Путешествие на Кон-Тики

Забавное судно. — В резиновой лодке среди океана. — Опасная неосторожность. — Беспредельная синева. — Среди океана в бамбуковой хижине. — На меридиане острова Пасхи. — Тайна острова Пасхи. — Каменные гиганты. — Парики из красного камня. — «Длинноухие». — Тики — связующее звено. — Многозначительные географические названия. — Мы ловим акулу руками. — Попугай. — Позывные L12B. — Плавание по звездам. — Три волны. — Шторм. — Кровавая баня в океане, кровавая баня на плоту. — Человек за бортом. — Еще один шторм. — «Кон-Тики» приходит в ветхость. — Вестники из Полинезии.

Когда море бывало не очень бурным, мы часто выезжали на маленькой резиновой лодке и делали снимки. Я никогда не забуду нашего первого опыта. Океан был так спокоен, что двоим из нас захотелось спустить в воду маленькую лодку, похожую на воздушный шар, и немножко поработать веслами. Едва отплыв от плота, они перестали грести и принялись хохотать во все горло. Их относило все дальше, они то исчезали между волнами, то вновь появлялись, и каждый раз, как они бросали взгляд на нас, они так громко смеялись, что их голоса звенели над пустынным океаном. В недоумении мы оглядывались вокруг и не видели ничего комичного, если не считать наших собственных косматых, голов и бородатых лиц; но так как два товарища, находившиеся в лодке, должны были уже к этому привыкнуть, у нас зародилось подозрение, что они внезапно сошли с ума. Может быть, солнечный удар. Оба парня с трудом вскарабкались обратно на «Кон-Тики», совершенно обессиленные от смеха, и, тяжело дыша, со слезами на глазах уговаривали нас прокатиться и посмотреть самим.

Я с еще одним спутником спрыгнули в танцующую резиновую лодку; волна подхватила ее и отнесла от плота. Мы сразу же плюхнулись на сиденья лодки и дико захохотали. Нам пришлось как можно скорее взобраться обратно на плот и успокоить тех, кто не побывал еще в лодке, так как они думали, что мы оба бесповоротно рехнулись. Это мы сами и наш гордый корабль произвели такое безнадежно бредовое впечатление, когда мы впервые взглянули на все издали. До тех пор нам ни разу не приходилось видеть плот в открытом океане со стороны. Бревна исчезали даже за самыми маленькими волнами, и мы видели — если нам вообще удавалось что-нибудь увидеть — только низкую каюту с широкой дверью и ощетинившейся крышей из листьев, которая подпрыгивала среди волн. Плот напоминал старый добрый норвежский сеновал, который беспомощно плыл по течению в открытом океане, покосившийся сеновал, приютивший загорелых бородатых бродяг. Таким же непроизвольным смехом мы разразились бы, если бы увидели, что кто-то плывет за нами по океану в ванне. Даже обычная волна, перекатываясь через край плота, покрывала до половины расстояние между бортом и стеной каюты, и казалось, вот-вот она беспрепятственно хлынет в широко открытую дверь, за которой, позевывая, лежали бородачи. Затем нелепый сарай снова появлялся на поверхности, и бродяги в каюте продолжали лежать такие же сухие, волосатые и невредимые, как и прежде. Если набегала более высокая волна, то каюта, и парус, и вся мачта могли исчезнуть за горой воды, но в следующее мгновение каюта с бродягами была, конечно, опять тут как тут.

Вид был неважный, и мы с трудом понимали, почему все шло так благополучно на борту нашего своеобразного судна.

В следующий раз, когда мы отплыли в лодке чтобы хорошенько посмеяться над собой, чуть не произошло несчастье. Ветер и волнение оказались сильнее, чем мы предполагали, и «Кон-Тики» прокладывал себе дорогу в волнах с гораздо большей скоростью, чем мы могли думать. Спасая свою жизнь, мы должны были грести изо всех сил, стараясь догнать несговорчивый плот, который не мог ни остановиться и подождать, ни повернуть назад. Даже тогда, когда наши товарищи на борту «Кон-Тики» спустили парус, ветер так дул в бамбуковую каюту, что бальсовый плот несло на запад с той же скоростью, какую мы могли развить с помощью маленьких игрушечных весел в нашей круглой резиновой лодке, танцевавшей на волнах. У каждого была только одна мысль: мы должны снова быть вместе. Мы провели в океане ужасные минуты, прежде чем удалось догнать убегающий плот и, взобравшись на него, очутиться опять дома, среди товарищей.

