Ра и Ра-II

На борту «Ра» был праздник. Море и небо улыбались. Сухую носовую палубу пекло тропическое солнце, на кормовой палубе мирно плескался Атлантический океан.

В бамбуковой каюте прохладная тень, на желтой стенке висит на веревочках голубая карта Атлантики с вереницей карандашных кружочков. Последний, только что нарисованный кружочек свидетельствует, что сегодня мы перевалили сороковой меридиан и вошли, так сказать, в американскую область Атлантического океана. Вот уже несколько дней ближайшая к нам земля – Бразилия, да-да, мы теперь гораздо ближе к Южной Америке, чем к Африке, но мы пересекаем океан в самой широкой части, идя почти прямо на запад, и по курсу ближайшая суша – Вест-Индия.

Камбуз

Холодильник? Консервный нож? Представители семи стран на фараоновом пиру отлично обходились без них и уписывали за обе щеки, а папирусный кораблик сам шел на всех парусах нужным курсом, без вахтенного на мостике.

У нас была на борту целая плавучая бакалея. Заведовал ею Сантьяго, наш мексиканский квартирмейстер, единственным легальным клиентом был Карло, а единственным воришкой – Сафи. Она не умела читать номера, проставленные завхозом, однако ухитрялась откупоривать именно те кувшины, в которых лежали орехи.

Из книжечки Сантьяго следовало, в частности, что в кувшинах 1-6 лежат яйца в известковой воде, кувшины 15-17 наполнены вареными томатами в оливковом масле, в амфорах 33-34 под слоем перца хранится домашний овечий сыр, нарезанный кубиками и залитый оливковым маслом. В кувшины 51-53 Айша положила масло, топленное и посоленное по берберскому рецепту. В амфорах 70-160 – чистая вода, набранная в колодце под Сафи. Чтобы не зацвела вода в бурдюках, мы по примеру жителей пустыни положили в нее комочки смолы. Кроме того, в кувшинах, корзинах и мешках хранились мед, соль, горох, фасоль, рис, зерно и мука, сушеные овощи, каркаде, кокосовые орехи, цареградский стручок карубу, орехи, финики, миндаль, инжир, чернослив и изюм. Запаса свежих овощей, корнеплодов и фруктов хватило лишь на две-три недели. Под бамбуковым навесом впереди висели соленое и копченое мясо и колбасы, связки лука, сушеная рыба, прессованная египетская икра в сетках. Под этими продуктами стояли ящики с сухарями и лепешками – русскими, норвежскими и древнеегипетскими. Конечно, дело было не в том, можем ли мы прожить на чисто древнеегипетском меню, а в том, годится ли папирусная лодка в море. Но нам хотелось также выяснить, могли ли выдержать такое плавание корзины и кувшины, и можно ли прожить без консервов и замороженных продуктов, если рыба не клюет. Пока что нам это удавалось без труда.

Но когда Жорж по случаю пересечения сорокового меридиана нарушил правила игры и откупорил одну из двух бутылок шампанского из наших запасов, а Юрий налил в русские деревянные чашки свою зверскую настойку, Абдулла забил отбой. Похлопав себя по туго набитому животу, он полез через кувшины в наш корабельный бассейн, чтобы совершить омовение перед благодарственной молитвой аллаху.

Вернувшись после молитвы к своим земным товарищам, он попросил объяснить ему, что это за карандашная пометка на карте, которой он обязан таким превосходным обедом. Он уже усвоил, что мы время от времени переставляем часы, потому что земля круглая, и солнце не может освещать шар сразу со всех сторон. Разобрался он и в том, почему часы Карло вот уже больше месяца идут без завода, лежа в своей коробочке: каюта «Ра» колышется и обеспечивает автоматический завод. Но он не мог уразуметь, почему мы каждый день отмечаем наш путь на карте, расчерченной вдоль и поперек прямыми линиями. Вот сегодня мы прошли уже сороковой меридиан, а он еще ни одного не видел. Норман растолковал ему, что земля и моря разбиты на воображаемые клетки с номерами, чтобы люди могли объяснить при помощи цифр, где они находятся.

– А-а, – смекнул Абдулла. – На суше клетки лежат неподвижно, а на море они плывут с течением на запад, даже если нет ветра.

– Нет, клетки как бы нанесены на морском дне, – перебил его Норман.

И объяснил, что мы вышли в путь из Сафи, это на девятом градусе западной долготы, а сегодня пересекли сороковой градус. Но в это же время нас снесло на юг от тридцать второго градуса северной широты до пятнадцатого, и теперь мы находимся на той же широте, что родина Абдуллы.

После этого Абдулла уже сам определил, что крайняя западная точка Африки, Дакар, лежит на восемнадцатом градусе западной долготы, а крайняя восточная точка бразильского побережья, Ресифе, – на тридцать шестом, значит, пройдя сороковой меридиан, мы и впрямь имеем полное право отметить переход в американскую область Атлантического океана.

На палубе тем временем продолжалось гуляние. Взобравшись на кухонный ящик, Юрий, насколько позволяла качка, плясал и пел русские народные песни. Когда дошла очередь до «Стеньки Разина», мы дружно подтянули. Затем на «эстраду» вышел Норман, он играл на губной гармонике «Там в долине» и другие ковбойские песни, а остальные подпевали. Италия представила на суд публики бравурные альпийские марши, Мексика – зажигательные революционные мелодии, Норвегия – мирные матросские песенки, Египет – причудливые горловые звуки и танец живота. Но первое место занял Чад; во-первых, Абдулла выступал с искренним увлечением, во-вторых, получился очень уж странный контраст между вечным плеском моря и барабанной дробью, которую выбивал на кастрюле африканец, напевая свои зажигательные родные мотивы.

Время от времени вахтенный поднимался на мостик, чтобы взглянуть на компас. Мы шли с попутным ветром прямо на запад, средняя скорость 50-60 морских миль, или около 100 километров в сутки. Первые шесть суток после островов Зеленого Мыса мы основательно помучились с затопленной кормой, пытаясь хоть как-то править составленными из обломков неуклюжими веслами. Здесь же, посередине океана, волны стали куда покладистее, и нам удалось наладить своего рода модус вивенди с окружающей нас стихией. Мы разрешали волнам бесплатно кататься на нашем прицепе, а течение с приличной скоростью несло и волны, и людей на запад.

Не один Карло тихо страдал, глядя на то, как хвост «Ра» одиноко торчит из моря за лодкой. В самом деле, обидно: была такая гордая золотая птица, а теперь – спереди лебедь, сзади лягушка. Ладно, сегодня праздник, будем держаться лебедя и пореже вспоминать о лягушке.

На закате мы составили шумовой оркестр из кухонной утвари Карло. «Ра» поскрипывала так деликатно, что наши изысканные инструменты легко заглушили кошачий концерт папирусных стеблей. Временно оставшись без посуды, Карло подал на ужин одни лишь русские черные сухари с медом. Они показались нам вкуснее любого торта, вот только очень уж твердые, прямо кокс. Я лихо управлялся с ними, вдруг что-то хрустнуло, и моя единственная коронка выскочила на папирусную палубу. Я мрачно потрогал кончиком языка противную дырочку.

– Плохой коммунистический хлеб! – поддел Норман нашего русского судового врача.

Юрий нагнулся, поднял обломившуюся коронку и внимательно ее рассмотрел.

– Плохой капиталистический зубной врач! – отпарировал он.

Под песни, музыку и смех наш праздник продолжался, пока бог Солнца не погрузился в море прямо по ходу своего морского тезки. Казалось, лучезарный шар зовет лебединую шею нашей «Ра» на запад, на запад! Великолепные лучи, краше всякого королевского венца, распластались диадемой в небе над горизонтом. Тропическое море пыталось имитировать северное сияние. Ослепительное золото, потом кровавый багрец, потом оранжевый, зеленый, фиолетовый цвета. Медленно небо стало чернеть, и так же медленно в пустоте, где исчезло царь-солнце, возникли мерцающие звезды. Его величество удалилось, и тотчас высыпали простолюдины, спеша последовать за ним на запад.

Удобно философствовать, лежа на открытой палубе, на пустых и полных бурдюках. Взгляд ни во что не упирается, ничто не нарушает и не тормозит ток мыслей. Позади чудесный день, мы плотно поели, посмеялись, повеселились, теперь хочется только любоваться созвездиями, пусть мысли отдыхают, текут непринужденно.

– Ты славный парень, Юрий, – сказал Норман. – В России много таких, как ты?

– Таких, как я, еще два наберется, – ответил Юрий. – Остальные будут получше. А у тебя в Америке остался хоть один приличный капиталист после того, как ты ушел с нами в рейс?

– Спасибо за комплимент, – сказал Норман. – Если я для тебя гожусь, то сколько приятных встреч у тебя будет, когда мы придем в Америку!

Завязалась мирная дискуссия о коммунизме и капитализме, антикоммунизме и антикапитализме, самодержавии и диктатуре масс, о том, какие материальные блага и свободы важнее и почему руководители не могут договориться, хотя рядовые граждане всех стран отлично ладят, когда им представляется случай ближе узнать друг друга. Кто породил движение хиппи в разных концах света – молодежь или родители, умрет оно или будет шириться вместе с развитием цивилизации, не следует ли считать это движение своего рода сигналом, что цивилизация, которую мы и наши отцы день и ночь лихорадочно воздвигаем, твердо веря в нее, будет забракована грядущими поколениями. Египтяне и шумеры, майя и инки сооружали пирамиды, бальзамировали мумии и считали, что идут по верному пути. Они отстаивали свои идеи пращой и луком со стрелами. Мы считаем, что они неверно понимали смысл жизни. Поэтому мы производим атомные ракеты и стремимся на Луну. Отстаиваем свою политику атомными бомбами и антиантиракетами. Теперь наши дети устраивают сидячие демонстрации протеста, навешивают на себя индейские броши, отращивают волосы и бренчат на гитаре. С помощью искусственных средств уходят от действительности, уходят в себя, а глубины собственной души больше глубин космоса.

Как не настроиться на философский лад, когда планктон и звезды те же, и мир тот же, каким он был задолго до того, как его увидел глаз человека, и миллиарды хлопотливых пальцев принялись его преображать. Когда вместе сидишь под звездами и знаешь, что вместе пойдешь ко дну или поплывешь дальше, терпимое отношение к взглядам другого дается куда легче, чем когда сидишь по разные стороны границы и, уткнув нос в газету или телеэкран, заглатываешь тщательно причесанные фразы.

На борту «Ра» ни разу не доходило до политических или религиозных перепалок. У каждого свои взгляды. Экипаж составлялся так, чтобы представлять крайние противоположности, да так оно и вышло, однако общее наименьшее кратное было не так уж мало. Найти его ничего не стоило. Может быть, это потому, что наша семерка мыслила себя как некое единство в противовес нашим соседям здесь, в океане, которые дышали жабрами и жили совсем другими интересами и чаяниями. Что ни говори, люди чертовски схожи между собой, пусть у одного нос с горбинкой, а у другого плоский.

В темноте раздался плеск, тяжелая рыба забилась о папирус и бамбук. Ликующий голос Жоржа возвестил, что он пронзил гарпуном полуметровую корифену. В свете его фонаря мы разглядели кальмаров, которые плыли за нами задом наперед, вытянув щупальца над головой. Они двигались энергичными рывками, прокачивая через себя воду. Вот именно, реактивное движение. Они его освоили, чтобы спасаться от преследователей. Освоили раньше нас.

Кашалоты, которые нас навещали, погружаются на тысячу метров, где давление достигает ста атмосфер, и там, в вечном мраке, они не бодают дно головой, потому что у них есть свой радар. Они освоили его раньше нас.

– Юрий, скажи, как атеист, может ли быть какой-нибудь смысл во всем том, что мерцает там, наверху, если там еще не побывали люди?

– При чем тут атеист? Просто я не верю во все эти церковные штучки.

– Во всяком случае у Дарвина нет расхождения с церковью в том, что солнце и луна, рыбы, птицы и обезьяны появились раньше нас. И когда наконец на сцену вышел человек, все уже было готово, нам теперь остается только ломать себе голову, как же все-таки устроена Вселенная и мы сами.

Какое блаженство расслабиться и лежать в дружеском лоне притихшего океана, созерцая те самые картины, какие созерцали мореплаватели и землепроходцы тысячи лет до нас. Люди современного большого города ослеплены уличным освещением, они лишились звездного неба. Космонавты пытаются вновь обрести его.

Меня клонило в сон. Мы решили, что не мешает всем поспать, кроме вахтенного. На нашу долю выпало немало тяжелых дней, и неизвестно, что нас ждет. Новая буря грозит нам большими неприятностями. Ахтерштевень совсем ушел под воду, а задний торец и правую стенку каюты-корзины мы обтянули брезентом, потому что каскады с кормы поливали водой тех, кто спал головой назад. Без особого удовольствия вспоминал я последние дни перед тем, как пошла более ровная зыбь.

После того как мы у островов Зеленого Мыса остались без обоих рулевых весел, Юрий и Жорж придумали временное решение: ночью на вахту заступали двое, и они кое-как правили лодкой, потравливая и выбирая шкоты паруса. В конце концов все сводилось к тому, чтобы держать корму к ветру и парус был наполнен, а не полоскался и не бил о мачту. В первые ночи после островов Зеленого Мыса нас преследовали могучие валы, они с грохотом разбивались о задний торец каюты выше брезента и скатывались через борта. От непрестанной бомбардировки в изголовье было трудно уснуть, а только заснешь – тебя уже поднимают, выходи на палубу, в ночной мрак, сражаться с огромным восьмиметровым парусом, который опять вывернулся. Бушуют волны, хлещет парусина. Нас бросало, как марионеток, на кувшины, мы шатались между каютой и фальшбортом, словно боксер после второго нокдауна. Спина и лицо в струях соленой воды.

Что, не успел вернуться в спальный мешок, снова выходить?.. На палубе лежит завтрак – четырнадцать летучих рыб. Семь корифен за час наловил! Куда столько, Жорж! Абдулла всего не съест. Пусть плывут с нами, будет свежая рыба, когда захотим. Две ушли в пруд на корме, одна плавала под мостиком, третья забилась под кормовую поперечину. Долго длился поединок между рыбами и людьми, которые ловили их в воде руками. Что ни рыбина, то скользкий, тугой комок мышц. Одной рукой за тонкий хвост, другой за жабры – теперь уже не уйдет с волной за борт. Вдруг сорвался поперечный брус, на который опирались стояки мостика. Раздался треск, и весь мостик перекосился. Веревок, веревок! Вода захлестывает с головой. Молодцы, ребята! Теперь уже не лопнут. Ну как, доволен, Карло? Это же совсем как в Альпах. Эй, Жорж, да ты спишь сидя. Давай-ка, мы отнесем тебя в постель. Черт, до чего руки ноют.

Что это – я сплю? Нет, только дремлю. Мы еще на «Ра»? Конечно, я слышу скрип папируса. Но небо звездное, кругом океанский простор.

