26 января 1896 года, оснащенный и снабженный всем
необходимым, «Спрей» отплыл из Буэнос-Айреса. В час отплытия погода была
почти безветренной, поверхность огромного устья реки напоминала
серебряный диск, и я был очень рад воспользоваться портовым буксиром,
чтобы достичь выхода из порта. Вскоре налетел шторм, вспенил
поверхность, и серебряный диск превратился во взбаламученное море.
Погода на Ла-Плате — вероломная штука, и тот, кто здесь плавает, должен
быть начеку и всегда ожидать шквалов. Еще до наступления темноты я отдал
якорь в месте, наиболее защищенном от ветра, но всю ночь бушевали
волны. На следующее утро я отправился в дальнейший путь и при встречном
ветре с зарифленными парусами поплыл вниз по реке. К вечеру я очутился
на том месте, где прошлый раз капитан Хоуард присоединился ко мне, когда
я плыл вверх по реке. Теперь я наметил курс таким образом, чтобы иметь
по одну сторону мыс Индио, а по другую — банку Инглес.
Много лет я не плавал южнее этих мест. Никак не хочу
утверждать, что идя прямо к мысу Горн, я рассчитывал на легкий путь, но
сейчас, управляя парусами и снастями, я стремился только вперед и
вперед. Становясь на якорь в безлюдных местах, я ощущал чувство страха, а
во время последней стоянки на однообразной и мутной реке, решил больше
нигде не останавливаться вплоть до Магелланова пролива.
К 28 января «Спрей» оставил позади себя мыс Индио,
банку Инглес и прочие опасные места устья Ла-Платы. Воспользовавшись
попутным ветром и подняв все паруса, я взял курс на Магелланов пролив,
это подлинное чудовище Юга, и предал забвению достоинства нашего
умеренного Севера.
Мое судно вполне благополучно миновало залив
Баия-Бланка, затем залив Сан-Матиас и залив Сан-Хорхе. Избегая приливных
течений, которые здесь одинаково опасны для больших и малых судов, я
обходил мысы на расстоянии не менее 50 миль, так как район опасный для
плавания здесь далеко вдается в открытое море. Но, избежав одних
опасностей, «Спрей» встретился с другими. Однажды, плывя под
зарифленными парусами далеко от берегов Патагонии, «Спрей» принял на
себя удар огромной волны, поднятой ревущим штормом. Я едва успел убрать
паруса и взяться за дирик-фал, как увидел перед собой гребень мощной
волны, поднявшейся выше мачты. Целая гора обрушилась на мое судно,
затрепетавшее под тяжестью хлынувшей воды. Но «Спрей» тут же выпрямился и
понесся по волнам, следовавшим за первым валом. На протяжении целой
минуты я не мог рассмотреть даже кусочка корпуса «Спрея». Может быть,
это продолжалось менее минуты, но даже и в такое краткое мгновение я
успел вспомнить о прошедшей жизни. Но не только прошлое, как
электрическая искра, мелькнуло предо мною, я подумал и о будущих планах,
выполнение которых потребует от меня много времени. Я решил, что если
«Спрей» выдержит и эту опасность, то все силы посвящу тому, чтобы
построить большое судно таких же обводов. Прочие, гораздо более легко
исполнимые обещания я дал не без душевного сопротивления.
Последнее происшествие, так меня напугавшее, было еще
одним испытанием мореходных качеств «Спрея» и вселило в меня
уверенность в преодолении опасностей, которыми мне грозил коварный мыс
Горн.
С того дня как меня захлестнула огромная волна и до
подхода к мысу Кабо-Вирхенес* не произошло ничего, что могло бы
заставить мой пульс биться сильнее. Более того, погода сделалась
отличной, море успокоилось и жизнь стала безмятежной. Частенько передо
мной возникали миражи: сидевшие на воде альбатросы казались мне большими
судами, два морских котика, спавших на поверхности воды, представлялись
большими китами, и временами я был готов поклясться, что видневшаяся
вдали полоса тумана является гористым берегом. Потом калейдоскоп
изменился, и мне почудилось, что я подплыл к земле, населенной пигмеями.
* Мыс девственниц (исп.).
