел Умар Абдулле на чадско-арабский диалект и радостно улыбнулся.

– Папирус, они говорят, – это настоящий папирус, – объяснил Абдулла по-французски.

Слава богу. Папирус оказался первоклассный. Вместе мы присмотрели ровную площадку около палаток, потом я отмерил 15 метров в длину, 5 в ширину и начертил палочкой на песке контуры лодки.

– Вот такая кадай мне нужна.

– А где вода? – спросил Мусса.

Умар кивнул.

– Вода? Разве вы не видели бочку с водой на кухне?

– Где озеро, – сказал Мусса, настороженно глядя на теряющиеся вдали дюны. – Чтобы вязать лодку, надо намочить папирус.

– Но ведь ты сам говорил, что папирус должен сушиться на солнце три недели, чтобы им можно было пользоваться! – воскликнул я.

– Ну да, свежий папирус ломается, – подтвердили наши чернокожие друзья. – Его надо высушить, тогда он станет крепким. А потом намочить, чтобы его можно было согнуть, не то он будет ломаться, как сухие прутья.

Вот тебе на. Наш лагерь лежит в песках. Ближайшая вода – в горбах у верблюдов и в бочке с краном. Далеко в долине протекает Нил. В него сливаются все нечистоты. От нынешней нильской воды папирус, наверное, сгниет вдвое быстрее, чем во времена фараона. Ну что бы этим ребятам предупредить нас. У них в Боле кругом вода, вода и плавучие острова, уходящая вдаль озерная гладь с кромкой пустыни.

– Где озеро? – Мусса напряженно глядел на нас, и Умар тоже забеспокоился. Что-то надо придумать.

– Мы его привезем!

Выбора не было. Переносить лагерь и запасы папируса поздно. К тому же Нил загрязнен, а мочить папирус в море нам пока совсем не хотелось, ведь специалисты утверждали, что морская вода разъедает клетчатку растения. Место для строительства было выбрано неспроста: пирамиды олицетворяют Древний Египет, а на фресках и рельефах в погребениях очень удобно по ходу работы над новой лодкой изучать детали конструкции старых. И климат пустыни гарантировал, что папирус будет сухим, как нас учили и в Чаде, и в Эфиопии.

– Абдулла, объясни им, что мы поехали за водой!

И мы с Корио покатили на джипе через песчаный гребень вниз, в ближайший арабский квартал. Здесь мы купили кирпич и цемент, нашли безработного каменщика и договорились с одним водителем, что он будет возить нам через день 12 железных бочек приличной воды на своем тракторе. Потом мы отвезли наших чадских друзей в универмаг: здесь, на севере, они зябли в одних тогах на голое тело. Заодно Умар начал лечиться.

Каменщик выложил в песке перед палатками прямоугольный бассейн, и на следующий день мы поместили туда первые связки папируса. Вот когда мы по-настоящему узнали, как хорошо папирус держится на воде! Три человека вскочили на связку и долго прыгали на ней, прежде чем удалось ее утопить, а всего у нас было пятьсот таких связок. Сунешь стебель толстым концом в бочку с водой, потом отпустишь – он выскакивает и, словно копье, летит по воздуху.

Два ученых мужа, два улыбчивых бородача с живыми глазами внимательно наблюдали, как мы приступаем к делу. Оба покачивали головой, не зная, что и думать. Один был египтянин Ахмед Юсеф, он как раз в это время реставрировал деревянный корабль фараона Хеопса у подножия самой большой пирамиды. Второй – швед Бьерн Ландстрем, лучший в мире знаток древнеегипетских лодок. Он приехал в Египет, чтобы внести в каталог и зарисовать все суда, изображенные на стенах многочисленных гробниц Нильской долины. Ландстрем не верил в мореходные качества папирусной лодки и неделей раньше поделился с прессой своими сомнениями, но встреча с нашим папирусом и экспертами из Чада поколебала его взгляды, и он решил задержаться в Египте, чтобы строители могли воспользоваться его знаниями.