Вспоминая эти первые дни после архипелага Зеленого Мыса, трудно было даже их разделить, они сливались в одно. Но в дневнике я читаю про 20 июня, что это самый тяжелый день с начала рейса. 21 июня записано, что за все плавание не было худшей ночи. А следующий день был ничуть не лучше. И однако без руля и паруса, с основательно тормозящим ход плавучим якорем мы все же прошли за день в сторону Америки 31 морскую милю, или 57 километров; правда, это была самая маленькая цифра за весь рейс. 22 июня кормовая поперечина, зарываясь в воду, так упорно сбивала нас с курса, что пришлось Жоржу, надев маску для ныряния, отпилить под водой конец бревна.

Мы работали втроем, в это время к лодке подошло около десятка черно-белых дельфинов, они затеяли игру так близко, что хоть рукой погладь. Резвясь около самых связок папируса, они кувыркались так бесшумно, так легко, словно это были мыльные пузыри, а не стокилограммовые крепыши. Жорж весь висел за бортом, мы с Абдуллой сидели на притопленном борту, и нас время от времени захлестывало до подмышек. Мы встретились с дельфинами в их родной стихии, они нас не трогали, и мы не мешали им играть в нашей общей большой ванне.

В этот день мы впервые обнаружили, что разбивающиеся о каюту волны проникают в щели, и по полу текут струи воды. На дне радиоящика стояла лужица. Пол каюты так сильно кренился вправо, что ребята стали разворачивать матрасы поперек.

Странная погода выдалась 25 июня. То похолодает, то опять откуда-то несет жаркий тропический воздух. Раза два волна горячего воздуха приносила явственный запах сухого песка, такой знакомый мне по Сахаре. Если бы я не полагался на наше счислимое место, можно было подумать, что нас несет мимо какого-то засушливого побережья. В ту ночь море разбушевалось, как никогда. Пришлось переносить все, что поддавалось переноске, еще ближе к носу. Наши спальные ящики подмывало водой, хотя «Ра» элегантнее, чем когда-либо, переваливала через беспорядочные волны, как будто мы летели на ковре-самолете.

И вот мы наконец вошли в область более тихой погоды: свежий ветер, солнце, мертвая зыбь, ровный Восточный и северо-восточный пассат – словом, стихии вели себя так, как и подобает в этих широтах. С переменой погоды появилась и первая акула. Она подошла встречным курсом и проскользнула так близко от свешенных в воду ног Жоржа, что он их очень быстро подобрал, но акула спокойно проследовала дальше и исчезла за кормой.

Двадцать восьмого июня выдался один из лучших дней за все плавание. Каждый был занят своим делом. Жорж сидел в дверях каюты и обучал Абдуллу арабской грамоте. Кто ловил рыбу, кто заполнял свой дневник. Вдруг раздался ужасный вопль. Кричал наш невозмутимый Норман. Он пошел на нос спустить в воду злополучное заземление, и вот теперь сам, с искаженным лицом, за бортом, как парализованный, не в силах вытащить ноги на палубу. У всех в голове мелькнула одна мысль: акула! Мы подняли его на борт. Ноги целы, зато сплошь опутаны розовыми арканчиками большого «португальского военного кораблика». Норман был без сознания, когда мы внесли его в каюту, и мы дали ему лекарство для сердца.

– Аммиак, – всполошился Юрий. – Нужен аммиак, чтобы нейтрализовать кислоту, которая разъедает ему кожу. В моче есть аммиак, ребята, вы уж постарайтесь!

Два часа Юрий смазывал кожу Нормана мочой из скорлупы кокосового ореха. Бедняга корчился от дикой боли, наконец забылся. Казалось, вся нижняя часть его тела и ноги нещадно исхлестаны плеткой. Очнувшись, Норман посмотрел сперва на свои ноги, потом на пузыри пены на пологих лоснящихся волнах и закричал, словно пьяный:

– Глядите, что делается, кругом сплошь «португальские военные кораблики»!

Миска горячего фруктового супа помогла ему прийти в себя. На следующий день Норман все еще был не в форме и ни с того ни с сего напустился на Жоржа. Впрочем, еще до вечера они помирились и сели вместе петь ковбойские песенки.

Тридцатого июня мы опять вошли в загрязненную область океана, целый день обгоняли черные комья мазута. А вечером далеко позади нас вынырнула из воды великолепная круглая луна. Лунные блики на желтом папирусе и бордовом парусе... Незабываемая ночь! Да только очень быстро поблекли звезды на востоке. Давно минул май, вот и июню конец, а мы не тонем, сами плывем и везем несколько тонн полезного груза.

Первого июля мы увидели на северо-западе пароход, весь в мачтах и лебедках. Следуя курсом на юго-восток, он прошел совсем близко от нас. Где-то здесь пролегала магистраль между США и Южной Африкой. Стоя на мостике, на каюте, на перекладинах мачты, весь экипаж «Ра» жадно впитывал взглядом эту примету нашего, двадцатого века. Вот последняя мачта скрылась за горизонтом, мы опять остались один на один с океаном. Жорж что-то грустно напевал на мостике. Вдруг он закричал:

– Они возвращаются!

В самом деле. Пароход показался снова там, где только что исчез, и теперь он шел прямо на нас. Видно, они недоумевали, что за чудо им повстречалось, и капитан решил вернуться, чтобы рассмотреть нас получше. И вот уже судно поравнялось с «Ра», видна на носу надпись: «Африканский Нептун. Нью-Йорк», а на палубы высыпала тьма людей, все машут нам руками.

– Вы нуждаетесь в помощи? – крикнул своим соотечественникам взыгравший духом Норман.

– Нет, спасибо, – ответил мегафон с мостика. – А может, вам что-нибудь нужно?

– Фрукты, – закричал наш экипаж на разных языках.

А «Ра» тем временем продолжала идти своим курсом, еще немного, и уткнулась бы папирусным носом в железный бок парохода, но тут мы закричали и замахали руками, капитан океанского лайнера поспешил пустить машину и в последнюю минуту отошел в сторону. Вот и передай что-нибудь на такое неуправляемое суденышко. Нептунов тезка описал широкую дугу вокруг маленького тезки солнечного бога и сбросил прямо по нашему курсу мешок, прикрепленный к оранжевому спасательному поясу. Жорж успел надеть гидрокостюм для защиты от «португальских военных корабликов», обвязался длинным страховочным концом и прыгнул в воду. И вот уже мы подтягиваем к лодке его вместе с дивной добычей: тридцать девять апельсинов, тридцать семь яблок, три лимона, четыре грейпфрута и кипа намокших американских журналов. Над волнами разнеслось наше дружное «спасибо», а палуба «Ра» неожиданно стала похожа на красочный рождественский стол. Кругом сплошное царство соленой воды, а у нас свежие фрукты, фруктовый салат. Даже зернышки и огрызки не пропали, первые достались Симбаду, вторые – Сафи.

Эти дни вспоминаются как одни из лучших за все плавание. Сооруженные Абдуллой папирусные баррикады и сеть растяжек, которыми Карло укрепил каюту и ахтерштевень, благотворно подействовали на наш кораблик, и он, наверное, казался вполне представительным тем, кто смотрел на нас с лайнера.

Что до нашего экипажа, то мы единодушно восхищались удивительной прочностью и грузоподъемностью папируса. Бумажный кораблик? Пусть так. Но почему-то только дерево ломалось. Папирус показал себя превосходным материалом. Теоретики, будь то этнографы или папирусоведы, совсем неверно оценивали его сопротивляемость морской воде. Ошибались и мы, полагая, что древние папирусные лодки на фресках египетских гробниц были примитивными судами. Лишь в одном египетская папирусная лодка сходна с плотом – они не тонут от пробоины в днище. И «Ра», и «Кон-Тики» можно назвать плотами в том смысле, что мы тут не имеем полого корпуса. Но дальше сравнивать папирусную ладью «Ра» с бревенчатым плотом «Кон-Тики» все равно что ставить автомобиль в ряд с телегой. Чтобы поехала телега, и лошади довольно, а водить автомашину может только человек, обученный инструктором и получивший права. У нас инструктора не было. Мы вышли в путь на мудреном египетском судне, не подозревая, что речь идет об очень сложной конструкции и надо знать приемы управления, если не хочешь попасть впросак. Лодка была сделана из первоклассного материала, но, не ведая всех ее секретов, ничего не стоило испортить какую-нибудь важную часть, пока доищешься на опыте, для чего они все служат и как ими оперировать. Мы все время учились на собственных удачах и неудачах.

Четвертого июля меня разбудил встревоженный Жорж, ему показалось, что на горизонте вокруг нас ходят смерчи. В лучах восходящего солнца черные полосы между небом и морем и впрямь выглядели грозно, но это были просто дождевые завесы. И вот уже по палубе и крыше хлещет ливень. Непривычный дробный звук разбудил ребят, и в этот ранний час весь экипаж выскочил на палубу, чтобы отмыть от соли волосы и тело. Собирать дождевую воду не было необходимости, у нас еще хватало воды в кувшинах. Кратковременные дожди шли весь этот день, и на второй, и на третий тоже. Они сгладили волны, и гребни стали совсем пологими, зато папирус весь намок и отяжелел. Пассат выдохся и лениво перебирал складки дождевых завес. Папирус так тихо скрипел, что, казалось, «Ра» крадется на цыпочках. Что это – затишье перед бурей?

А пока – купайся, сколько влезет, и чувствуй себя, как рыба в воде, любуясь тугими, набухшими связками папируса. Правда, радость наша омрачалась тем, что мы опять двое суток подряд шли в окружении сотен тысяч черных комков, которые, как и мы, направлялись в Америку. Нас подгонял ветер, их только течение, поэтому мы их опережали. Посередине океана, открытого для Европы Колумбом, нельзя сунуть руку в воду, чтобы не вымазаться в грязи... Некоторые комки успели обрасти ракушками.

На брюхе «Ра» поселились сотни длинношеих морских уточек и один робкий крабик. Иногда мы видели впереди ладьи целые косяки летучих рыб, будто сельдь идет. Они нас остерегались, а вот полосатые рыбки-лоцманы и пятнистые пампано до того осмелели, что щипали нас и даже прогрызли дыры в мешке с вяленой рыбой, которую Карло опустил за борт, чтобы вымочить.

Пятого июля египтянин Жорж впервые в жизни увидел радугу. Да и закат в тот день был на редкость многоцветный. Там, куда мы плыли, незримая кисть расписала небосвод красками, которых хватило бы на сотни радуг. В каюте Норман, согнувшись в три погибели над подвешенным к стене столиком, колдовал линейкой и картой, а мы лежали на сухих тюфяках и ждали, что у него получится. Сквозь щели в передней стене видно было, как гаснет симфония закатных красок. Карло зажег керосиновый фонарь, и тусклый огонек пополз вверх по перекладинам мачты.

– Итого мы прошли 3870 километров, – сообщил наконец Норман. – Сверх половины пути еще 1500 километров. Теперь нам до Вест-Индии осталось идти на 1530 километров меньше, чем пройдено от Сафи.

– Хвост тормозит, а то мы шли бы еще быстрее, – заметил Юрий. – Вчера всего 77 километров одолели.

– Верно, хвост тормозит, но еще хуже, что из-за него мы петляем. Сегодня на тридцать градусов отклонялись от курса к северу и к югу, а ведь все работали рулевыми веслами. Полный зигзаг – шестьдесят градусов, это будет немало лишних миль. Я беру в расчет только кратчайшее расстояние между полуденными позициями. Не петляй мы так из-за хвоста, уже дошли бы до цели.

– Да уж, знать бы, как управляться с папирусной лодкой, давно пересекли бы океан, – подхватил Жорж.

Тихо поскрипывал папирус, за стенкой слышался плеск воды, как будто кто-то мылся в ванне за ширмой.

– Я думал, в океане, чем дальше от берега, тем хуже, а выходит наоборот, – усмехнулся Сантьяго. – Ведь мы, этнографы, как привыкли рассуждать: дескать, первые мореплаватели шли вдоль самого берега и попадали в то или другое место. А на самом-то деле у берега всего опаснее!

– У побережья и между островами течения и волны образуют всевозможные водовороты и завихрения. Море куда сильнее ярится около берега, чем вдали от суши, где ничто не нарушает плавный бег волны. И шторм опаснее около суши.

– Вот и получается, что этнографы и другие ученые без конца спорят, мог ли плот или камышовая лодка пересечь океан, и никак не приходят к согласию, а стоит кому-то попробовать выяснить это на деле, как они все начинают возмущаться, – дескать это не научный подход!

Ох как хорошо мы с Сантьяго испытали это на своей шкуре. Но я мог с улыбкой говорить об этом, потому что ни от кого не зависел, а Сантьяго стоило немалого труда добиться у себя в университете отпуска за свой счет, чтобы участвовать в столь ненаучной затее, как дрейф на папирусной лодке. Папирус можно испытать и в ванне. Ученому положено работать в библиотеках, лабораториях, музейных закутках. А не изображать дикаря в Атлантическом океане.

Ну а если мы, такие вот бородатые, с обожженными солнцем носами, сидя посреди океана, получаем совсем другой ответ, чем в учебниках? Если у нас выходит совсем не то, что у эксперта, который мочил стебли папируса в корыте с водой? В лаборатории кусок бальсы тонет через неделю-другую. Но если сделать, как индейцы, – срубить деревья в лесу и выйти в море на бревнах, полных природного сока, вдруг оказывается, что на бальсе можно плыть сто одни сутки и дойти до Полинезии.

Папирусоведы клали стебли порознь в стоячую воду, и мало того, что папирус быстро терял плавучесть, клетчатка начинала гнить. Ответ: от силы две недели. А здесь то же самое растение уже восьмую неделю держится на воде само и держит нас вместе с тоннами груза. В чем же дело? Да в том, что эксперты проводили эксперименты в ванной, а древние мореплаватели выходили на готовых лодках в соленый океан. От Египта до Перу строители таких лодок убедились на опыте, что вода впитывается не через плотный наружный покров, а через поры на обрезанном конце стебля. Вот почему они применяли особый прием, делая свои лодки, – связывали стебли вместе так туго, что их концы плотно сжимались и не пропускали воду внутрь. И выходит, что одно дело папирус, и совсем другое – папирусная лодка. Точно так же, как одно дело железо, и совсем другое – железный корабль.

– Пока веревки крепкие, – каждый день говорил Абдулла, – мы будем держаться на воде. Если веревки ослабнут, папирус начнет впитывать воду. А если они лопнут, связки распадутся, и мы провалимся.

Мы еще и двух месяцев не провели в этой среде, а уже так с ней сжились, что чувствовали себя как бы современниками тех, кто создал папирусную лодку и задолго до нас грузил на нее кувшины и корзины, веревки и кожи, орехи и мед, и всякую сушеную и соленую провизию. Все, что мы переживали, было пережито другими мореплавателями в древние и средние века, ничто не казалось нам чуждым и новым. Те же заботы, те же радости, то же море и небо. Подхваченные круговоротом вечности, мы сидели на связках папируса и чувствовали себя уже не учеными, а статистами научного эксперимента, который сам по себе завязался и сам по себе протекал. Кольцо времени замкнулось, предки все ближе придвигались к нам, разделяющие нас века сжимались, и вот уже нам кажется, что где-то за северным горизонтом пересекают Атлантику ладьи викингов, а следом за ними идет Колумб. И Жорж уже воспринимал строителей пирамид как близких родственников; во всяком случае, он все больше гордился своими египетскими предками, которые до сих пор были для него чем-то очень далеким и нереальным из школьного курса истории.