11 февраля «Спрей» обогнул Кабо-Вирхенес и вошел в
суровый и мрачный Магелланов пролив, где во всю мощь дул
северо-восточный ветер и гнал к берегу белоснежную пену. Такое море
очень опасно для плохо оснащенных кораблей. Когда «Спрей» приблизился к
входу в пролив, я заметил две полосы течения: одна из них шла вплотную к
берегу, а другая подальше. Между этими полосами течения, подгоняемый
попутным волнением, я повел «Спрей» с зарифленными парусами сквозь
гребни волн, а сильное течение из-за мыса шло нам навстречу. «Спрей»
преодолел все затруднения и вскоре очутился с подветренной стороны
Кабо-Вирхенес, с каждой минутой приближаясь к спокойной воде. Длинные
водоросли, облепившие подводные скалы, зловеще шевелились под килем
«Спрея», а обломки большого парохода на берегу дополняли мрачную
картину.
Мне не так легко удалось миновать это место, так как
«девственницы» взимают дань со всех и потребовали ее даже со «Спрея»,
когда он проходил мимо. Порывистые шквалы дождя, налетавшие с
северо-запада, чередовались с северо-восточными ураганами. Я зарифил все
паруса и уселся в каюте, чтобы сомкнуть усталые глаза. Все окружающее
было настолько тревожным, что даже в воздухе, которым я дышал,
чувствовалось предупреждение об опасностях. Вдруг мне почудилось, что
кто-то предупреждающе крикнул: «Эй, на «Спрее»!» Я выскочил на палубу,
удивляясь, кто бы это смог настолько хорошо знать «Спрей», чтобы
окликнуть его по имени. Ночь была одной из самых темных, и только на
юго-западе виднелась белая дуга — самый страшный признак приближавшегося
от мыса Горн шторма. Я успел быстро убрать паруса и крепко асе
закрепить. И тут ураган, словно пушечный выстрел, ударил по судну. Есть о
чем вспомнить, когда подумаешь о том, что представляли собой первые
полчаса налетевшего шквала. Он ревел не переставая на протяжении
тридцати часов. На «Спрее» пришлось оставить только трижды зарифленный
грот и фока-стаксель. С этой небольшой парусностью «Спрей» удерживался
на месте и не был выброшен ветром из пролива. В моменты, когда ураган
достигал максимума, я убирал все паруса. Это приходилось делать довольно
часто.
Когда ураган стих, ему на смену пришел легкий ветер, и
«Спрей» благополучно прошел пролив, а 14 февраля 1896 года стал на
якорь в Пунта-Аренас.
Пунта-Аренас — чилийская угольная станция —
насчитывает около двух тысяч жителей разных национальностей, но
преобладают чилийцы. Колонисты, поселившиеся в этой тоскливой местности,
отлично преуспевают, занимаясь овцеводством, золотоискательством и
охотой. С появлением в этих краях недобросовестных пришлых торговцев
жизнь патагонцев и огнеземельцев стала нестерпимой. Торговые отношения в
основном сводились к продаже «огненной воды». Даже если бы здесь
существовали законы, запрещающие продажу этой отравы туземцам, то все
равно их никто не соблюдал бы. Приятнейшие патагонцы после встречи с
белыми людьми становятся настолько пьяными, что не могут даже вспомнить,
кто и когда украл у них пушнину.
Я нашел только одного желающего отправиться вместе со мной
Пунта-Аренас был еще свободным портом, но здание
таможни уже строилось, после чего предполагалось взыскивание портовых и
таможенных сборов. Город охранялся военной полицией и еще какими-то
бдительными личностями, таскавшими с собой ружья. Но когда дело доходило
до наказания, они, на мой взгляд, как правило, убивали невиновных.
Незадолго до моего прибытия здешний губернатор, находясь в самом
отличном настроении, приказал местным головорезам совершить набег на
индейское поселение и уничтожить всех и вся в отместку за то, что в
каком-то другом месте недавно было совершено нападение на экипаж шхуны.
Пунта-Аренас было местом крайне склонным к новостям, и там выходили две газеты, кажется даже ежедневно.