С этого дня было строжайше запрещено отплывать в резиновой лодке, предварительно не привязав ее длинной веревкой к плоту, чтобы оставшиеся на борту могли в случае необходимости подтянуть лодку. Поэтому мы никогда не отплывали далеко от плота, за исключением тех случаев, когда ветер дул очень слабо и по океану шла лишь легкая зыбь. Когда плот находился на полпути к Полинезии, стоял как раз такой штиль, и величественный океан простирался во все стороны горизонта, изгибаясь вокруг земного шара. Теперь мы могли спокойно покидать «Кон-Тики» и уплывать в синий простор между небом и океаном. Подчас в нас закрадывалось чувство одиночества, когда мы видели, как силуэт нашего судна, удаляясь, становился все меньше и меньше, а большой парус в конце концов превращался в черный квадрат, едва различимый у горизонта. Океан уходил вдаль, синий под синим небом, а там, где вода и небо встречались, синева сливалась, и грань между ними исчезала. У нас бывало такое ощущение, словно мы висели в пространстве; нас окружал пустой синий мир; не было ничего, на чем мог бы остановиться взор, кроме тропического солнца, золотого и жаркого, которое жгло нам шею. Затем далекий парус одинокого плота на горизонте притягивал нас к себе, как магнит. Мы гребли обратно, взбирались на плот и чувствовали, что вернулись домой, в наш собственный мир, на плот, представлявшийся твердой, надежной землей. А внутри бамбуковой каюты нас ждали тень и запах бамбука и увядших пальмовых листьев. Залитой солнцем незапятнанной синевы, которую мы видели сквозь открытую стену каюты, теперь было для нас вполне достаточно. К этому зрелищу мы привыкли, и оно удовлетворяло нас до тех пор, пока беспредельная ясная синева снова не соблазняла покинуть плот.

Просто изумительно, какое психологическое действие оказывала на нас шаткая бамбуковая каюта. Она была размером 2,5 на 4 метра, и, для того чтобы уменьшить давление ветра и волн, мы построили ее такой низкой, что никто из нас не мог, выпрямившись, стоять даже под коньком крыши. Стены и крыша были сделаны из крепких бамбуковых жердей, связанных между собой и укрепленных оттяжками; они были забраны плотным плетением из расщепленных побегов бамбука. Эта обрешетка зеленого и желтого цвета с гирляндами листьев, спускавшихся с крыши, была для глаз гораздо приятней, чем каюта, выкрашенная белой краской. И несмотря на то, что бамбуковая стена с правой стороны была на одну треть своей длины открытой, а крыша и стены пропускали солнечные и лунные лучи, эта примитивная берлога вселяла в нас чувство безопасности, какого не могли бы нам дать в этих условиях белоснежные переборки и закрытые иллюминаторы. Мы попытались найти объяснение этому любопытному факту и пришли к следующему выводу. Для нашего сознания было совершенно непривычным ассоциировать крытое пальмовыми листьями бамбуковое жилище с морским путешествием. Не существовало никакой естественной гармонической связи между огромным перекатывающимся океаном и зияющей дырами пальмовой хижиной, которая плыла среди волн. Поэтому либо хижина должна казаться нам совершенно неуместной среди волн, либо волны должны казаться совершенно неуместными вокруг хижины. Пока мы находились на плоту, бамбуковая хижина с ее запахом джунглей была для нас привычной действительностью, а вздымающиеся волны представлялись чем-то мало реальным. Но если мы находились в резиновой лодке, волны и хижина менялись ролями. Бальсовые бревна, подобно чайке, всегда скользили по волнам и всегда давали выход воде, которая захлестывала корму, и это вселяло в нас непоколебимую веру в сухое место посреди плота, где находилась каюта. Чем дольше длилось путешествие, тем в большей безопасности мы чувствовали себя в нашей уютной берлоге; и мы смотрели на белые гребни волн, плясавших перед дверью, с таким чувством, словно это был волнующий фильм, который нам абсолютно ничем не угрожает. Пусть открытая стена находится всего в полутора метрах от ничем не огражденного края плота и только на полметра выше уровня воды, все же, забравшись внутрь каюты, мы чувствовали себя так, будто путешествовали по суше за много миль от моря и находились в какой-то лесной хижине, вдали от всех опасностей океана. Тут мы могли лежать на спине, смотреть вверх на забавную крышу, которая покачивалась, как ветви на ветру, и наслаждаться лесными запахами свежей древесины, бамбука и увядших пальмовых листьев.