– Если корма не отвалится, возьму да пойду дальше через Панамский канал и Тихий океан, – фантазировал он. – Не выйдет на этот раз, построю новую лодку и повторю попытку. Это же ясно, что мои предки первыми пересекли Атлантику, по крайней мере, в один конец.

– Не так уж это ясно, – возражали мы с Сантьяго неожиданно для Жоржа. – Ясно только одно: они могли бы это сделать, если бы попытались. Мореходные возможности папирусной лодки превосходят все, что представляли себе ученые до сих пор. Но ведь такие лодки были не только в Египте; в древности ими пользовались по всему Средиземноморью – от Месопотамии до атлантического берега Марокко.

– А зачем же мы делали лодку по египетским фрескам, если не египтянам подражаем?

– Затем, что только в Египте сохранились древние изображения, на которых видны все подробности. Благодаря религии фараонов и климату пустыни мы знаем так много о том, как жили люди в Египте 4-5 тысяч лет назад.

Один из шестнадцати ящиков в каюте, на которых мы спали, был наполнен книгами о древнейших цивилизациях мира, и в труде о древней Месопотамии можно было увидеть снимок каменной стелы из Ниневии, с замечательным рельефным изображением камышовых лодок в море.

Развалины Ниневии лежат в глубине страны, в более чем 800 километрах от устья Тигра, примерно в 600 километрах от финикийского порта Библ на Средиземном море. Каменотесы, воины и торговцы Месопотамии поддерживали связь и со Средиземным морем, и с Персидским заливом. Ниневийская стела, хранимая ныне в Британском музее, свидетельствует, что месопотамские моряки знали камышовые лодки двух видов. Семь из высеченных на стеле лодок связаны на египетский лад, корма и нос загнуты вверх. На них много людей, и волны кругом явно изображают море, ведь в центре рельефа выделяется очень реалистический краб, возле которого плавают рыбы. На две ладьи покрупнее ворвался противник, кто-то из экипажа прыгает в воду, другие уже спасаются вплавь, а несколько ладей поспешно покидают место схватки, и их бородатая команда молитвенно обратилась к Солнцу.

Всю эту сцену обрамляет изображение ровного берега и двух островков с высоким камышом, где укрылись еще три лодки. На лодке у дальнего острова, опустившись на колено, изготовились к бою лучники, тогда как у материка и ближнего острова мы видим вполне мирную картину: мужчины и женщины сидят на камышовых лодках и о чем-то дружески беседуют.

Ниневийская стела о многом нам говорила. В частности, мы отметили разницу между тремя ладьями в открытом море и тремя лодками в прибрежных камышах. У первых и нос, и корма загнуты вверх, как у древних ладей Египта и Перу, у вторых корма обрезана, это не давало защиты от морской волны, зато было очень удобно, вытащив лодку на берег, поставить ее вертикально для сушки, как это было заведено и в Старом и в Новом Свете.

В Месопотамии до сих пор вяжут маленькие камышовые лодки, в Египте же папирусная лодка исчезла вместе с папирусом, и если бы не древние фрески, вряд ли кто-нибудь знал бы, что у египтян тоже были такие лодки. А вот в Перу до наших дней сохранились оба вида лодок, изображенных на ниневийской стеле. Испанцы встречали их по всему побережью империи инков, кое-где их можно увидеть и сейчас, и, сравнивая с изображениями на тканях, сосудах и рельефах древнейшей доинкской поры, убеждаешься, что оба типа ничуть не изменились с тех времен, когда строители пирамид пришли в приморье и запечатлели вышедшие на рыбный промысел камышовые лодки.

Благодаря реалистичному рельефу из древнего Ниневийского храма и благодаря искусству в древних гробницах Египта и Перу, мы знаем, что большие лодки из камыша и папируса, одинаково сконструированные, а также маленькие лодочки, похожие на бивень, некогда были общим фактором, важным для древнейших культур Малой Азии, Северной Африки и Южной Америки. Когда могучие цивилизации пришли в упадок, эти лодки совсем исчезли из долины Нила, но небольшие варианты двух типов, изображенных на ниневийском рельефе, дожили до нашего столетия по обе стороны Атлантики: в Месопотамии, Эфиопии, Центральной Африке, на островах Корфу и Сардинии, в Марокко, с одной стороны, в Мексике и Перу, вплоть до острова Пасхи, – с другой.

Две четко ограниченных географических области – область древней Средиземноморской культуры и область древних американских культур. Находясь с обезьяной и уткой в американской области океана на папирусе, выросшем и связанном в пучки в Африке, мы спрашивали себя: где же кончается Старый Свет и где начинается Новый? Где проходит рубеж между двумя областями распространения лодок из камыша и папируса? Океан разделяет сухопутные экипажи, но он же соединяет плавучие средства. Можно провести грань по неподвижному морскому дну, но нельзя ее провести по вечно движущейся поверхности океана, по которой ходят лодки. Ведь за какие-нибудь недели африканские воды становятся американскими, так же как африканское солнце через несколько часов становится американским. За тысячи лет, что человек развивает мореходство, неужели мы первые потеряли контроль над первобытным суденышком, оказавшись во власти извечного течения к югу от Гибралтара?

Египтянин Жорж, до сих пор увлекавшийся только дзю-до и аквалангом, теперь вдруг горячо заинтересовался удивительным миром древности. Разве нет никаких письменных данных о том, что древние египтяне учредили колонии за пределами Гибралтара?

Нет, таких данных нет. Но финикийцы, – а они тысячи лет были ближайшими соседями египтян во внутреннем Средиземноморье – регулярно ходили через Гибралтар и вдоль океанского побережья Марокко, далеко за Сафи и мыс Юби. Черепки с финикийскими надписями и другие следы длительного обитания финикийцев находят в новых и новых участках северо-западного побережья Африки намного южнее тех мест, где прошли мы.

Еще совсем недавно наука не знала, что эти древнейшие мореплаватели из внутреннего Средиземноморья основали важную торговую колонию на низменном острове у Могадора, к югу от Сафи. Теперь и здесь, и на берегах Рио-де-Оро, южнее Марокко, обнаружены следы пребывания финикийцев, включая фактории для производства краски из пурпурного моллюска. Современные археологи установили, что у них был форпост и в краю гуанчей, на Канарских островах, служивших промежуточным пунктом для тех, кто следовал в далекие колонии мимо коварных мысов Юби и Бахадор, которые мы сами с таким трудом обогнули на нашей папирусной лодке.

Древний историк Геродот, посетив Египет, записал, что во времена фараона Неко, правившего около шестого века до нашей эры, египтяне послали финикийские суда в плавание вокруг Африки. Естественно предположить, что на борту находились люди фараона, хотя в источниках подчеркивалось, что финикийскими судами управляли финикийцы. Флотилия вышла в Красное море и вернулась через Гибралтар три года спустя; в пути мореплаватели дважды собирали на берегу урожай. Они сообщили, что солнце было к северу от них, когда они огибали Африку.

Через сто с лишним лет финикийцы снарядили огромную экспедицию во главе с Ханно, чтобы учредить колонии для торговли за Гибралтаром. Шестьдесят парусных судов, оснащенных пятьюдесятью веслами каждое, везли тридцать тысяч переселенцев, представителей всяких профессий. Они вышли в Атлантику, миновали древнюю колонию Ликсус – Вечный город Солнца – и шесть раз становились на якорь у Марокканского побережья, высаживая на берег колонистов. Они проследовали на юг дальше нашего, обогнули мыс Юби, миновали острова Зеленого Мыса у Сенегала и достигли лесных рек тропической части Западной Африки.

Известно, что финикийцы и по суше вели торговлю с лесными племенами Западной Африки. Пользуясь нумидийскими караванами, они получали слоновую кость и золото, а также львов и других диких животных для многочисленных цирков в крупных городах от Сирии и Египта до островов Средиземноморья и атлантического побережья Марокко. За сотни лет до нашей эры вся Северная Африка была опутана, можно сказать, целой паутиной дорог, по которым шли исследователи и купцы. Важную роль здесь играли бесстрашные финикийцы. Но кто они были, эти финикийцы, о которых нам так мало известно? От кого они произошли, кто научил их мореплаванию? Через древних римлян мы унаследовали всего лишь слово «финикийцы» – своего рода удобный мешок, куда мы складываем всех, кто до расцвета Рима выходил в плавания из внутреннего Средиземноморья...

В глухом уголке чуть южнее места нашего старта сохранился древний мол, десятки тысяч мегалитических глыб выложены углом, образуя превосходную гавань. Опытные строители свалили в море несметное количество камней и воздвигли в песчаном заливе надежный барьер, который волны Атлантики не смогли размыть и за тысячи лет. Кому понадобилась здесь такая большая гавань задолго до того, как арабы и португальцы начали ходить на юг вдоль атлантического побережья Африки?

На северо-западном побережье Марокко, там, где впадает в океан широкая река Лукус, на круглом холме в дельте лежат грандиозные развалины одного из самых могущественных городов древности, чья история теряется во тьме веков. Огромные, многотонные глыбы втащили на возвышенность и сложили такие стены, что их видно с моря. Тщательно вытесанные и отполированные блоки пригнаны друг к другу с точностью до миллиметра; это образец той же специфической техники, которая присуща мегалитической кладке в Египте, на Сардинии, в Мексике, Перу и на острове Пасхи, то есть там, где были в ходу лодки из камыша и папируса. Кстати, именно здесь, и только здесь, по соседству с морем до наших дней сохранились марокканские мадиа.

Древнейшее известное название мегалитического города на холме – Маком Семес, град Солнца. Когда его нашли римляне, холм был островком в окружении песчаных кос. Они записали, что с возникновением города связаны фантастические легенды, дали ему новое имя – Ликсус, Вечный град, и воздвигли поверх старинных развалин свои храмы. Но какими ничтожными кажутся римские постройки и колонны перед исполинскими блоками, которые служат им основанием. На этом островке римские историки помещали могилу великого Геракла, а на одной из стен был исполнен огромный портрет морского бога Нептуна с крабьими клешнями в волосах и бороде. Потом римляне ушли, а пришедшие впоследствии арабы, которые смешались с коренными жителями края, называют древний город Шимиш – «Солнце» и рассказывают, что имя его последней царицы было Шимиса – Маленькое Солнце.

Археологи только-только начали тут выборочные раскопки и пришли к выводу, что до римлян Солнечный град очень долго служил финикийцам. Кто его заложил? Может быть, те же финикийцы. Если так, то финикийские каменотесы не уступали лучшим мастерам по обе стороны Атлантики. Родина финикийцев – Внутреннее Средиземноморье. Здесь же порт не средиземноморский, а атлантический, причем сооруженный как раз там, где берет начало мощное течение, которое уходит на запад мимо Канарских островов и заканчивается у берегов Мексики. Никто не знает точного возраста стен. Они покрыты пятиметровым слоем мусора, оставленного финикийцами, римлянами, берберами и арабами. Римляне поклонялись Гераклу и Нептуну, но не поклонялись богу Солнца, и храмы, выстроенные ими здесь, не были ориентированы по Солнцу. Зато нижние, мегалитические блоки, которые ко времени прихода римлян уже исчезли под обломками и потому не были ими разрушены для своих нужд, служили – как показывают шурфы, пробитые до самого материка, – фундаментом грандиозных построек, и их положение было строго согласовано с Солнцем. А финикийцы поклонялись дневному светилу.

Солнечный город. Вечный град, место упокоения Геракла, атлантический порт, который, по словам римлян, был древнее Карфагена, – почему он находился за Геркулесовыми Столпами? Основателей Вечного града отделяло от финикийцев в Малой Азии столько же морских миль, сколько от индейцев в Америке. Они должны были быть подлинными мастерами морского дела, чтобы поддерживать связь с Малой Азией, проходя вдоль опасных берегов Северной Африки, где не было постоянных течений и ветров, которые могли бы им помочь. А чтобы пересечь океан (и научить индейцев своим приемам каменной кладки), жителям этого атлантического порта, как и нам, достаточно было вытащить из воды весла и идти с течением и ветром. Если город Солнца заложили финикийцы, то их мореплаватели привезли из Средиземноморья жрецов, зодчих и других представителей высших слоев своего общества. Известна роль финикийцев как переносчиков культурных достижений древности. Если жителями Солнечного града на берегу Атлантики были финикийцы, то ведь они знали все разновидности пирамид Старого Света, как ступенчатые, так и гладкие, построенные как из каменных плит, так и из сырцового кирпича. Но особенно хорошо финикийцы должны были знать террасные пирамиды Малой Азии, отличавшиеся от египетских тем, что их венчал небольшой каменный храм, к которому вела одна или несколько узких наружных лестниц или контрфорсы. И точно так же строились первые пирамиды на американской стороне Атлантического океана. Ладьи, погребенные вокруг египетских пирамид, сделаны из финикийского леса, книги финикийцев сделаны из египетского папируса, и по велению фараона Рамсеса Второго его подписной портрет был трижды высечен на скалах финикийского приморья. В войне и мире между этими двумя странами был тесный контакт. Больше того, современные ученые, не верящие в мореходные качества египетских папирусных судов, полагают, что египтяне использовали финикийские суда даже для сбора дани на островах Средиземноморья и на сирийском побережье.

– Но египтяне тоже выходили в море, – возражал Жорж и как добрый христианин цитировал Библию, а именно рассказ Исайи (глава восемнадцатая, стих второй) о том, как из-за моря приходили в его страну египетские посланники на лодках из папируса. А Моисей (Вторая книга Моисея, глава вторая, стих третий), которого мать пустила по Нилу в папирусном ковчеге, промазанном битумом?

В Египте, в Нильской долине, Жорж показывал мне стены храма царицы Хатшепсут в Дейр-эль-Бахри, с фресками, из которых видно, что царица отправила большую экспедицию, много деревянных кораблей, через Красное море в Сомали, за всякими товарами, в том числе за редкостными деревьями для ее сада.

Но Жорж не знал, что скромные папирусные лодки ходили дальше знаменитых кораблей царицы Хатшепсут. Эратосфен, старший хранитель Александрийской библиотеки папирусов в устье Нила, где скопились десятки тысяч ценнейших манускриптов, уничтоженные впоследствии пожаром, рассказывал, что «папирусные суда с такими же парусами и такелажем, как на Ниле», достигали Цейлона и устья реки Ганг в Индии. Римский историк Плиний (книга шестая, глава двадцать третья), приводя эти слова ученого библиотекаря в своем географическом описании Цейлона, говорит, что папирусные ладьи шли от Ганга до Цейлона целых двадцать суток, а «нынешние» римские корабли проходят тот же путь всего за семь дней. Другими словами, мы узнаем от Эратосфена, что папирусные ладьи вроде нашей, с египетским такелажем, покрывали за сутки около 75 морских миль, или почти 140 километров; значит, они развивали скорость больше трех узлов.