 

Строительство лодки, которую мы задумали испытать в океане, началось с того, что четыре стебля связали вместе веревочкой с одного конца. Затем внутрь этого пучка стали всовывать все новые стебли, в точности, как в Чаде, при этом и сноп, и веревки становились все толще. Когда конус достиг семидесяти сантиметров в поперечнике, а веревки стали толщиной с мизинец, он перешел в цилиндр, который перехватывали веревками через каждые 60 – 70 сантиметров. Теперь и Абдулла смог встать рядом со своими товарищами, работа развернулась полным ходом. Мы поехали в арабские кварталы набирать еще помощников. Абдулла переводил, как мог, европейскую речь на чадско-арабский диалект.

– Бут, – дружно кричали египтяне, требуя папируса на своем языке.

И закрутился наш конвейер. Два человека висели на концах бревен-рычагов, топя в кирпичном бассейне упорствующие папирусные связки. Двое других обрезали прелые корневища и относили двум подручным намоченные снопы, а подручные подавали стебли по одному ребятам из Чада, которые, напрягая все силы, втискивали их в растопыренную оконечность того, что должно было стать лодкой, так что веревки натягивались, словно обручи на бочке. Абдулла сразу вошел в роль бригадира, он лихо работал и так же лихо распоряжался. Египетские рабочие поначалу склонны были глядеть свысока на ребят из африканской глуши, чернота которых превосходила все, что они когда-либо видели в своей печи, но Абдулла с его великолепной головой быстро утер им нос, а за ним и братья завоевали общее уважение своим нерушимым спокойствием, веселым нравом и смекалкой. Два сторожа-балагура в тюрбанах, вооруженные старыми ружьями, повар-кудесник и смешливый, жизнерадостный поваренок вносили свою лепту в уютную атмосферу нашего лагеря – палаток, папирусного склада и стройплощадки, символически огражденных канатом. За длинным столом в столовой звучала английская, арабская, итальянская, будумская, норвежская, шведская и французская речь, а ведь интернациональный экипаж экспедиции еще не был в сборе.

На третий день начался спор между наследственным опытом и академической наукой. Цилиндр уже настолько вытянулся в длину, что пора было сводить его на конус в задней части, но братья наотрез отказались: они хотели идти до конца одним диаметром, затем обрубить связку, как это заведено на Чаде. Разве бывают кадай с носом в обоих концах! С помощью Абдуллы Ландстрем, Корио и я долго объясняли им, что нам нужна особенная папирусная лодка, как у древних египтян, но тут наш никогда не унывающий Мусса вдруг насупился и ушел в свою палатку. Умар попытался втолковать нам, что начать связку четырьмя стеблями и постепенно наращивать в толщину – можно, а делать ее все тоньше и тоньше и закончить четырьмя стеблями – нельзя. После чего он тоже побрел прочь, и остались мы совсем беспомощными с нашими египетскими помощниками.

На другое утро братья еще до рассвета потихоньку пришли на стройплощадку, и, когда мы поднялись, они уже успели закончить связку по-своему. Мы бросились к ним, хотели остановить их, но, добежав, застыли, растерянно глядя на лодку и друг на друга. На рабочем чертеже Ландстрема семь раздельных связок, заостряющихся кверху спереди и сзади, были просто скреплены между собой параллельными веревками. А братья, уже приступив к второй связке, сплетали ее вместе с первой так, что получалась сплошная основа. Мало того, что веревки параллельных креплений переплетались друг с другом, в них еще вплетали папирус из соседних связок для полной компактности конструкции. Непосвященный человек никогда не додумался бы до этого, и академикам оставалось только капитулировать перед лицом такого мастерства. Тысячелетний опыт превзошел догадки теоретика, а результатом явилось плотное соединение папирусных понтонов, причем лишь средний был круглого сечения, а боковые напоминали в разрезе луну в первой и последней четверти.

На шестой день работ над Сахарой разразилась буря, песок хлестал по палаткам, как затвердевший ливень, пирамиды пропали из вида. Песчинки резали глаза и скрипели на зубах, но нам надо было вбить поглубже палаточные колья и как следует закрепить брезент на папирусе, легкие стебли которого уже летели по воздуху к пирамидам. На конце первых двух связок необрубленный папирус топорщился, будто иглы дикобраза, и под напором ветра ломался, как солома, но законченная носовая часть крепостью не уступала бревну. Три дня буря, нарастая в силе, обстреливала лагерь горячей дробью. На четвертый день она унялась, самум сменился моросящим дождиком, и мы поспешили возобновить работу.