Иногда мы отплывали в резиновой лодке, чтобы взглянуть на себя ночью. Черные как смоль волны громоздились со всех сторон, а мириады мерцающих тропических звезд слабо отражались в планктоне у поверхности воды. Мир был прост — звезды во мраке. Был ли это 1947 год до нашей эры или нашей эры, внезапно потеряло всякое значение. Мы жили, и это мы ощущали со всей остротой. Мы понимали, что жизнь была полна для людей и до наступления века техники — пожалуй, во многих отношениях полнее и богаче, чем жизнь современного человека. Время и эволюция в эти мгновения переставали существовать. Все, что в жизни человека было реальным и имело значение, сегодня оставалось таким же, каким оно было когда-то и будет всегда. Мы растворялись в абсолютном всеобщем мериле истории: бесконечная беспросветная тьма под роем звезд. Перед вами в ночи вставал из волн «Кон-Тики» и снова опускался за черные массы воды, которые вздымались между ним и нами. В лунном свете плот окутывала какая-то особая атмосфера. Толстые блестящие бревна с бахромой из водорослей, квадратные очертания черного паруса викингов, ощетинившаяся бамбуковая хижина с желтым светом керосинового фонаря позади — все это напоминало скорее картину из волшебной сказки, чем реальную действительность. Время от времени плот совершенно исчезал за черными волнами; затем он опять появлялся и резким силуэтом вырисовывался в свете звезд, а с его бревен стекали сверкающие струи воды.

Когда мы ночью смотрели на наш одинокий плот, мы без труда могли мысленно представить себе, как где-то за горизонтом, когда люди впервые прокладывали себе путь через этот океан, проплывала целая флотилия таких судов, держась веерообразным строем, чтобы было больше шансов заметить землю. Незадолго до появления испанцев инка Тупак Юпанки, который подчинил своей власти и Перу и Эквадор, в сопровождении многих тысяч людей отплыл в океан с целой армадой бальсовых плотов, на поиски островов, которые, по слухам, находились где-то в Тихом океане. Он нашел два острова; некоторые считают, что то были острова Галапагос; и после восьмимесячного отсутствия ему и его многочисленным гребцам с трудом удалось вернуться назад в Эквадор. Конечно, и Кон-Тики со своими спутниками несколькими столетиями раньше плыл таким же строем, но так как они открыли острова Полинезии, у них не было причин пытаться преодолеть обратный путь.

Когда мы снова взбирались на плот, мы часто усаживались вокруг керосинового фонаря на бамбуковой палубе и разговаривали о мореплавателях из Перу, которые полторы тысячи лет назад испытали то же самое. Фонарь отбрасывал на парус огромные тени бородатых людей, и мы думали о белых людях с бородой, следы пребывания которых мы находили в мифологии и архитектуре на всем протяжении от Мексики до Центральной Америки и в северо-западной части Южной Америки вплоть до Перу. Там таинственная цивилизация перед приходом инков исчезает, словно по мановению волшебной палочки, и так же внезапно появляется на одиноких островах на западе, к которым мы теперь приближались. Может быть, эти странствующие наставники принадлежали к древнему цивилизованному народу, который жил за Атлантическим океаном и в давно прошедшие времена переплыл его столь же простым способом, воспользовавшись западным океанским течением и пассатом, доставившими их с Канарских островов в Мексиканский залив? Конечно, это расстояние было гораздо короче, чем то, которое мы преодолеваем, а мы больше не верили, что океан является абсолютно изолирующим фактором. Многие исследователи на основании веских доводов утверждали, что великие индейские цивилизации — от ацтеков в Мексике до инков в Перу — появились в результате неожиданных миграционных волн, приходивших из-за океана с востока, в то время как американские индейцы в целом представляют собой азиатские охотничьи и рыбачьи племена, которые на протяжении 20 тысяч лет или даже более долгого времени просочились в Америку из Сибири. Нас, безусловно, должно поражать то обстоятельство, что мы не находим никаких следов постепенного развития великих цивилизаций, которые когда-то распространялись от Мексики до Перу. Чем глубже в землю уходили раскопки археологов, тем более высокую культуру они находили, пока не достигался определенный предел, который с очевидностью указывал на то, что древние цивилизации возникли, не имея никаких корней в первобытных культурах.