Но Индийский океан не Атлантика. Может быть, египтяне выходили и за Гибралтар, однако до нас не дошло никаких записей об этом. Финикийцы посылали многочисленные корабли через Гибралтар в свои колонии на атлантическом побережье Испании и Африки и на Канарских островах. Они знали как свои пять пальцев фарватер у берегов, где начался наш рейс. Загадки древнейших плаваний в этом океане, который забирался на нашу корму, засылал к нам на палубу летучих рыб и без устали подталкивал нас вперед, дразнили наше воображение еще сильнее, когда мы перелистывали ученые труды и читали о древних морепроходцах с таким чувством, словно речь шла о нас и нашем времени. Оторвешь глаза от книги и видишь, как мексиканец переливает из бурдюка воду в амфору, как вдоль борта идет египтянин со спасательным поясом из папируса через плечо. А вот обезьяна просунула голову в дверь каюты и, цокая языком, стащила носометр, которым я измеряю высоту Полярной звезды.

– Бородатые люди идут через Атлантику на запад, – радировал я директору археологического института Мексики, шутливо намекая на бороды ольмеков, заложивших основу древнейшей культуры Мексики.

Лишь когда Норман вытаскивал из своего рундука портативную радиостанцию, древность исчезала, как будто по мановению волшебного жезла, и мы на несколько минут переносились в современный мир. Вскоре после того как нарушилась наша связь с Марокко, из приемника вдруг послышался голос: «LI2B, LI2B, здесь LA5KG – Крис Боккели, Осло». Отныне Крис сопровождал нас всю дорогу через океан, а рядом с ним в волшебном ящичке поместились еще Юст – LA7RF из Олесюнда, Фрэнк – I1KFB из Генуи, Герб – WB2BEE из Нью-Йорка, Алексей – UAIKBW из Ленинграда, сам конструктор нашей радиостанции Дик Эрхорн – W4ETO из Флориды и многие другие, чьи голоса были бы для древних все равно что духи из лампы Аладдина, которые летали над океаном и приземлялись в маленькой коробке среди кувшинов и бурдюков. Родные и друзья могли удостовериться, что мы живы-здоровы. У них тоже висела на стене карта Атлантики, на которой они отмечали наше движение. Пройдя половину пути, мы передали приветствия У Тану и главам государств, представленных в экипаже. В один и тот же день были получены дружеские пожелания руководителей двух сверхдержав на востоке и западе.

Но вот Норман захлопнул свой «ящик Пандоры», и мы так же быстро возвращаемся в древность, как перенеслись в современность, когда он открыл его и наполнил каюту нестройным хором металлических голосов, принадлежащих радиолюбителям из самых разных стран, готовых помочь нам со связью. Приемник выключен, и опять слышны только плеск воды да сиротливый скрип веревок. И опять весь наш мир – океан, да летучие рыбы, да иногда чья-то зеленая спина, скользящая в пучине.

Бородатые люди. Это была одна из наших последних юмористических радиограмм. Мы зависели от прихоти судьбы. Как прибой набегает на пляж, так волны по обвисшему хвосту свободно доходили до задней стенки нашей каюты. На кормовой палубе водилась мелкая рыбешка.

При хорошей погоде можно было рассчитывать, что недели через две нас прибьет к суше, с добрым запасом провианта и прочим грузом на носу и в каюте. Но если мы попадем еще хоть в одну переделку, «Ра» превратится в развалину. После нашего выхода из Марокко только «Африканский Нептун» сумел сфотографировать нас в океане под парусами. Хочешь посмотреть на лодку со стороны, отплыви, сколько позволит страховочный конец. И надо сказать, картина была страшно интересная для нас, ведь мы неделями видели только друг друга да ближайшую часть ладьи. Жорж отплыл от лодки с камерой для подводной съемки и, поднявшись на гребне волны, запечатлел «Ра», какой она представилась бы встречным мореплавателям.

Седьмого июля папирусный корабль все еще выглядел великолепно – высокий золотистый форштевень, наполненный восточным ветром бордовый парус. Да, пока что ветер был попутный, но если разразится шторм, у «Ра» уже не будет такого вида, и фильм об экспедиции останется без кадров, показывающих папирусную ладью в открытом море. Хуже того, вода может испортить пленку, отснятую Карло. Вот почему я при очередном радиосеансе с Италией попросил Ивон найти кинооператора, который мог бы встретить нас в море, не доходя Вест-Индии. Я смотрел на это еще и как на меру предосторожности, хотя своим товарищам об этом не сказал. В конце концов я отвечал за жизнь всех членов экспедиции.

Что должен захватить с собой кинооператор? Всем хотелось немного фруктов, Сантьяго заказал коробку шоколадных конфет. Больше заказов не было. Провианта на борту оставалось столько, что нам всего не съесть. Солонина, ветчина, колбаса, полные корзины и кувшины яиц, меда, масла, сухофруктов, орехов, египетских лепешек. Носовая палуба и левый борт были так заставлены, что трудно даже пройти.

Бородатые люди. Только Юрий регулярно брился, стоя в воде на корме. Рыжие и черные бороды. Абдулла отрастил волосы на голове. Черные и белые руки вместе тянули одну веревку. Совсем как в древности. Ничего нового. На древнеегипетских фресках люди с темными и с русыми волосами сообща вяжут папирусные лодки. Там, где мы строили «Ра», по велению фараона Хафра у подножия его пирамиды была погребена его супруга. На портрете, увековечившем ее черты, видно, что у царицы были золотисто-желтые волосы и голубые глаза. У самого Рамсеса Второго, который лежит среди черноволосых бальзамированных родичей под стеклом в Каирском музее, орлиный нос и шелковистые желтые волосы. Северную Европу никак нельзя тут считать монополистом. Этот расовый тип был представлен в Средиземноморье, включая Малую Азию и Северную Африку, когда на севере еще и в помине не было викингов. И если вообще можно говорить о каком-то родстве, то блондины должны были прийти в Северную Европу с юга, ведь эпоха викингов начинается через три тысячи лет после того, как в Египте Хафр похоронил свою голубоглазую блондинку рядом с деревянным кораблем своего отца – Хеопса.

Светловолосые бородачи. В Атласских горах среди коренных жителей их было не меньше, чем среди берберов на берегу Атлантики, вокруг Солнечного города, где их потомков можно встретить по сей день. А с берегов Африки они вместе с женами и своим скотом вышли в Атлантический океан и поселились на Канарских островах, где мы их знаем под именем гуанчей.

Светловолосые бородачи, строители пирамид и солнцепоклонники, не имеющие никакого отношения к викингам, присутствуют во всех легендах древних американских культур от Мексики до Перу. По всей тропической Америке, где сохранились старинные пирамиды и огромный статуи, испанцам говорили, что они не первые белые бородачи, пришедшие сюда из-за океана. В легендах подробно описаны люди, с виду похожие на испанцев, которые научили кочующие индейские племена строить дома из кирпича-сырца и жить в городах, воздвигать пирамиды и писать на бумаге и камне. Повсюду о белых бородатых странниках рассказывали, что они смешались с коренными жителями и вместе с ними закладывали основу местной культуры. Сами индейцы были безбородыми.

Испанцы сумели использовать легенды, чтобы завоевать Мексику и Перу, но не они их сочинили. За тысячу лет до прихода испанцев ваятели Нового Света от Мексики до Перу делали керамические и каменные скульптуры бородатых людей. Викинги еще не выходили в Атлантику, когда майя уже изобразили морской бой на атлантическом побережье Мексики с участием белых русоволосых людей. Вскрыв несколько десятилетий назад украшенную колоннами и яркой росписью камеру в одной из самых больших пирамид Чичен-Ицы, американские археологи тщательно скопировали фрески, прежде чем туристы и влажный тропический воздух все погубили. Мы видим расправу воинов с обнаженными белыми людьми в желтых лодках с загнутыми вверх носом и кормой. Видим в воде, как и на древнем ниневийском рельефе, огромного краба и рыб – знак того, что белые либо пришли с моря, либо хотят уйти в море. На берегу мореплавателей перехватывают темнокожие воины с перьями в волосах, кому-то вяжут руки, с кого-то снимают русый скальп, а кого-то уже положили на жертвенный алтарь. Белые люди прыгают в воду с опрокинутой лодки, и длинные светлые волосы их полощутся в волнах рядом с рыбами и скатами. Рядом нескольких белых победители волокут за их желтые волосы, и другие в это же время спокойно уходят вдоль берега, с большими котомками на спине.

Какую легенду или какой исторический эпизод хотели майя увековечить на этой фреске в одной из своих главных пирамид за сотни лет до прихода испанцев? Этого никто не знает. Три американских археолога, скопировавшие росписи, просто заключили, что изображения светлокожих людей с желтыми волосами «дают повод для весьма интересных догадок относительно происхождения» этих пришельцев.

Мало кто ломал над всем этим голову столько, сколько мы на борту «Ра», которую природный конвейер вез без передышки к Мексиканскому заливу, и не надо ни табанить, ни грести. Мы отнюдь не воображали, будто можем хоть сколько-нибудь сравниться в мореходном искусстве с древними профессионалами. Изо всей нашей семерки только Норман был моряк, но он никогда не видел папирусной лодки в отличие от Абдуллы, который зато не видел прежде моря. Мы ни за что не сумели бы провести папирусную ладью с египетским такелажем через коварные воды вокруг Цейлона. И не смогли бы пройти на финикийской ладье от Малой Азии до Рио-де-Оро; кстати, этот маршрут намного больше пути от Африки до Южной Америки. Другое дело – имитировать древних, которые, перенеся шторм у берегов Африки, продолжали плавание на неуправляемой лодке.

Горизонт обложили тучи, время от времени нас и палубу поливал дождь, папирус все больше намокал, тяжелел, и вода с кормы медленно, но приметно ползла вперед вдоль наветренного борта, с которого мы уже давно убрали весь груз. Вода стояла и вокруг пяты под правым коленом двойной мачты, где образовалась ямка в папирусной палубе. Вот насколько увеличилась осадка промокшего насквозь правого борта. Но с подветренной стороны мы только лежа на животе могли дотянуться рукой до гребня проходящей волны.

Берега Южной Америки были уже так близко, что нас навестили первые пернатые гости с той стороны. Над самой мачтой пролетали красавцы фаэтоны с длинным шлейфом. Какая-то акула подошла к нам сзади и яростно набросилась на спасательный пояс, который плыл у нас на буксире. Услышав, как Карло кричит, что кто-то сражается с нашим спасательным средством, те из ребят, которые еще никогда не видели акул, почувствовали себя не совсем уютно. А вот и она сама идет, важная такая, рассекая воду высоким спинным плавником и качаясь вверх-вниз с волной. Подойдя к «Ра», двухметровая хищница снова рассвирепела, перевернулась и с разинутой пастью, колотя хвостом и сверкая белым брюхом, ринулась в атаку на папирусные связки. Может быть, ей пришлись по вкусу морские уточки на днище «Ра»? Но что бы ее ни привлекло, акульи челюсти представляли серьезную угрозу для веревок. Вспомнив про «Кон-Тики», я перегнулся через борт и попробовал поймать шершавый, будто наждак, хвостовой плавник; при этом я заметил на спине хищницы открытую рану, над которой вились две крупные рыбы-лоцман. Дважды мне удавалось ухватить акулу за хвост, но это был все-таки не низкий бальсовый плот, связки подветренной стороны еще лежали на воде так высоко, что без надежной опоры я мог сам очутиться за бортом. Тут богатырь Жорж вонзил в акулу гарпун. Вода вспенилась под ударами акульего хвоста, хищница включила все свои стальные мускулы, миг – и в руках Жоржа остался только обрывок линя, а его последний гарпун исчез в пучине.

И снова мы предаемся мирному раздумью о нерешенных загадках древности. Норман был воспитан в убеждении, что Америка представляла собой совершенно обособленный мир, пока его предки не пришли из Европы со своими знаниями и культурой. Так считают политики, да и большинство учебников написано изоляционистами, по мнению которых, предками ацтеков, майя и инков были только примитивные дикари из Аляски и Сибири. Европа получила свою культуру из Малой Азии и Африки через Крит и другие острова узкого Средиземного моря, но Америка ничего не получила через широкий Атлантический океан. Ведь примитивные лодки могут ходить только вдоль берегов, открытый океан не для них.

Теперь Норману захотелось услышать аргументы диффузионистов. Разве не верно, что индейские цивилизации Мексики и Перу совершенно отличаются от культур внутреннего Средиземноморья, положивших начало цивилизации Европы?

Нет, несходство не так уж велико, отвечали мы с Сантьяго. Конечно, специалист, разбирая детали, найдет достаточно различий. Но обыкновенный человек, который захотел бы провести общее сопоставление, не вдаваясь в такие тонкости, как узоры на тканях или толщина глиняных черепков, наверное, был бы изрядно удивлен.

Развиваясь с быстротой, какой никогда не знал Старый Свет, некоторые племена лесных и засушливых областей Центральной Америки сумели догнать его за несколько столетий до нашей эры, тогда как другие аборигены Америки, занимая более благоприятные климатические зоны к северу и югу от тропического пояса, жили первобытнообщинным строем вплоть до прихода европейцев. Ученые сейчас не знают, когда именно племена тропиков от Мексики по Перу обрели поразительную энергию и порыв для великого прыжка от примитивного бытия до развитой цивилизации, но точно известно, что древнейшие цивилизации Америки достигли расцвета задолго до нашей эры, однако после того, как народы Малой Азии уже давно достигли вершины своего развития и выходили за Гибралтар, чтобы основать важные колонии на атлантическом побережье Африки.

В чем же состоял переворот, начавшийся в лесной чащобе приатлантической области Мексики и среди песчаных дюн на тихоокеанском берегу Перу? Внезапно возникает культ Солнца. Природа разная, в одном месте глухой девственный лес, сырость, в другом солнце без помех накаляет сухой песок, тем не менее индейцы и тут, и там почти одновременно принимаются сооружать одинаковые в принципе ступенчатые пирамиды в честь Солнца, повинуясь диктатуре верховных правителей и жрецов, называющих себя божественными потомками Солнца. Чтобы сохранить в чистоте божественную кровь, правители практикуют браки между братьями и сестрами, как это было принято в Египте. По приказу повелителя пляски индейских родов вокруг тотемного столба прекращаются, отменены жертвоприношения невидимым духам и сверхъестественным чудовищам, отныне надлежит поклоняться солнечному диску и постигать его. На берегах Мексиканского залива и в приморье Перу индейцы перестают строить родовые хижины из сучьев и камыша. И тут, и там начинают делать сырцовый кирпич, точно по тому же способу, какой несколько тысяч лет был в ходу в Средиземноморье от Месопотамии до Марокко. Определенного рода глину замешивают с водой и соломой, этой смесью плотно набивают прямоугольные деревянные ящички, потом заготовки извлекают и сушат на солнце, получая, как мы бы сказали, стандартные блоки. Кругом индейцы продолжают жить в вигвамах, шалашах и дощатых домиках отцов, а солнцепоклонники от Мексики до Перу вселяются в построенные так же, как в Старом Свете, кирпичные дома, подчас в несколько этажей, с террасами, водостоком; возникают правильные городские комплексы с улицами, акведуками, канализацией.