Рабочие подносили в кувшинах воду из бассейна и поливали ею заостренный нос лодки, состоящей теперь из трех сопряженных цилиндров, и, когда связки стали достаточно мягкими, вся бригада сообща загнула нос вверх, так, что получилась изящная высокая дуга, как на древних судах. Но с другого конца связки по-прежнему оставались прямыми, напоминая огромные растрепанные помазки.

Что делать? Мы повезли мастеров из Чада в универмаг в Каире, там они всласть покатались на эскалаторах и выбрали себе подарок – ручные часы; Абдулла вызвался научить остальных двоих, как ими пользоваться. После этого сильно подобревший Мусса обнаружил, что корму можно все-таки надставить тонким хвостиком, его потом загнули вверх и нарастили в толщину. И лодка наконец-то начала походить на настоящую древнеегипетскую ладью. На фоне солнечных пирамид изогнулся живописный полумесяц, одинаково приводя в восторг профанов и эрудитов. Кто мог тогда предвидеть, что наскоро придуманный и приделанный ахтерштевень станет ахиллесовой пятой нашей лодки.

По бокам средней, самой длинной связки одну за другой укрепили по четыре связки, а поверх первой девятки тем же способом приладили еще девять папирусных цилиндров.

Дополнительно две связки уложили на палубе в качестве фальшборта. Три средних валика в основе были толще других и выдавались вниз сантиметров на двадцать, образуя как бы широкий киль.

В апреле солнце над Сахарой начало жарить с такой силой, что это сказалось и на ходе работы, и на расходе воды. В это же время о строительстве в ложбине за пирамидами заговорило телевидение и местная печать, папирусную лодку все время путали с деревянным кораблем Хеопса, который восстанавливали в нескольких сотнях метров от нас, и туристские гиды и экскурсоводы, томящиеся бездельем из-за военного положения, надумали водить к нам туристов и показывать им настоящий египетский корабль из папируса. Гости со всех континентов, а также фотографы и репортеры, прибывшие из разных стран освещать ход военных действий, шли или ехали верхом на конях и верблюдах смотреть новейший аттракцион, канатное ограждение было сметено, и сторожа героически защищали хрупкую лодку от тьмы любопытных, самые напористые из которых лезли на палубу позировать для фотографов, не считаясь с тем, что сухие стебли ломались под их каблуками. Верблюды грызли нашу лодку. Туристы уносили на память обрезки папируса и целые стебли с автографами и без, и Абдулле стало не до работы, он едва поспевал расписываться, а Мусса и Умар, позабыв про свои веревки, кокетничали с прекрасными дочерьми Нигерии, Советского Союза и Японии. Мы попробовали работать ночью при свете фонарей и факелов, но опасность пожара от искр и керосина вынудила нас отказаться от этой затеи. Кораблик-то был бумажный! Одна неосторожно брошенная спичка – и ладью окутает море пламени, а когда оно схлынет, на песке останется лишь кучка пепла. Мы с ужасом смотрели, как туристы с сигаретами в зубах прислоняются к лодке. Вывесили огромные объявления на арабском и английском языках о том, что курить строго воспрещается, и велели сторожу всем показывать эти плакаты. В тот же день мы увидели, как наш старичок с ружьем сидит подле носа ладьи, дымя самокруткой. Я возмущенно ткнул пальцем в объявление над его головой, но ему мой гнев был непонятен. Улыбаясь, он объяснил, что не умеет читать.

Каюту нам сделал один старик-корзинщик в Каире. Он сплел ее всю из гибких прутьев. Размеры жилья, в котором предстояло разместиться нашей семерке, составляли 4 метра в длину и два восемьдесят в ширину; высота сводчатого потолка позволяла стоять, нагнув голову, в центре; посередине одной из боковых стен было квадратное отверстие для входа, высотой один метр. Крыша и боковые стены заходили на метр дальше задней стены, так что получился как бы альков для корзин с провиантом.