Капитан порта — чилийский военный моряк —
рекомендовал мне нанять людей, чтобы сражаться с индейцами, когда я
отправлюсь далее на запад, и советовал обождать прибытия чилийского
военного судна, которое. поведет меня на буксире. Переговорив в городе с
кем можно, я нашел только одного желающего отправиться вместе со мной,
да и то он соглашался при условии, если я найду еще одного компаньона и
собаку. Не найдя второго волонтера и не желая иметь собаку, я прекратил
переговоры и ограничился тем, что зарядил мои ружья. Тут мне на помощь
пришел капитан Педро Замблих, австриец по национальности, — человек с
огромным опытом. Он дал мне мешок обойных гвоздей, которые были ценнее
любой охраны и всех собак Огненной Земли. Сначала я возражал, так как не
понимал смысла применения гвоздей на моем судне, но Замблих только
улыбался и настаивал на том, что гвозди — лучшая защита.
— Вы должны пользоваться ими с осторожностью, — говорил. он. — Главное, не наступите на них сами…
Получив этот намек относительно применения гвоздей, я
собрался в путь, рассчитывая, что в ночные часы сумею уберечь палубу
судна, не прибегая к излишней охране.
Замблих проявил большой интерес к моей экспедиции и,
помимо гвоздей, доставил на борт «Спрея» несколько мешков с галетами и
большое количество копченой оленины. До сих пор я питался обычными,
легко ломающимися морскими галетами, но Замблих сказал, что они
недостаточно питательны по сравнению с теми, которые доставил он, хотя
его галеты были так тверды, что разбить их можно было только сильным
ударом молотка. Со своего шлюпа Замблих подарил мне компас, который был
значительно лучше моего, и даже предложил собственный грот, если я
соглашусь на этот дар. В заключение этот великодушный человек принес мне
пузырек с золотым песком и сказал, что золото может пригодиться в
плавании, хотя я чувствовал, что добьюсь успеха и без этого
ощутительного для моего друга расхода. Как выяснилось впоследствии,
подаренные Замблихом обойные гвозди оказались более ценными, чем золото.
Когда капитан порта понял, что я твердо решил
продолжать свое плавание в одиночестве, он не стал чинить препятствий,
но посоветовал во всех случаях, когда местные лодки попытаются меня
окружить, стрелять метко и заблаговременно, но стараться без нужды
никого не убивать. С последним соображением я чистосердечно согласился.
Ограничившись этими советами, капитан порта выдал мне бесплатно
разрешение покинуть стоянку, и в тот же день, 19 февраля 1896 года, я
вышел в море. Не скрою, что не без волнений я отправился в путешествие, в
котором должен был пережить неведомые мне до сих пор приключения при
встречах с жителями Огненной Земли.
Попутный ветер доставил меня за один день из
Пунта-Аренас до бухты Сан-Николае, где, как мне говорили, я должен был
встретить дикарей. Не видя на берегу каких-либо признаков жизни, я отдал
якорь на глубине восьми морских сажен и простоял всю ночь под
прикрытием высокой горы.
Здесь я приобрел первый опыт в борьбе с внезапными
сильными ветрами, которые свирепствуют в проливе, вплоть до выхода в
Тихий океан. Это были концентрированные удары ветра, которым Борей
награждал вершины окрестных гор. Прямой удар здешнего ветра способен
опрокинуть судно, даже если на нем убраны паруса. Такие порывы ветра
возникают и прекращаются очень быстро и очень часто.
20 февраля — день моего рождения, и он застал меня в
полном одиночестве, если не считать летавших поодаль птиц. В этот день я
миновал мыс Фроуард — самую южную точку американского материка — и все
время плыл вперед и вперед. Ветер благоприятствовал «Спрею», и он
благополучно продвинулся по курсу на 30 миль, покуда не очутился в бухте
Фортескью, где повсюду замелькали сигнальные огни туземцев.
Весь день тучи над горами шли в западном направлении,
а к ночи благоприятствовавший мне восточный ветер стих и на смену с
запада налетел шторм. Около полуночи я отдал якорь на подветренной
стороне небольшого острова и сварил себе чашку крепкого кофе, в котором
сильно нуждался. Говоря по правде, борьба со шквалами да еще при
встречном течении вымотала мои силы. Убедившись в том, что якорь держит
хорошо, я выпил кофе и в честь этого назвал место моей стоянки Кофейным
островом. Он находится к югу от острова Чарлз и отделен от него узким
проливом.
На следующее утро, как только рассвело, «Спрей»
продолжал трудный путь, но вскоре ему пришлось укрыться в одной из бухт
острова Чарлз. Мы продвинулись вперед лишь на две с половиной мили.