Но хотя изобретение сырцового кирпича позволяло избранным племенам воздвигать исполинские солнечные храмы, развалины которых по сей день высятся в лесах и пустынях, словно горы, им этого было мало. Они врубаются в скалы, высекают и складывают вместе огромные каменные блоки с поразительным искусством, подобного которому мы не найдем нигде, кроме все той же области от Месопотамии и Египта до Солнечного града в Марокко.

Ольмеки у Мексиканского залива не знали недостатка ни в глине, ни в древесине, и однако они упорно искали в заболоченном краю места, где можно было добывать камень. Почти за тысячу лет до нашей эры они тащили за сто километров через леса и болота каменные глыбы весом до двадцати пяти тонн к святилищу вблизи залива, где уже было заготовлено так много сырцового кирпича, что его хватило на ориентированную по Солнцу ступенчатую пирамиду высотой 30 метров.

Кому в Европе три тысячи лет назад приходило в голову возводить сооружения, равные десятиэтажному дому? В Египте строительство в честь Солнца ступенчатых пирамид из кирпича-сырца давно прекратилось, когда ольмеки затеяли то же самое. Но в Малой Азии, где жили финикийцы, люди продолжали воздавать божественные почести Солнцу в храмах, венчавших пирамиды зиккурат, и ведь именно эти, а не египетские пирамиды Гизы во всем основном сходны с ольмекскими и доинкскими храмовыми пирамидами в Америке.

В рекордный срок те же индейцы мексиканских лесов до нашей эры познали тайны календаря и накопили астрономические сведения, которые в Старом Свете собирались тысячелетиями. Египтяне, вавилоняне и ассирийцы, обитатели обширных низменностей, наблюдали большинство ночей в году вращающееся над их головой звездное небо. Используя древнее культурное наследие, финикийцы ходили по морям за пределами видимости берегов.

Как же лесные индейцы сумели всех их догнать и перегнать, живя под влажной сенью могучих деревьев, где вся видимость подчас ограничивалась тем, что расчистил топор? И однако у этих индейцев астрономический календарный год был вычислен точнее, чем у испанцев, которые их «открыли». Даже наш современный григорианский календарь точностью уступает тому, которым пользовались майя на берегу Мексиканского залива до прихода Колумба. По их подсчетам, длина астрономического года составляла 365,2420 суток, что дает отставание на одни сутки за пять тысяч лет. Наш календарь определяет длину года в 365,2425 суток, ошибка за пять тысяч лет достигает плюс полутора суток. Вычислить все это было не так-то легко. Тем не менее майя в своих подсчетах были на 8,64 секунды ближе к истине, чем наш календарь. Их соседи и предшественники, захоронившие своего солнечного короля в осмотренной нами пирамиде в Паленке, выбили на камне надпись о том, что 81 месяц составит 2392 дня, получается месяц длиной в 29,53086 дней, ошибка всего в 24 секунды.

Майя восприняли основы астрономических знаний от приморских ольмеков, которые еще до нашей эры высекали точные даты на своих замечательных каменных сооружениях. Европа тогда совсем не имела летосчисления. Наш календарь ведет счет от 1 января года, к которому отнесено рождение Христа. Мусульманский календарь начинается с года, когда Мухаммед бежал из Мекки в Медину – это будет 622 год нашей эры. Летосчисление буддистов начинается с рождения Будды, то есть с 563 года до нашей эры. Отправная точка древнего календаря майя приходится на 12 августа 3113 года до нашей эры. Чем знаменательна эта дата? Этого никто не знает. Одни считают, что она взята случайно, лишь бы с чего-то начать, другие полагают, что индейцы связывали ее с определенным расположением небесных светил, наблюдавшимся задолго до расцвета культуры в Америке.

В Египте между 3200 и 3100 годами до нашей эры – время, которым начинается календарь майя, – возникла первая династия фараонов, но, насколько мы знаем, на американской стороне океана тогда еще не было никаких цивилизаций. Если индейцы пришли в Мексику не меньше 15 тысяч лет назад, но только за несколько столетий до нашей эры создали удивительную ольмекскую цивилизацию, почему их календарь начинается с даты, которая совпадает с временем возникновения древнейших известных цивилизаций земного шара в Месопотамии, Египте, на Крите?

Как могло получиться, что майя унаследовали точнейший календарь, если отправная дата взята наугад, да притом относится к поре, когда их предки еще были варварами и даже ольмеки, насколько нам известно, не вели астрономических наблюдений? Мы этого не знаем, знаем только, что летосчисление майя начинается 4 Ахау 2 Кумху, а это и есть 12 августа 3113 года до нашей эры. Еще мы знаем, что у равнинных майя и их сородичей – ацтеков мексиканского нагорья, были устные и письменные предания о том, что цивилизация пришла в Мексику после того, как на берегу Мексиканского залива высадился белый бородатый человек, потомок Солнца, которого сопровождала свита из ученых, астрономов, зодчих, жрецов и музыкантов. Майя называли его Кукулькан, ацтеки – Кецалькоатль, и то и другое означает «Крылатый Змей».

Мы не знаем, кто придумал это диковинное имя. Крылатый змей, подчас огромных размеров, изображен в гробницах некоторых фараонов и в египетских папирусах. Помесь птицы и змеи – божественный символ по обе стороны Атлантики. Хищная птица, змея и кошка были символами солнечного короля в Месопотамии, Египте, Мексике и Перу. Именно в этих странах венец и царские регалии украшались частичными (голова) или полными изображениями названных животных. Не менее важную роль в Месопотамии и Египте играли птицечеловеки, которыми окружены символические фигуры солнечного короля и бога Солнца, и этих же птицечеловеков мы видим в Мексике, не говоря уже о Перу, где, как и в Египте, в свите царя, выходящего в плавание на серповидной камышовой лодке, сплошь и рядом показаны люди с птичьей головой. Из Перу птицечеловеки добрались до острова Пасхи, где их тоже изображали вместе с камышовыми лодками.

Однако не эти фантастические фигуры принесли культуру в тропическую Америку; майя, ацтеки и инки приписывают эту честь обыкновенным людям, которых только усы, борода и белая кожа отличали от большинства индейцев. Они не летали, а шли в плащах и сандалиях через дебри с посохом в руке и учили коренных жителей писать, строить, ткать и поклоняться Солнцу. Древнейшие историки Америки рассказывают, как эти люди высадились на берегу Мексиканского залива, как поднялись на нагорье ацтеков и спустились на лесистый полуостров майя, как двигались дальше на юг через тропические леса Средней Америки. И то же рассказывают индейцы по всей империи инков – от Эквадора до Перу и Боливии: культуру сюда принесли белые бородатые люди, прибывшие на камышовых лодках. Предводительствуемые королем Кон-Тики-Виракоча, они сперва обосновались на острове Солнца, на озере Титикака, потом оттуда подошли на лодках к южному берегу, где воздвигли солнечную пирамиду, мегалитические стены и антропоморфные монолиты, которые по сей день можно увидеть среди развалин Тиауанако. Напор воинственных племен вынудил в конце концов пришельцев отступить на север – через Куско до порта Манта, расположенного там, где линия экватора сечет Эквадор, после чего они ушли на запад, в Тихий океан, исчезли, как «морская пена» – «виракоча»; это слово потом стало прозвищем испанских мореплавателей и других белых.

Разумеется, не обязательно считать эти легенды достоверными, но тогда еще более удивительно, что безбородым черноволосым индейцам вдруг пришло в голову ваять, рисовать и описывать бородатых людей с белой кожей и светлыми волосами – их мы видим изображенными в египетских гробницах и в трудах по истории Марокко и Канарских островов. Мы признаем непревзойденное каменотесное искусство индейцев и глубину их астрономических познаний, ибо от фактов никуда не уйдешь, но отвергаем их устные предания, во-первых, потому, что в них есть чуждая нам религия, во-вторых, потому, что верим только писаному слову. Мы забываем, что у народов древних мексиканских культур было свое письмо, они писали на бумаге, дереве, глине и камне и иллюстрировали свои иероглифические тексты реалистичными картинками.

Ольмеки, которые до нашей эры воздвигли памятники с высеченными на них датами, приложили буквально нечеловеческие усилия, чтобы оставить потомству исполинские каменные изображения людей двух совершенно различных типов. Несмотря на предельную реалистичность этих мастерских портретов, вы не узнаете в них ни один из ныне существующих индейских типов. Один – явный негроид: круглое лицо, толстые-претолстые губы и широкий, приплюснутый короткий нос. Этот тип принято называть «бэбифэйс» (младенческое лицо). Для второго типа характерен чеканный профиль, нос изогнутый с высокой спинкой, рот маленький, губы тонкие, часто показаны усы и бородка или длинная борода. Его археологи шутя окрестили «дядя Сэм». У «дяди Сэма» обычно богатый головной убор, длинный плащ, пояс и сандалии. Семитское лицо, в руках посох странника – таким изображали всюду (начиная с области ольмеков на севере), где отмечены легенды о белых людях, этот тип, на который иные современные религиозные секты охотно ссылаются, толкуя о «пропавших коленах Израиля» и «священной» «Книге Мормона».

К северу от озера Титикака в Перу испанцы приняли статую Кон-Тики-Виракоча с 20-сантиметровой бородой за Святого Варфоломея и учредили монашеский орден в его честь, но потом ошибка выяснилась и изваяние было разбито вдребезги.

«Дядя Сэм» изображался как миролюбивый странник.

Негроидному типу ольмеки придавали воинственные и примитивные черты, часто изображали его скорченным горбуном, исполняющим гротескный танец. Известны также огромные, весом до двадцати пяти тонн, шарообразные каменные головы, которые лежали прямо на земле.

Так кто же они, «дядя Сэм» и его спутник «бэбифэйс»? Кого из них можно считать ольмеком? Никого. Ольмек – название, придуманное в наше время как раз потому, что мы ровным счетом ничего не знаем о том, кем они были.

Ольмеки умели писать. У них научились письму ацтеки и майя, правда, они употребляли совсем другие иероглифы, так что один мексиканский народ не понимал письмо другого. Научиться писать легко, изобрести письменность трудно. Трудно додуматься до того, что слово можно выразить немым символом и закрепить во времени. А уж потом несложно изобретать новые знаки – буквы, руны, клинопись или иероглифы.

В Средиземноморье народы перенимали друг у друга изобретение письма. Может быть, ольмеки на берегу Мексиканского залива сами, без чьей-либо помощи придумали письмо?

Так полагают ученые, подчеркивая что ольмекские знаки не похожи на египетские и шумерские. Но вправе ли мы требовать, чтобы в Мексике сохранились неизменными письмена Старого Света, если те же египтяне и финикийцы, чья культура была так тесно связана, пользовались письменами, совершенно непонятными для другой стороны? Или взять Шумер. Его клинопись в корне отлична от египетской иероглифики, однако же нам известно, что эти две культуры тысячи лет были связаны между собой.

Вряд ли можно утверждать, что изобретение бумаги непременно следует за изобретением письменности. Тем не менее древние жители Мексики делали бумагу для письма. Не из измельченной древесной массы, как мы, а так же, как древние египтяне и финикийцы изготовляли папирус. Они молотили, вымачивали и очищали от клетчатки камыш и другие волокнистые растения, затем уложенные крест-накрест в несколько слоев влажные волокна отбивали особыми колотушками, так что они спрессовывались. Изготовить таким способом бумагу – дело настолько сложное, что в наше время Институт папируса в Каире экспериментировал много лет, и только недавно Гасану Раджабу удалось воспроизвести древний производственный процесс. А индейцы Мексики в совершенстве овладели этим искусством до прихода испанцев и делали книги, подобно древним финикийцам. Эти книги – испанцы называли их кодексами – состояли не из разрезных, как в Европе, а из складных листов, и вся книга растягивалась в сплошную широкую ленту, как папирусы Египта. И как в Египте, текст был написан иероглифами и щедро иллюстрирован раскрашенными рисунками. В книгах речь шла, в частности, о бородатых людях.

Тысячи племен на севере и на юге жили в каменном веке вплоть до прихода европейцев; в отличие от них индейцы лесов и пустынь от Мексики до Перу принялись с целеустремленностью людей, знающих металлы, искать месторождения золота, серебра, меди и олова. Они сплавляли олово и медь и ковали бронзовые орудия, в точности как народы древних культур по другую сторону Атлантики. От Мексики на юг вплоть до Перу ювелиры делали филигранные изделия из золота и серебра, часто с драгоценными камнями: броши, булавки, кольца, бубенчики, не уступая самым лучшим мастерам Старого Света. Это искусство их и погубило, ведь несметные сокровища Мексики, Месоамерики и Перу притягивали последовавших за Колумбом конкистадоров куда сильнее, чем нехитрые каменные и костяные изделия индейских племен остальной Америки, интересные только для современных этнографов.

Те самые индейцы, которые неожиданно принялись обтесывать камень, делать сырцовый кирпич, добывать металлы, изготовлять бумагу, проникать в тайны календаря и записывать родовые предания, – они же придумали в Мексике и Перу скрестить два диких вида хлопчатника и вывели искусственную разновидность с таким длинным волокном, что ее стоило выращивать на плантациях. Наладив производство хлопчатника, они начали сучить и прясть волокно, как это делалось в Старом Свете, а изготовив достаточное количество нити и окрасив ее прочной краской, собрали горизонтальные и вертикальные ткацкие станки тех самых типов, какие в древности применялись во внутреннем Средиземноморье, и принялись ткать узорные ткани, тонкостью петель и изяществом превосходящие подчас все, что знал остальной мир.

До того как в Старом Свете изобрели гончарство, будущие творцы древних культур Северной Африки выращивали бутылочные тыквы, которые они вычищали изнутри и сушили над огнем, так что получались сосуды для воды. Это растение приобрело такую роль, что его по сей день используют точно так же строители папирусных лодок от Эфиопии до Чада. Каким-то образом африканское растение стало достоянием Мексики и Перу, где нашло такое же применение и к приходу испанцев стало одной из основных сельскохозяйственных культур. А ведь, казалось бы, тыкву должны были по дороге прикончить акулы и черви, если она сама плыла по течению через Атлантику, или во всяком случае она сгнила бы раньше, чем индейцы подобрали бы ее на берегу и смекнули, что из нее можно сделать. Так что скорее всего ее привезли на лодках.