В ходе работы мы частенько наведывались в древние гробницы, чтобы получше рассмотреть важные для нас детали стенных росписей. На длинных деревянных кораблях изображен натянутый над палубой толстый канат. Он перекинут с носа на корму и опирается на жерди с рогаткой вверху. Этот канат стягивал нос и корму, словно тугая тетива, не позволяя кораблю переломиться посередине. Видимо, продольная упругость судов из папируса была выше, потому что на них такой тетивы не ставили. Зато короткий канат спускался косо вниз от загнутого внутрь конца ахтерштевня к кормовой палубе, это выглядело, как арфа с одной струной. Если бы мы знали, как важна эта струна! Я часами ломал себе голову над ее смыслом, ведь для чего-то ее придумали, сколько бы ученые, поддержанные ребятами из Чада, ни твердили, что единственное назначение этого каната – держать элегантную завитушку. Допустим. А зачем нужна завитушка? Только для красоты, считали все. Дальше наше воображение не шло, но этого было довольно, чтобы мы и тут постарались не отклоняться от древних рисунков. Долго струна стояла на своем месте, но однажды утром она исчезла. Наши чадские друзья убрали ее, она им мешала работать, да и к чему она, ведь завитушка теперь держалась без нее. Мы попросили ребят вернуть канат на место, но они весьма логично возразили, что мы всегда можем сделать это потом, если завитушка начнет выпрямляться. А сейчас в нем нет надобности.

Если на деревянных судах мощный канат опирался на жерди, то у папирусных лодок, как это видно на фресках и рельефах, толстый канат обрамлял палубу. Он скреплял всю конструкцию, увеличивал ее жесткость и служил канвой для всех оттяжек, которые за тонкий папирус не привяжешь.

Древние изображения в подземных коридорах с колоннадой позволяли представить себе, как люди решали проблемы водного транспорта 3-4 тысячи лет назад. Создатели фресок и рельефов живо запечатлели все подробности великолепными нетускнеющими красками. Очень важно было как следует разобраться в этих древних мультипликациях, ведь больше негде было почерпнуть нужные нам сведения. Часто мы затруднялись различить на изображениях деревянные и папирусные суда, потому что первые обычно имитировали форму вторых. Но есть фрески, показывающие весь ход работы: рабочие срезают стебли на болоте, собирают их и подносят снопы строителям, и те связывают папирус вместе веревками, которые им подают маленькие помощники-ученики.

На палубах папирусных лодок можно разглядеть корзины с фруктами и лепешками, кувшины, мешки, сундуки, клетки с птицей, обезьян, телят. Стоят рыбаки, охотники, торговцы, воины, знатные вельможи, а то даже показаны целые траурные процессии с богами и птицечеловеками. Вот обнаженные рыбаки с сачками, сетями, вершами и простыми удочками. Вот сражаются два отряда папирусных лодок. Вот охотники на лодках бьют гарпунами бегемотов. Вот сидят женщины и кормят грудью детей. А вот и сам фараон с супругой восседает на троне, перед ним роскошно накрытый стол, и виночерпий наполняет его бокал.

На одних фресках фараон изображен великаном, его шаг равен длине всей лодки, на других отчетливо видно двадцать пар гребцов и двуногую мачту с такелажем, с полдюжины моряков тянут фалы и карабкаются на реи и ванты, и совершенство парусной оснастки говорит о высоком уровне мореходного искусства 5 тысяч лет назад. Самые роскошные папирусные суда украшены на концах звериными головами, резные столбы каюты покрыты краской и позолотой, и все: весла, тент и прочий инвентарь – отвечает лучшим образцам древнеегипетского строительного искусства и ремесла.

У фараонов хватало камня, чтобы сооружать пирамиды с гору величиной. Папируса им тоже хватало, и они вполне могли строить лодки размером с плавучий остров. Задуманная нами лодка составляла в длину всего одну пятую сфинкса. Выйдя из подземного царства мумий и стоя между лапами каменного исполина, мы чувствовали себя карликами. Папирус разрушается зубом времени гораздо быстрее, чем камень. Если бы мы знали пирамиды и сфинкса только по фрескам в подземелье, никто не поверил бы, что за тысячи лет до Колумба люди могли создавать такие гиганты. Как бы нам ни нравилось смотреть на себя как на поколение, сбросившее наконец-то звериный облик, пирамиды напоминают, что не следует спешить с умозаключениями. Умный человек не будет недооценивать способности других только потому, что они родились на свет раньше нас, так что мы можем пожинать плоды их изобретательности. Это были люди с такими же, как у нас, чувствами и стремлениями. Памятники той поры свидетельствуют, что ум и сметка, организаторский дар и энтузиазм, любознательность и крылатая мечта, вкус и все прочие пружины человеческих деяний, добрых или дурных, ставят в один ряд человека древности и современности, лишь календарь да созданная нами сообща техника говорят о том, что прошло 5 тысяч лет.