Никем не потревоженный, «Спрей» простоял здесь два дня, отдав оба якоря
на дно, поросшее водорослями. Тут можно было спокойно переждать ветер.
На протяжении этих двух дней он так свирепствовал, что ни одно судно не
рискнуло бы идти по проливу, а туземцы, видимо, находились где-то в
других местах своих охотничьих просторов и, таким образом, место моей
стоянки было в полной безопасности. Когда штормовой ветер прекратился и
установилась хорошая погода, я поднял якоря и поплыл вдоль пролива.
И сразу же из бухты Фортескью за мной погнались
лодки. Ветер был слабым, и они вскоре приблизились к «Спрею». Подойдя на
расстояние слышимости голоса, они перестали грести, а какой-то человек
встал во весь рост и закричал:
«Яммершунер! Яммершунер!», что означает «дай мне».
Крикнув в ответ «Нет!», я быстро ушел в каюту и тут
же вылез через передний люк, накинув другую одежду. Таким образом, я дал
понять, что нас уже двое. Затем я напялил одежду на отпиленный еще в
Буэнос-Айресе кусок бушприта и привязал к чучелу веревку, чтобы, дергая
за нее, придать третьему «матросу» подвижность. Нас теперь было трое, но
туземцы стали приближаться еще быстрее, чем раньше. В ближайшем ко мне
каноэ я увидел, помимо четверых гребцов, еще несколько человек, лежавших
на дне лодки. Когда островитяне подплыли на 80 ярдов, я выстрелил в
направлении передней лодки, что заставило гребцов на минуту
остановиться. Увидев, что они продолжают грести, я выстрелил вторично, и
пуля прошла так близко от кричавшего «Яммершунер», что он, изменив свои
намерения, со страхом крикнул:
«Bueno ja via Isla!». (Пошел быстро к острову) и, усевшись на место, время от времени проводил рукой по правому борту.
Нажимая спусковой крючок, я вспомнил о совете,
который мне дал капитан порта, а потому целился очень тщательно. Но мой
выстрел миновал Черного Педро, а это мог быть только он — главарь шаек,
совершивших множество кровавых злодеяний. Теперь он повернул к берегу, а
его сообщники последовали за ним. Я опознал Черного Педро по окладистой
бороде (коренные жители Огненной Земли не носят бород) и манере
изъясняться на испанском жаргоне. Этот мерзкий пришелец был самым
злостным убийцей на Огненной Земле, где его на протяжении двух лет
разыскивали местные власти.
Так закончился мой первый день пребывания здесь. К
полуночи я отдал якорь в бухте Трех Островов, находящейся в двадцати
милях от бухты Фортескью. На противоположном берегу я видел сигнальные
огни, и ко мне доносился лай собак. Но место моей стоянки было пустынно.
Я давно заметил, что там, где птицы сидят спокойно, а морские котики
лежат на скалах, людей не встретишь. В этих краях редко увидишь котиков,
но в бухте Трех Островов я увидел одного на скале и обнаружил другие
приметы, свидетельствующие об отсутствии людей.
На следующий день снова дул шквалистый ветер, и хотя
«Спрей» стоял с подветренной стороны, шлюп дрейфовал вместе с якорями и
мне пришлось продвинуться дальше в бухту, в более спокойную заводь. В
другое время или в ином месте выбор подобной стоянки можно было бы
считать необдуманным шагом, но сейчас я понимал, что ветер, заставивший
меня искать здесь убежища, воспрепятствует туземцам переправиться через
пролив.
Захватив с собой ружье и топор, я без всяких опасений
отправился на берег и наколол добрую меру дров, которые в несколько
приемов перевез на моей плоскодонке. Хотя я и был уверен в отсутствии
людей, я ни на минуту не разлучался с ружьем и чувствовал себя в
безопасности, лишь имея перед собой открытое пространство на 80 ярдов.
На этом острове растет редкий лес: какая-то
разновидность бука и высокие кедры. И те и другие — отличное топливо.
Даже зеленые ветви бука, содержащие много смолы, великолепно пылали в
моей большой печке. Я так подробно описываю заготовку дров для того,
чтобы мой читатель знал во всех подробностях, как осторожен я был на
протяжении всей поездки и какие меры мне приходилось предпринимать,
чтобы обезопасить себя как от живых существ, так и от сил природы.