Но хлопководы Америки не только обзавелись этим важным растением, они развили гончарство по образцу древнего Средиземноморья. Находили нужную глину, смешивали ее с песком в необходимой пропорции, месили, а затем формовали, окрашивали и обжигали сосуды. Делали кувшины, горшки, блюда, вазы с подставкой и без нее, чайники, пряслица, свистульки и фигурки, которые и в целом, и в частностях сходны с изделиями древних гончаров Месопотамии и Египта. Даже такие своеобразные вещи, как тонкостенный кувшин в виде четвероногого животного с носиком на спине, для которого нужно изготовить разборную форму, делались по обе стороны океана. А также плоские и цилиндрические матрицы для набивки и украшения тканей. Но всего удивительнее, пожалуй, то, что керамические собачки на колесиках вроде современных игрушек находят как в ольмекских погребениях первого тысячелетия до нашей эры, так и в древних месопотамских могилах. Это тем более примечательно, что до того, как была открыта эта параллель, одним из главных аргументов изоляционизма было отсутствие колеса в Америке до Колумба. Но теперь мы знаем, что колесо было известно во всяком случае основателям древнейшей из мексиканских культур. Не будь игрушки с колесами сделаны из долговечной керамики, мы бы и этого не знали. В лесах Мексики обнаружены мощеные дороги доколумбовой эпохи, пригодные для колесного транспорта. Железа здесь не использовали, из глины прочного колеса не сделаешь, поэтому ольмеки могли пользоваться для повозок только деревянными колесами. А от ольмекской эпохи до наших дней вообще не дошло никаких изделий из дерева, оно слишком быстро разрушается.

Допустив, что колесо все-таки применялось в Америке, можно спросить, почему же оно потом исчезло. Скажем, потому, что мексиканские леса с их влажной почвой, при полном отсутствии коней и ослов, не благоприятствовали колесному транспорту, и он постепенно сошел на нет.

Понятно, на лодках из папируса вряд ли можно было доставить в Америку лошадей. Другое дело – собаки. Собака исстари была спутником человека в Средиземноморье, она сопровождала его почти во всех странствиях. У ольмеков были собаки, это видно по глиняным игрушкам. Майя, ацтеки и инки держали собак, об этом говорит их искусство, это же засвидетельствовано в записках испанских путешественников. В доинкском Перу собак мумифицировали и клали в могилы вместе с их владельцами. В этих областях имелись по меньшей мере две породы. Ни одна из них не может быть привязана к какому-либо дикому американскому предку, и обе они совсем не похожи на эскимосскую собаку, пришедшую с индейцами из Сибири. Зато мы видим несомненное сходство с собаками древнего Египта, где обычай делать мумии собак и птиц был не менее распространен, чем в Перу.

Влажного лесного климата никакая мумия не выдержит, но мы знаем, что народы древних культур Америки бальзамировали останки знатных лиц для вечной жизни, ведь сотни тщательно препарированных мумий сохранились в могилах пустынной зоны Перу. Погребальный инвентарь говорит о высоком ранге покойников. У одних перуанских мумий волосы жесткие и черные, у других – рыжие, даже белокурые, мягкие и волнистые, причем они не только волосами, но и ростом разительно отличаются от современных индейцев Перу – одного из самых малорослых народов в мире. Способ изготовления доинкских мумий – внутренности удалены, полости набиты хлопком и зашиты, кожа натерта особыми составами, тело обмотано бинтами, лицо закрыто маской – отвечает традиционному рецепту, в основных чертах известному по Египту.

У долговязого правителя, покоящегося со своими украшениями под пятитонной крышкой каменного саркофага в пирамиде Паленке, тоже была маска на лице, а тело обмотано красными бинтами. Истлевшие остатки бинтов лежали на костях, когда вскрыли саркофаг, но в климате дождевого леса никакое бальзамирование не могло спасти бренную плоть.

Нет ничего неожиданного в том, что мексиканского священного правителя запеленали в красную ткань и саркофаг изнутри выкрасили красной краской. Красный цвет был в Мексике символическим и священным. А в Перу специальные экспедиции на бальсовых плотах и камышовых лодках ходили вдоль побережья на север за красными ракушками, подобно тому, как финикийцы снаряжали экспедиции и даже основали колонии на атлантическом побережье Африки, чтобы удовлетворить свое фанатическое пристрастие к красной краске, добываемой из морской пурпурной улитки.

Жители Мексики и Перу завели множество обычаев, неизвестных другим индейцам, в том числе очень своеобразные. Они придумали делать мальчикам обрезание, как этого требовала религия некоторых древних народов Малой Азии. Они решили, что солнечные жрецы, не имеющие своей бороды, должны носить накладную, как это было принято в Египте. Сколько на небе звезд, однако они ждали, когда над горизонтом появится созвездие Плеяд, чтобы приступить к ежегодным сельскохозяйственным работам. Врачи в Мексике, особенно в Перу, делали операции на черепе, как для лечения переломов, так и в связи с религиозными ритуалами. Ко времени прихода в Америку испанцев это сложнейшее искусство за пределами Нового Света было распространено лишь в ограниченной области от Месопотамии до Марокко и Канарских островов.

Не так уж резко отличался и их повседневный быт, несмотря на расстояние, отделяющее Средиземное море от Мексиканского залива. Семейная жизнь и общественный строй государств жреческой диктатуры были в основе сходны, предметы обихода различались главным образом в деталях. В Мексике и Перу развивалось террасное земледелие средиземноморского типа с применением акведуков, искусственного орошения и животных удобрений, и даже изоляционисты отмечают удивительное сходство мотыг, корзин, серпов и топоров. Тут и там рыбаки вязали одинаковые сети с грузилами и поплавками, плели такие же верши, делали похожие лески и крючки, пользовались одинаковыми лодками. Тут и там у музыкантов, были барабаны, обтянутые кожей с обеих сторон, трубы с мундштуком, флейты, в том числе флейта Пана, кларнеты и всевозможные бубенчики. Сами изоляционисты подчеркивали такие параллели, как состав и организация войска, употребление матерчатых палаток в походе, обычай изображать на щитах узор, указывающий на принадлежность к тому или иному отряду, писали и про тот факт, что праща, незнакомая индейцам, пересекшим Берингов пролив, но характерная для древних воинов Малой Азии, вдруг появляется как один из главных видов оружия во всей области доинкской культуры.

Как диффузионисты, так и изоляционисты говорят о явном сходстве набедренных повязок, мужских плащей, женских тог с поясом и застежкой на плече, сандалий, из кожи и веревки. Похожи броши, металлические зеркала, пинцеты, гребни, способы татуировки; опахала, зонты и паланкины для знатных лиц; деревянные подголовники; безмены и равноплечие весы; игральные кости и шашки; ходули и юла. Бездна параллелей в узорах и мотивах искусства...

Словом, не так велико отличие между тем, что создали народы Малой Азии и Египта, когда в Европе еще царило варварство, и тем, что застали испанцы, когда через несколько тысяч лет пришли в Америку. Пришли под знаком креста, чтобы принести новую религию из Малой Азии индейцам, которые жили на другом конце океанского течения и поклонялись Солнцу.

Обо всем этом мы размышляли и беседовали в океане, пока наша собственная папирусная лодка все ближе подходила к тропической Америке, влекомая как раз тем же течением. Лодка, которая, быть может, являла собой одну из самых примечательных параллелей.

Корма оседала все глубже и глубже – наша ахиллесова пята. Ребята из Центральной Африки поначалу вовсе не хотели делать ахтерштевня в отличие от древних жителей Египта и Месопотамии. Они не привыкли так строить, их никто этому не учил. А индейцы Перу привыкли, там приемы вязки лодок переходили от отца к сыну в неизменном виде с той далекой поры, когда древнейшие гончары страны запечатлевали на своих изделиях первые серповидные камышовые лодки. Озеро Титикака в Южной Америке – единственное место в мире, где камышовые лодки по-прежнему оснащают парусом, и ведь что удивительно: в этой части Южной Америки парус ставили на такой же двойной мачте, какую мы видим в Древнем Египте. И только на озере Титикака по сей день вяжут большие и крепкие камышовые лодки так, что нос и корма загнуты вверх, причем вязка сплошная, веревки охватывают весь корпус, как это показано на древних фресках в египетских гробницах.

Наши чадские друзья связали вместе снопы папируса в несколько слоев, цепляя множество коротких веревок одна за другую, и хотя нам под конец удалось все-таки убедить их надставить высокий ахтерштевень, соответствие египетским фрескам было лишь внешним. Великие цивилизации древности распространились морским путем вдоль берега Средиземного моря до Марокко, а вот проникнуть в глубь материка, до Чада, оказалось труднее. И теперь я впервые задумался, не сбила ли меня с толку карта мира. Я вывез лодочных мастеров из Чада, потому что в Старом Свете лучше их не нашлось. Но если культуры по обе стороны Атлантики восходят к общему корню? Тогда индейцы озера Титикака, где находился самый древний и важный доинкский культурный центр, могли унаследовать искусство строительства лодок от жителей Средиземноморья по более прямой линии, чем жители глухих дебрей Африки – будума. Вспомнилось утверждение изоляционистов, что внутреннее Средиземноморье отделено от Перу неодолимым расстоянием. Кажется, и мне заморочило голову это утверждение? Кажется, мы все забыли, что испанец Франсиско Писарро без крыльев, без дорог, без рельсов прошел с отрядом обыкновенных людей от Средиземного моря до Перу так же быстро, как Эрнандо Кортес достиг мексиканского нагорья? На глазах одного поколения испанцы покорили огромную область от Мексики до Перу. Есть ли у нас причины отвергать возможность того, что и прежде пришельцы могли так же легко пересечь Панамский перешеек и дойти до Перу? Испанцы сперва открыли острова, окаймляющие Мексиканский залив, однако главные поселения они начали учреждать только после того, как проникли в Мексику и Перу.

Семь представителей семи наций собрались на одной папирусной лодке – для чего? Чтобы показать, как сходны люди, независимо от того, где они родились. Так почему мы не хотим уразуметь, что это сходство существовало во все времена, еще и тогда, когда древние египтяне сочиняли свои любовные песни, ассирийцы совершенствовали свои боевые колесницы, финикийцы создавали основы нашего письма и сражались с парусами и веслами на просторах соленых морей.

Когда завершилась первая неделя июля, я начал потихоньку тревожиться. Хоть бы судно с кинооператором вышло вовремя, пока эти дождевые тучи, которые много дней нас преследуют, не собрались вместе и не задали нам настоящую трепку. В области, куда мы вошли, надвигался сезон ураганов. Ребята относились к этому совершенно спокойно.

Восьмого июля ветер усилился, и море разгулялось так, словно где-то за горизонтом бушевал изрядный шторм. Могучие волны обрушивались на нашу жалкую корму, они теперь захлестывали даже мостик, который стоял на высоких столбах за каютой. В ту ночь нам крепко досталось. Тьма кромешная, ветер воет, всюду булькает, плещется, бурлит, ревет, рокочет вода. Наши рундуки колыхались вверх-вниз вместе с нами. Тем из нас, кто лежал у правого борта, пришлось вынимать свои вещи из ящиков, наполовину залитых водой, и класть их в рундуки соседей: у них было все-таки меньше воды.

Каждые несколько секунд волна ударяла в заднюю стенку каюты, которую мы закрыли брезентом, она содрогалась, и вода сочилась из всех щелей, а то и целая струя голову окатит. Большинство из нас привыкло к этим нескончаемым залпам, один Сантьяго пользовался снотворным, но иногда особенно резкий и зловещий звук заставлял всех нас выскакивать из спальных мешков. Это парус вывернулся и затеял потасовку с мачтой, и вот уже мы опять сообща сражаемся с еле видимым в тусклом свете фонаря великаном, спотыкаясь и разбивая пальцы ног о кувшины Сантьяго и все более густую сеть растяжек Карло.

На другой день около шести утра, когда я стоял на мостике и двумя рулевыми веслами, одно из которых было наглухо закреплено, держал лодку так, чтобы принимать ветер с правого угла кормы, море вдруг вздыбилось. Поверхность океана медленно поднялась мне до пояса, и каюта передо мной тихо, без единого всплеска, скрылась под водой. В следующую минуту всю лодку ударило в дрожь, и она накренилась к ветру, да так сильно, что я обеими руками ухватился за весло, чтобы не скатиться вместе с водой за борт. Сейчас... сейчас тяжеленная мачта раздергает папирус на клочки и рухнет в море. Но «Ра» только сбросила воду с палубы и сразу выровнялась, правда, не до конца, и с того дня вахтенный стоял на покривившемся мостике, наполовину согнув левое колено.

Теперь нам во время купания в нашей ванне приходилось страховаться веревкой, чтобы нас не смыло с покатой, будто пляж, кормы. Волны прорывались вперед с обеих сторон каюты, поэтому на подветренном борту мы не доходя двери поставили поперек плотину из пустых корзин и канатов, накрыв их запасным парусом, в котором пока не нуждались. Всюду лежали мертвые летучие рыбы. Хотя корма сильно тормозила и плохо управляемая «Ра» все время шла зигзагами, сильный ветер за день приблизил нас к Америке еще на 63 морских мили, то есть на 116 километров. Это всего на 30-40 километров меньше средней скорости древних папирусных судов, о которых говорил хранитель папирусов Эратосфен. Опять нас навестили белохвостые фаэтоны; на юге и юго-западе от нас лежали за горизонтом Бразилия и Гайана. Настроение у ребят было отменное. Норман связался с Крисом в Осло, и тот подтвердил, что помогает Ивон подыскать в Нью-Йорке кинооператора, который мог бы выйти нам навстречу из Вест-Индии.

Девятого июля, не успели мы обнаружить, что волна, которая накрыла каюту, кроме того, наполнила водой бочку, где лежало почти 100 килограммов солонины (мясо после этого сгнило), как пришел потрясенный, весь бледный Жорж и сообщил новость похуже: веревки, крепившие крайнюю связку папируса с наветренной стороны, перетерло ерзающим взад-вперед под ударами волн полом каюты. Одним прыжком мы с Абдуллой очутились на правом борту. И увидели такое, чего мне никогда не забыть. За каютой вся лодка разошлась вдоль. Правая бортовая связка, на которую опиралось одно колено мачты, то отходила, то опять прижималась к корпусу, уцелели только веревки на носу и на корме. Вот опять волна отвела ее в сторону, и мы глядим прямо в прозрачную синеву у наших ног. Никогда Атлантический океан не казался мне таким прозрачным и глубоким, как в этой щели, рассекшей наш папирусный мирок. Если черная кожа бледнеет, то Абдулла побледнел. Ровным голосом стоика он бесстрастно сказал, что это конец. Веревки перетерлись. Цепь разомкнута. Теперь вся вязка постепенно разойдется, через два-три часа стебли расплывутся в разные стороны.

Абдулла. Абдулла сдался. Да и мы с Жоржем стояли, как оглушенные, переводя взгляд с мерно открывающейся и закрывающейся щели на связанную вверху мачту. Если бы ее колена не прижимали друг к другу отставшую связку и корпус, давно бы перетерлись веревки на носу и на корме. Вдруг я увидел, что рядом со мной стоит Норман, взгляд его выражал внутреннюю решимость.