Когда уже подходила к концу установка фальшборта, мне пришлось вылететь в Марокко, чтобы подготовить приемку нашей ладьи и старт из древнего порта Сафи, которого никто из нас еще не видел. А вскоре после того, как я вернулся оттуда, легли на место последние стебли папируса. Всего их ушло на лодку 280 тысяч. Строительство было закончено. На песке осталось шесть стеблей папируса.

28 апреля, в день двадцать второй годовщины старта экспедиции «Кон-Тики», все было готово, ладья могла трогаться в путь. В ложбине за пирамидами собралось народу видимо-невидимо. Министерство туризма подготовило трибуну для почетных гостей – брезентовый тент и стулья, которые заняли губернатор Гизы, министры и иностранные послы. Абдулла, Мусса и Умар, облачившись в свою лучшую одежду, сидели вместе с гостями; сегодня трудились другие. Широкая, плоская, с тонкой шеей, хвост крючком, папирусная лодка напоминала огромную золотую курицу, насиживающую круглые бревна в песке у пирамид. Ладья лежала на больших деревянных салазках, на которых ее строили, от салазок тянулись четыре длинных каната, и прилежные руки выкладывали в ряд телеграфные столбы – по этим каткам предстояло тянуть салазки через дюны.

Еще раньше директор Института папируса ездил со мной к директору Института физкультуры, и мы вдвоем заверили его, что подготовили отличную тренировку для студентов в песках Гизы. Машины будут, сколько человек может предоставить институт? Институт предоставил пятьсот студентов, пятьсот атлетов в белых шортах. Вот они заняли места вдоль канатов под руководством своих преподавателей. Два человека, стоя на лодке, подавали команды, третий примостился впереди на салазках и сигналил жезлом «пошел» и «стой». В этой сцене было что-то библейское. То ли потому, что наша грузная доморощенная лодка древнего фасона, с плетеной хижиной на палубе и пирамидами позади напоминала Ноев ковчег, заброшенный в пустыне после того, как его покинули звери. То ли потому, что по этой земле некогда ступал Моисей, которого нашли ребенком в папирусной корзине, прибитой течением к берегу Нила. Так или иначе, когда по сигналу жезла пятьсот молодых египтян впряглись в лямки и над песками разнеслись дружные крики, когда заскрипело дерево и папирусный корабль медленно пополз вперед на фоне неподвижных пирамид, иные зрители вздрогнули, как будто в ложбине средь бела дня возникли тени прошлого...

– Ола – хуууп!

Зычно звучали голоса пятисот египтян, жалобно поскрипывали бревна, хрустели камни, и так же, как тысячи лет назад, солнце пекло незыблемые стены пирамид и играло на послушных команде мускулах тысячи рук и тысячи ног, и все могли убедиться, что люди способны без машин сдвинуть гору, когда трудятся сообща.

Непривычно пусто стало в ложбине, когда палатки остались наедине с пирамидами, а лодка, стоявшая в центре кадра, ушла за рамку к шоссе, ведущему в Сахара-сити. Салазки с Ноевым ковчегом подняли на мощный трайлер из тех, что помогали сооружать Асуанскую плотину. Мы поблагодарили пятьсот ликующих физкультурников за усердие, а самое старое и самое молодое средства транспорта Египта уже катили по асфальту среди пальм по берегу Нила, направляясь к устью реки, в Александрию.

Едва хрупкое и худосочное дитя пустыни очутилось в порту, как мы почувствовали, что оно набирает сил и крепости, дыша влажным морским воздухом. Корабль-мумия ожил, как только увидел море.