Утром, когда шторм стих, «Спрей» попытался выйти в
плавание, но вновь поднявшийся ветер заставил его вернуться в прежнее
убежище. Только на следующий день мне удалось отправиться дальше и
достичь находившейся отсюда всего лишь в нескольких милях бухты Борджиа,
где время от времени останавливаются разные корабли. Об их стоянках
свидетельствовали прибитые к деревьям доски с написанными на них датами
стоянок и наименованиями судов. Других признаков пребывания здесь людей я
не обнаружил. Внимательно осмотрев это мрачное место в подзорную трубу,
я собрался съехать на плоскодонке на берег, но тут появилось чилийское
военное судно «Хьюмель», и прибывшие ко мне офицеры посоветовали не
задерживаться здесь ни одного часа. Уговаривать меня не пришлось, и я с
радостью принял любезное предложение командира корабля отбуксировать
меня на восемь миль, до следующей якорной стоянки, называемой «ущельем»,
где я мог себя чувствовать в безопасности от обитателей Огненной Земли.
К месту новой стоянки я прибыл темной ночью, когда с
гор дул резкий ветер. О том, что представляет собой погода в
Магеллановом проливе, можно судить по тому, что «Хьюмель» — отлично
оснащенное и мощное судно, пытавшееся на следующий день продолжить
плавание, было принуждено силой ветра вернуться на якорную стоянку и
отстаиваться здесь до тех пор, покуда шторм не уменьшился. И «Хьюмелю»
повезло — ему удалось благополучно вернуться.
Встреча с этим кораблем была для меня благодеянием.
На «Хьюмеле» служили первоклассные офицеры, воспитанные джентльменски, а
устроенный на корабле импровизированный вечер был непревзойденным. Один
из мичманов исполнял народные песни на французском, немецком и
испанском языках, а одну песню спел, как он уверял, по-русски. А если
слушатели и не понимали какого-либо из языков, то это никак не
отражалось на общем веселье.
На следующий день я остался в одиночестве, так как
«Хьюмель», воспользовавшись прекращением шторма, продолжил свое
плавание. Я же провозился еще день, запасаясь водой и топливом.
Установилась отличная погода и, закончив работы, я покинул это унылое
место.
Мне нечего добавить к тому, что здесь рассказано о
моем путешествии через Магелланов пролив. Много раз «Спрей» отдавал и
выбирал якорь, много дней он боролся со встречным течением, сносившим
его на мили в сторону. В конце концов он достиг бухты Тамар, где встал
на якорь вблизи порта, к востоку от мыса Пилар. Здесь, я ощутил дыхание
великого океана, лежавшего передо мной. Я знал, что оставляю позади
целый мир и открываю новый, лежащий впереди. Миновали все грозившие мне
опасности. Впереди виднелись громады черных и безжизненных гор: какой-то
отпечаток бесконечно неизведанного лежал на этой земле. На вершине,
находящейся позади бухты Тамар, виднелся небольшой береговой знак,
свидетельствовавший о том, что здесь побывал человек. Кто знает, может
быть он умер от одиночества и горя! Это место, лишенное признаков
растительности, вовсе не располагало к наслаждению прелестями
одиночества.
На всем пути к западу от мыса Фроуард я не обнаружил
каких-либо животных, кроме принадлежавших островитянам собак. Этих-то
было достаточно — днем и ночью я слышал их лай. Крик дикой птицы,
которую я считал полярной гагарой, зачастую выводил меня из равновесия
своей пронзительностью. Иногда я видел уток особой породы. Они никогда
не летают, но, спасаясь от опасности, шлепают крыльями по воде, словно
по воздуху, и двигаются быстрее гребной лодки или каноэ. Несколько
встреченных морских котиков были очень пугливы, а рыб я почти не видел.
Правда, во время этого плавания мне было не до рыбной ловли. В проливе я
обнаружил огромное количество великолепных двустворчатых раковин, и мой
улов был отличным. Затем мне встретились лебеди размером меньше
мускусной утки. Их легко было подстрелить, но, находясь в одиночестве в
этом мрачном крае, я не счел возможным уменьшать количество его
обитателей, поскольку это не вызывалось необходимостью самообороны.