– Не сдаваться, ребята, – глухо произнес он. В следующую минуту закипела работа. Карло и Сантьяго притащили самые толстые веревки и принялись нарезать концы. Жорж прыгнул с тросом в воду и проплыл под «Ра» от одного борта до другого. Мы с Норманом ползали по палубе и осматривали лопнувшие найтовы, чтобы установить, далеко ли распустилось наше вязание. За кормой пучками и поодиночке плавали стебли папируса. Вооружившись молотом, Абдулла бил по нашей могучей швейной игле, роль которой играл тонкий железный лом с ушком внизу для восьмимиллиметрового линя. Мы задумали сшить этой иглой наш бумажный кораблик. Юрий час за часом нес один тяжелую рулевую вахту.

Сперва Жорж четыре раза проплыл под лодкой от борта до борта с самым нашим толстым тросом; концы троса мы связали на палубе, скрепив им корпус лодки, словно бочку обручами, чтобы мачта не разошлась вверху. Потом Жорж стал нырять под связки туда, где Абдулла просовывал иглу с веревкой. Он выдергивал веревку из ушка и вдевал ее снова, как только Абдулла протыкал лодку, иглой в другом месте. Нам удалось кое-как зашить злополучную прореху, но мы успели потерять немало папируса и больше прежнего кренились в наветренную сторону. Двойная мачта перекосилась, и все же «Ра» шла так быстро, что Жорж не отставал только благодаря страховочному концу. Страшно было подумать, что лом может попасть ему в голову, и мы были счастливы, когда наконец вытащили его на палубу в последний раз.

Карло просил не корить его за скверный обед, но что поделаешь, если в кухонный ящик все время залетают брызги и гасят плиту. На закате кто-то увидел за кормой прыгающую на гребнях корзину из нашего груза. Пока не стемнело, мы еще раз проверили пришитую связку, которая составляла почти всю палубу с наветренной стороны каюты. Она отвратительно болталась, дергая тонкий линь, к тому же так размокла и отощала, что по правому борту мы проходили мимо каюты по пояс в воде.

И вот снова ночь. Засыпая, я различил во мраке белки глаз, качающиеся вверх-вниз у выхода. Это Абдулла молился аллаху под скрип и треск лодки и плеск вездесущей воды. Норману передали по радио, что судно, с которым Ивон ведет переговоры, возможно, встретит нас через четыре-пять дней.

Десятого июля мы встретили восход совсем не выспавшиеся: всю ночь рундуки, на которых мы лежали, лихо раскачивались вразнобой. Норман не поладил со своими строптивыми ящиками и лег в ногах товарищей. Первым делом мы решили потуже затянуть четыре троса, которыми накануне схватили поперек все связки, потом добавили пятый найтов там, где стояли мачты, чтобы им не вздумалось выполнить шпагат. И весь день продолжали сшивать лодку длинной иглой, протыкая папирус насквозь сверху вниз.

В этот день Норман принял сообщение, что на острове Мартиника ожидают прибытия двух американских кинооператоров, и туда за ними идет небольшая моторная яхта «Шенандоа». А итальянское телевидение передало, что мы потерпели аварию и перешли на спасательный плот. Мы вспомнили с мрачным юмором, как распилили наш плот на куски. Никто не сокрушался о нем. Никто не стал бы переходить на него. У нас еще было вдоволь папируса. Высокие волны обрушивались на палубу, Карло возгласом отчаяния проводил свои лучшие кастрюли, смытые за борт, и тут Жорж вынырнул из каскадов с каким-то красным предметом, который он успел поймать в последнюю минуту.

– Он еще нужен или можно его выбросить в море?

Маленький огнетушитель. А ведь в самом деле, было время, когда на правом борту курить воспрещалось. Под дружный смех огнетушитель полетел за борт, даже Сафи, вися на вантах, оскалила зубы и издала какие-то горловые звуки, – мол, и у меня есть чувство юмора.

Одиннадцатого июля складки на море немного разгладились, но и самые миролюбивые волны подминали под себя корму и правый борт. Во время моей вечерней вахты впервые за много дней выглянули звезды, в том числе Полярная, и я быстро определил носометром, что мы находимся на 15° северной широты.

Среди ночи мощные волны с правого борта с такой силой ударили в плетеную стену каюты, что она не смогла сдержать их натиск и один из ящиков Нормана разлетелся в щенки. Его давно опорожнили, остались только доски, обломки которых теперь закружило водоворотом в каюте. Правый борт с пришитой нами связкой скрипел как-то особенно жутко, и за всем шумом никто не услышал тревожных криков Сафи, когда очередная волна сорвала со стены чемодан, в котором она спала. Несколько минут она плавала в нем, обгоняя щепки, потом каким-то чудом ухитрилась сама открыть крышку. Сантьяго проснулся оттого, что насквозь мокрая Сафи визжала ему в ухо, просясь в спальный мешок.

Двенадцатого июля к нам опять явился пернатый гость с материка. По радио сообщили, что яхта задерживается, так как два члена команды сбежали, как только «Шенандоа» пришла на Мартинику.

Полным сюрпризом было для нас появление какой-то старой калоши, которая вынырнула из-за горизонта на юге и пошла зигзагами к нам. Сперва мы подумали, что это какие-нибудь авантюристы на самодельной посудине, но сблизившись, увидели латаную-перелатаную, старую рыбацкую шхуну с китайскими иероглифами на бортах. На всех снастях сушилась рыба, а команда, облепив фальшборт, безмолвно разглядывала нас. «Нои Юнь Ю» проползала мимо нас метрах в двухстах, и мы смотрели друг на друга с взаимным содроганием и состраданием, щелкая фотоаппаратами. Китайцы помахали нам как-то снисходительно, без особого восторга. Было очевидно, что они принимают «Ра» за какую-нибудь жангаду или бальсовый плот, вышедший на рыбный промысел с берегов Бразилии, и потрясены тем, как это люди в наши дни плавают на таких рыдванах. Поднятая шхуной волна перекатилась через корму «Ра», «Нои Юнь Ю» не спеша прошлепала дальше, и мы снова остались одни в океане. Опять пошел дождь. Ветер прибавил, волны тоже, всюду плескалась вода.

Когда из-за выцветших мокрых туч начала расползаться по небу ночь, мы заметили на восточном горизонте грозовые облака, похожие на головы взбешенных черных быков. Рокоча громовыми раскатами, они ринулись вдогонку за нами. Мы приготовились встретить шторм, он уже давал о себе знать вспышками молний и все более сильными порывами ветра. Рискуя потерять парус, мы решили все-таки не убирать его. Остались какие-то дни, лучше уж идти быстрее. «Ра» вздрагивала от могучих порывов ветра. Море встало на дыбы. Египетский парус наполнился до предела, и мы неслись через гребни, точно верхом на диком звере. Нас окружала буйная, варварская красота. Черные валы покрылись белыми пятнами, потом полосами, они кипели и бурлили, поливая нас сильнее, чем дождь с неба. Ветер сплющивал гребни, и «Ра» развила такой ход, что настигающие нас сзади волны частенько промахивались. Зато те, которые все-таки накрывали нас, делали это так основательно, что от удара до удара мы успевали вздремнуть всего на несколько секунд.

Опасности подстерегали нас на каждом шагу, так что надо было надежно крепить страховочный конец за стену или папирус. Тяжелые каскады с ревом разбивались о плетеную крышу, и она все сильнее прогибалась, становясь похожей на седло. Сантьяго смыло за борт вместе со страховочным концом, но он успел ухватиться за угол паруса. Иногда «Ра» кренилась так сильно, что мы бросались к вантам вздыбившегося борта и повисали на них, чтобы не дать ей опрокинуться. Один из кухонных ящиков разбило волной, и Карло побежал по колено в воде спасать второй, качающийся на воде под мачтой. Антенну сорвало ветром, и радио потеряло дар речи. Утку то и дело смывало за борт, кончилось тем, что она сломала ногу, и Юрию пришлось заняться хирургией. Сафи отсиживалась в каюте и чувствовала себя превосходно. В широченных ложбинах между волнами носились туда и обратно самые большие стаи летучих рыб, какие я когда-либо видел. Собираясь заступить на вахту, я услышал голос Абдуллы, он что-то напевал, стоя на мостике в ночи. Сзади на крышу обрушилась могучая волна. Пора выходить. Я посмотрел на Абдуллу снизу: стоит, надежно застраховавшись веревкой, в свете фонаря поблескивают мокрые волосы.

– Как погодка, Абдулла? – шутливо справился я.

– А ничего, – невозмутимо ответил он.

Трое долгих суток штормило, то сильнее, то слабее. Идти под парусом становилось все опаснее, но первые двое суток мы держались, и «Ра» лихо мчалась по штормовой волне. Правое колено мачты приплясывало на наскоро подремонтированном борту, который качался сам по себе, к тому же мы потеряли так много папируса из этой связки, что она поминутно исчезала под водой, и мачта все больше наклонялась к ветру. Это помогало нам лучше принимать шквалы, вот только пята под правым коленом уходила все глубже в кое-как связанный папирус. Жорж и Абдулла без устали ремонтировали этот клочок палубы, чтобы мачта не пропорола связку насквозь. Оба колена подпрыгивали на деревянных пятах, и после каждого прыжка только сила тяжести да веревки возвращали их на место. К тому же из-за ослабленного крепления правой бортовой связки стебли впитали много воды, и связка так раскисла, что и не поймешь, до какой степени можно натягивать ванты. Качнется мачта назад, и сразу ванты по обе стороны каюты провисают, будто детские прыгалки, но тут же следует рывок вперед, и они натянуты, как тетива; только обрамляющий весь борт могучий канат, этот древнеегипетский фальшборт, спасал папирус от ярости мачты.

Сами по себе стебли оставались такими же тугими и крепкими, как после первого дня в море, и отставший от лодки папирус продолжал держаться на воде. Но под тяжестью мачты, которая наваливалась на покалеченный борт, слабо схваченные веревкой, поредевшие и намокшие связки все глубже уходили под воду, и гибкий плетеный пол нашей каюты изогнулся дугой. Мы решили чем-нибудь заполнить пространство, освободившееся после того, как разбился ящик Нормана. Не успели мы это сделать, через щели в бамбуковой стене снова прорвалась волна и разбила второй ящик.

Ящик за ящиком разлетался в щепки под нами. И с каждым погибшим ящиком все труднее было справиться с уцелевшими, которые плавали по двое, словно лодки в тесной гавани, заставляя корчиться постеленные сверху сенные тюфяки. Носки и трусы исчезали в водовороте в одном месте, а выныривали совсем в другом. Норман и Карло перебрались из каюты под навес у передней стенки, на корзины с провиантом. Юрий не успел опорожнить свои рундуки, как их тоже разбило, а из медикаментов получилось какое-то жуткое, зловонное месиво: битое стекло, раздавленные коробки и тюбики. Чтобы не падать с оставшихся ящиков, мы бросали в образовавшиеся пустоты матрасы, спальные мешки и всякое барахло, которое нам не было нужно. Юрий ушел из каюты.

Потолок посередине оседал все ниже и ниже, пришлось перенести пляшущий керосиновый фонарь в самый высокий угол. Шутки и хохот тройки, которая переселилась под навес, говорили о том, что по обе стороны бамбуковой стенки настроение отличное.

судовые работы

Шторм бесновался, сверкали молнии, но мы почти не слышали грома, его заглушали волны, которые с ревом врывались в каюту с правого борта и, поплескавшись вокруг нас, уходили обратно через правую стену. Вахтенному на мостике приходилось так тяжело, что мы старались почаще сменяться. Правые стояки мостика осели вместе с папирусом, и площадка рулевого больше напоминала скат крыши. Дотянуться до рукоятки правого весла стало невозможно, так как мы жались в левый, более высокий угол мостика, поэтому было изобретено хитрое – и громоздкое – устройство, с которым мы мучились, когда не удавалось держать курс одним только левым рулевым веслом: в таких случаях мы поворачивали правое весло двумя веревками, действуя и рукой, и ногой. Чтобы совсем не выбиться из сил, мы время от времени ненадолго крепили наглухо оба весла. Задача состояла в том, чтобы парус был наполнен ветром, и оба шкота крепились за перила мостика, это позволяло вахтенному маневрировать реей, если на нее ложилась чрезмерная нагрузка и весла не могли помочь. Весь мостик был опутан веревками, а затопленный ахтерштевень превратился в огромный капризный руль, который безумно осложнял управление лодкой. Нельзя было допускать, чтобы нас развернуло кругом штормовым ветром, слишком велик риск, что мачта либо полетит, либо проткнет папирус насквозь; ладья-то вряд ли опрокинется: слишком отяжелела от воды.

Четырнадцатого июля мы связались по радио с «Шенандоа», она уже вышла на восток с острова Барбадос. С яхты сообщили, что шторм и до них добрался, мостик захлестывают шести-семиметровые волны. Радист передал в эфир, что судно в опасности, и капитан подумывал о том, чтобы повернуть назад, так как яхта не рассчитана на сильный шторм. Только сознание, что нам еще хуже, заставляло их продолжать идти против ветра на восток. По словам капитана, «Шенандоа» могла сейчас развивать максимум восемь узлов, это было в три-четыре раза больше скорости «Ра», но встречный ветер тормозил яхту, так что в лучшем случае, идя вдоль одной и той же широты, мы могли встретиться дня через два.

Какой-то радиолюбитель перехватил сообщение, что в тридцати милях от нас находится торговый пароход, который может прийти к нам на помощь. Но ребята на «Ра», все, как один, были за то, чтобы самостоятельно идти дальше на запад.

В час ночи Юрий услышал громкий треск и крикнул, что сломалась рея. Мы выскочили на палубу и растерялись: парус на месте, рея исправно служит. Только почему-то править стало труднее прежнего, «Ра» наотрез отказывалась слушаться руля. Сменяясь ночью на мостике, рулевые единодушно отмечали, что не помнят более тяжелой вахты. И лишь с восходом солнца мы поняли, в чем дело. Карло обнаружил, что правит одним веретеном без лопасти. Здоровенное двойное весло снова переломилось, как от удара исполинской кувалды, а лопасть навсегда исчезла в волнах. Так вот что за треск слышал Юрий! Выходит, мы понапрасну выбивались из сил, руля круглыми обломками, «Ра» сама держала курс затопленной кормой.

Пятнадцатого июля шторм достиг предельной силы, и парус не выдержал. Нас накренило шквалом так резко, что обычное судно было бы опрокинуто, и он с грохотом лопнул. Сверкали молнии, лил дождь. Осиротевшая мачта с перекладинами качалась, будто скелет, в свете молний. Без паруса на лодке сразу стало как-то пусто и мертво. И волны словно разом осмелели, как только мы замедлили ход. Вот уже смыло остатки камбуза. Вокруг ног Карло расплылся гоголь-моголь с известкой: не выдержал один кувшин. Но на носу и на левом борту стояло еще множество надежно закупоренных кувшинов с провиантом. Под мачтой висели колбасы и окорока. Что гоголь-моголь – откуда ни возьмись, на палубе вдруг появились «португальские военные кораблики», которые все опутали своими длинными жгучими арканчиками. Я наступил на пузырь, но не обжегся. А Жорж и Абдулла трудились по пояс в воде, заменяя перетершиеся веревки, и арканчики обмотались у них вокруг ног. Обоих тут же обработали природным средством по рецепту Юрия. Абдулла уверял, что ему вовсе не больно. Но ведь у него на руках были метки от сигарет, которые он тушил о собственную кожу, чтобы показать, что настоящему чадцу боль нипочем.

Вне каюты было только одно относительно сухое и безопасное место, где мы могли, потеснившись, посидеть вместе, когда бушевал шторм, – палуба у самого входа. Здесь амфоры образовали как бы скамейку. Тут же хранились наши киноленты и самое ценное снаряжение. Утка и обезьяна ютились каждая в своей корзине, водруженных поверх нашего личного имущества. А в каюте продолжали буянить волны. Ящик за ящиком превращался в щепки. К вечеру только мы с Абдуллой еще удерживали позиции, все остальные покинули каюту и спали кто на кухонных корзинах, кто на мачте, кто на крыше, которая прогнулась уже настолько, что насилу выдерживала вес двоих-троих человек.

Из шестнадцати ящиков, служивших нам кроватями, оставалось всего три. Два принадлежали Абдулле, один мне. Они уцелели потому, что стояли у левой стены, но теперь пришел и их черед. Ящик, на котором лежали мои ноги, уже развалился, и книги плавали в каюте вперемежку с одеждой, словно кто-то задумал приготовить бумажную массу. Я положил ноги на крышку от ящика, поставленную ребром, а руками держался за крышу и стены, чтобы не дать опрокинуться ящику под моей спиной, когда мокрое месиво скатывалось в нашу сторону. Чистый гротеск. Стоя на коленях у двери, Абдулла прочел молитву, потом забрался в свой спальный мешок и уснул.

Кругом бурлит и булькает, как у черта в горле. Моя подушка шлепнулась прямо в водоворот и поплыла от стены к стене, я словно попал в чрево кита, а бамбуковая плетенка играла роль китового уса, отцеживающего добычу и пропускающего только воду. Пытаясь поймать подушку, я схватил что-то мягкое. Рука. То ли резиновая рука, то ли наполненная водой перчатка из хирургического набора Юрия. Это просто невыносимо. Я приподнялся и погасил фонарь, тотчас меня окатила дождевая вода с брезента на крыше, одновременно доска под ногами упала и исчезла. Я выбрался на волю к остальным. Лучше уж спать под дождем на подветренном борту. Один Абдулла остался в нашей обители, где когда-то было так уютно. Он спал как убитый.

Задолго до рассвета 16 июля мы опять связались по радио с «Шенандоа», долго и терпеливо крутили генератор и прослушивали эфир, наконец услышали металлический голос радиста. Он передал нам просьбу капитана пускать ракеты, когда стемнеет. Ветер унялся. Шторм прошел дальше на запад и достиг островов. Мы все были целы-невредимы, не считая сломанной ноги Симбада. Норман отыскал ракеты с плота, который мы распилили. Они так размокли, что порох не хотел гореть. На клочке этикетки мы прочли: «Хранить в сухом месте». И передали на «Шенандоа», что вся надежда на их ракеты. Ни мы, ни они после шторма не знали точно своих координат, но стирались по возможности идти встречным курсом по одной широте.

Радист яхты попросил нас не жалеть сил, непрерывно крутить ручной генератор и передавать свой позывной, чтобы они могли идти по нашему пеленгу. Правда, ветер совсем стих, а ливень укротил волны, но оба суденышка были слишком малы – не разглядеть друг друга издалека. Длина яхты была 22 метра, водоизмещение – 80 тонн.

И мы прилежно крутили, а одновременно обратили внимание, что в океане опять полно плавающих комков мазута. Да и вчера их было немало. Вода, захлестывающая лодку, уходила сквозь папирус, а мазут оставался на палубе. Я собрал несколько проб, чтобы передать их вместе с коротким докладом норвежскому представительству в ООН. Эта грязь преследовала нас и на востоке, и на западе, и посередине океана.

Пока мы по очереди крутили электрическую машину, а Норман, не расставаясь с наушниками, вертел ручки, Карло улучил несколько минут и приготовил отличную холодную закуску. Он попросил его извинить, дескать, камбуз не тот, что прежде: во-первых, все кастрюли отстали от лодки, во-вторых, примус никак не разжечь, потому что он лежит на дне морском. Но если мы не откажемся от грудинки и египетской икры, то у него найдется нож. И мы могли есть сколько угодно «лепешек-мумий», которые были одинаково вкусными как с берберским маслом и медом, так и с наперченным овечьим сыром. Буря милостиво обошлась с кувшинами, защищенными мягким папирусом. Больше всего досталось деревянным ящикам. Папирус и веревки, кувшины и бурдюки, корзины и бамбук хорошо поладили между собой. А вот жесткие деревянные конструкции неизменно проигрывали поединок с волнами.

Под вечер 16 июля установилась тихая погода, и мы повели наблюдение за горизонтом с каюты и мачты. Юрий крутил генератор, Норман монотонно кричал в микрофон наш позывной, и тут произошла неожиданная вещь. Представьте себе Нормана, который сидит в дверях каюты и настойчиво вертит ручки радиостанции, и вдруг он говорит странным голосом, глядя куда-то в пустоту:

– Я вас вижу, я вас вижу, вы нас не видите?

Мы остолбенели, прошла секунда, прежде чем до нас дошло, что он обращается не к нам, а к радисту «Шенандоа». «Шенандоа!» Мы обернулись – и Жорж, который лежал на крыше, пристально глядя в другую сторону, и Карло, который с кинокамерой на животе болтался на покосившейся мачте, и все остальные.

Вот она! На гребнях далеких валов время от времени поднималась белая крупинка. Когда шхуна приблизилась, мы увидели, что ее страшно мотает бортовая качка. Наша потрепанная «Ра» куда спокойнее вела себя на волне. Для нас и поныне остается непостижимой загадкой, как мы сумели найти друг друга, но так или иначе пробил час, и вот мы вместе качаемся вверх-вниз, словно затеяли перепляс в море у островов Вест-Индии. Вокруг «Ра» летала большая черная птица. Воду вспороли плавники акул. Должно быть, они шли за яхтой от самых островов.

На яхте и на ладье стрекотали кинокамеры и щелкали фотоаппараты. Что бы нам встретиться на сутки раньше! Гордый парус «Ра» был накануне спущен навсегда, теперь на мачте можно было поднимать только маленький клочок парусины, не то правое колено могло насквозь проткнуть отощавший правый борт.

С яхты спустили на воду надувную лодку, и Абдулла страшно обрадовался, увидев на веслах человека с таким же цветом кожи, как у него. Он крикнул что-то гребцу на своем арабском наречии, потом по-французски и совсем растерялся, когда ему ответили по-английски. В Америке Абдулла встретил Африку, но Африку, которая успела стать совершенно американской.

Прежде всего мы погрузили на пляшущую лодчонку все отснятые пленки. После этого в несколько заходов сами переправились на яхту и познакомились с ее экипажем. Простые, славные ребята.

Изящное суденышко с высоким мостиком и узким килем качало так сильно, что после двух месяцев на «Ра» мы с трудом удерживали равновесие на чисто выдраенной палубе. А кинооператоры Карло и Джим, обменявшись мнениями, согласились, что гораздо легче снимать яхту с ладьи, чем наоборот.

Капитан и его команда были молодые ребята, большинство наняты только на этот рейс, и все уговаривали нас поскорее переходить с вещами к ним на борт, чтобы можно было, не мешкая, отправляться в обратный путь. Но контракт об аренде «Шенандоа» не включал такого условия, а мы не торопились покидать «Ра». Яхта доставила нам апельсины, по четыре на брата, и коробку шоколадных конфет для Сантьяго. Однако наскоро набранная команда вышла в море, не заметив впопыхах, что провиант состоит преимущественно из пива и минеральной воды, поэтому капитан настаивал на скорейшем возвращении, пока мы все не остались без еды. И пока не нагрянул новый шторм, мы попросили одолжить нам надувную лодку и привезли с «Ра» окорока, бараньи ноги, колбасы и кувшины с провизией и водой. Наших запасов хватило бы всему экипажу папирусной лодки по меньшей мере еще на месяц.

И яхта осталась. «Ра» еще держалась на воде, левый борт был в полном порядке, но правый так потрепало, что мы не могли больше полагаться на тяжеленную девятиметровую мачту и решили срубить ее. Норман поставил легкую двойную мачту из двух связанных вверху пятиметровых весел и поднял на ней маленький прямой парус. «Ра» продолжала плавание.

17 и 18 июля мы переправили на «Шенандоа» весь лишний груз и сшивали связки, укрепляя лодку. Карло поплыл к яхте, толкая перед собой срубленную мачту, Жорж трудился под днищем «Ра», Юрий поддерживал сообщение с «Шенандоа» на хлипкой резиновой лодке, остальные бродили по затопленной палубе, таская веревки и свои промокшие вещи, и тут мы все чаще стали примечать на поверхности моря плавники акул, словно этакие игрушечные паруса. Под водой были видны могучие туши, медленно скользившие в прозрачной синей толще. Ребята на «Шенандоа» занялись рыбной ловлей, вытащили на палубу двухметровую акулу с белыми плавниками, потом другую, поменьше, и угостили нас нашим рисом с вкусной акульей печенью. Но четырехметровую синюю акулу рыболовам не удалось перехитрить, и она продолжала неутомимо патрулировать около нас.

Всем было строго-настрого наказано соблюдать предельную осторожность, и все же мы с ужасом увидели, как Жорж выскакивает на притопленный борт «Ра», преследуемый по пятам крупной акулой. Одну ногу Жоржа уже давно украшали следы акульих зубов. Я запретил ему нырять, пока кругом ходят акулы, тогда он ответил, что нам придется долго ждать, ведь в глубине под лодкой кружит не меньше двадцати пяти – тридцати акул... Было бы глупо рисковать людьми, и мы прекратили ремонт связок. Пусть уплывают стебли и пучки папируса, лишь бы средняя часть лодки и левый борт оставались целыми.

Прогнозы погоды, принимаемое радистом «Шенандоа», внушали тревогу, и у капитана были уважительные причины настаивать на возвращении в гавань. Экипаж «Ра» единодушно считал, что в случае шторма вернее всего оставаться на борту нашей потрепанной посудины. Правда, управлять лодкой было невозможно: рулевые весла сломаны, на мостике не устоишь, но папирус держался на воде, на нем вполне можно плыть на запад, как на огромном спасательном буе, пока нас не выбросит на берег.

«Шенандоа» поддавалась управлению, хотя в шторм вышли из строя помпы и один из двух моторов. Однако капитан и его команда не сомневались, что при первом намеке на ураган яхта даст течь или опрокинется, а тогда полый корпус сразу пойдет ко дну.

Впервые с тех пор, как мы распилили спасательный плот у берегов Африки, я устроил, как говорится, военный совет. И объявил ребятам, что, по-моему, пора прекращать эксперимент. Мы провели на папирусе два месяца, связки еще держатся на воде, и пройдено, не считая всех зигзагов, 6 тысяч километров, то есть столько же, сколько отделяет Африку от Канады. Значит, доказано, что папирусная лодка мореходна. Ответ получен. Рисковать жизнью людей ни к чему.

Бородатые, обветренные, с мозолистыми руками, ребята внимательно выслушали меня. Я попросил каждого высказаться.

– По-моему, надо идти дальше на «Ра», – сказал Норман. – Провианта и воды у нас достаточно. Можно сделать для сна площадку из корзин и сломанных досок. Конечно, нелегко придется, но через неделю мы подойдем к островам даже с тем клочком паруса, который у нас сейчас стоит.

– Я согласен с Норманом, – подхватил Сантьяго. – Если мы сейчас сдадимся, никого не убедишь, что опытные водители папирусных лодок могли дойти до Америки. Даже среди этнологов найдется немало таких, которые скажут, что главное не пройденные нами тысячи километров, а оставшийся маленький отрезок. Пусть останется всего один дневной переход, и то за это будут цепляться. Мы должны полностью пройти весь путь от берега до берега.

– Сантьяго, – возразил я, – тех немногих ученых, которые не способны уразуметь, что создатели папирусной ладьи управлялись с ней лучше нас, все равно не убедишь, даже если мы дойдем до самых верховий Амазонки.

– Надо продолжить плавание, – сказал Жорж. – Даже если вы сдадитесь, мы с Абдуллой пойдем дальше. Верно, Абдулла?

Абдулла молча кивнул.

– Это египетская лодка, – продолжал Жорж. – Я представляю Египет. Я должен плыть дальше, пока есть хоть одна связка папируса, на которой можно удержаться.

Карло вопросительно посмотрел на меня.

– Если ты считаешь, что надо идти дальше, я тоже дойду, – он погладил свою бороду. – Решай сам по обстановке.

Юрий все это время молча смотрел перед собой, теперь и он взял слово:

– Нас семеро товарищей, мы делили все радости и невзгоды. Либо вместе идем дальше, либо вместе кончаем путь здесь. Я против того, чтобы мы расставались.

Нелегко мне было решать. Ребята были готовы идти дальше. Может быть, все обойдется благополучно, но может быть и так, что кого-то смоет за борт ураганом. Эксперимент того не стоит. Я затеял его, чтобы получить ответ. Ответ уже есть. Папирусная лодка с экипажем из сухопутных крабов, которым не у кого было учиться, которые все делали наугад: наугад строили, наугад грузили, наугад управляли ладьей, – выдержала двухмесячное плавание в океане, выдержала шторм, люди и звери на борту живы-здоровы, весь главный груз цел. Если, взяв за радиус пройденный нами путь, провести окружность с центром в древнем финикийском порту Сафи, где мы стартовали, она захватит и Москву и северную оконечность Норвегии, рассечет пополам Гренландию, пройдет через Ньюфаундленд, Квебек и Новую Шотландию в Северной Америке, коснется крайней восточной точки Бразилии в Южной Америке. Выйди мы не из Сафи, а из Сенегала в Западной Африке, наш маршрут пересек бы весь океан по прямой и еще протянулся бы больше чем на 2 тысячи километров вверх по Амазонке, почти до ее истоков. Ведь в самой узкой части Атлантики ширина океана около 3 тысяч километров.

Лучше вовремя выйти из игры. Два суденышка, у каждого свои слабые места, бок о бок дрейфуют на запад, туда, где рождаются ураганы... Мы и не подозревали, что первый ураган года, «Анна», уже родился в океане там, где мы только что прошли, и, наращивая силу, мчится к крайним северным островам группы, лежащей прямо по нашему курсу. Нас несло на Барбадос в южной части Вест-Индии. Не знали мы и того, что американские самолеты Группы океанографических и метеорологических исследований в Барбадосском районе, которые наблюдали рождение урагана, кроме того, нашли, что воздух над Барбадосом на большой высоте насыщен песчинками из Сахары. На влажные леса Центральной Америки сыпался сахарский песок. А волны впереди и позади нас несли к побережью Месоамерики комки мазута от берегов Африки. Пусть «Ра» одна продолжает путь вместе со стихиями к тропическому краю. Я решил сам.