И цивилизации возникли там, куда подходит атлантическое течение, — посреди пустынь и джунглей в Центральной и Южной Америке, а не в областях с более умеренным климатом, где условия для развития цивилизаций и в древности и в современную эпоху были гораздо более благоприятными.

То же самое мы наблюдаем и на островах Южного моря. Самые отчетливые следы цивилизации мы находим на ближайшем к Перу острове Пасхи, хотя почва на этом незначительном островке сухая и неплодородная и хотя он отстоит от Азии дальше, чем все остальные тихоокеанские острова.

Пройдя половину пути, мы проплыли как раз такое расстояние, какое отделяет остров Пасхи от Перу, и этот легендарный остров лежал к югу от нас. Стараясь воспроизвести обычный путь плота в океане, мы отплыли от материка в удачном месте — в средине перуанского побережья. Если бы мы отплыли несколько южнее, ближе к Тиахуанаке, разрушенной столице Кон-Тики, то мы шли бы с тем же ветром, но в более слабом течении, и оно понесло бы нас по направлению к острову Пасхи.

Когда мы миновали 110° западной долготы, мы очутились уже в полинезийской океанической области, так как полинезийский остров Пасхи был теперь к Перу ближе, чем мы. Мы находились на одном меридиане с первым аванпостом островов Южного моря, центром древнейшей островной цивилизации. По вечерам, после того как раскаленный путеводный шар спускался к горизонту и в сопровождении всех цветов спектра исчезал в океане на западе, легкий пассат воскрешал рассказы о необычайных тайнах острова Пасхи. Ночное небо сглаживало всякое представление о времени, а головы бородатых великанов опять вырисовывались на парусе.

Но далеко на юге, на острове Пасхи, стоят высеченные из камня еще более гигантские головы с остроконечной бородой и чертами лица белых людей, стоят и размышляют о тайне столетий. Так стояли они, когда первые европейцы открыли остров в 1722 году, и так стояли они двадцатью двумя полинезийскими поколениями раньше, когда предки теперешних жителей высадились из своих челноков и истребили всех попавшихся им в руки взрослых мужчин таинственного цивилизованного народа, населявшего остров. С тех пор гигантские камерные головы на острове Пасхи причисляют к самым неразрешимым тайнам древности. Тут и там на склонах холмов этого безлесного острова поднимались к небу огромные статуи — каменные колоссы, великолепные фигуры людей, высеченные из одной глыбы вышиной с трех- или четырехэтажный дом. Как могли древние люди изваять, перенести и поставить этих гигантских каменных колоссов? И, словно этого им еще было мало, они умудрились на головах некоторых статуй, на высоте двенадцати метров над землей, установить в равновесии добавочную чудовищную глыбу красного камня, напоминавшую огромный парик. Что это все означало и какими познаниями в механике обладали эти исчезнувшие зодчие, которые разрешали проблемы, достаточно трудные и для лучших современных инженеров?

В конце концов, если сопоставить все данные, то тайна острова Пасхи, пожалуй, не является неразрешимой; ключом к этой загадке могут быть люди из Перу, приплывшие на плотах. На этом острове древняя цивилизация оставила такие следы, которые не могло изгладить само время. Остров Пасхи представляет собой вершину древнего потухшего вулкана. Мощеные дороги, проложенные древними цивилизованными жителями, ведут к хорошо сохранившимся местам высадки на побережье, и это доказывает, что глубина воды вокруг острова не изменилась до наших дней. Это не остатки опустившегося материка, а крошечный заброшенный остров, который был таким же маленьким и одиноким и тогда, когда он являлся культурным центром Тихого океана.

Посредине конусообразного островка находится кратер потухшего вулкана, а на дне кратера расположены удивительные каменоломни и скульптурная мастерская. Она осталась в таком же точно виде, в каком столетия назад ее покинули древние скульпторы и зодчие, когда они поспешно бросились к восточному мысу острова, где, согласно преданию, пришельцы перебили всех взрослых мужчин-островитян. Благодаря тому, что работа художников была внезапно прервана, мы имеем теперь ясное представление об обычном рабочем дне в кратере острова Пасхи. Каменные топоры скульпторов, твердые, как кремень, лежат, брошенные у рабочих мест, и доказывают, что этот культурный народ не знал железа, как не знали его скульпторы Кон-Тики, когда они убежали из Перу, оставив после себя подобные же гигантские каменные статуи на плато в Андах. И здесь и там находят каменоломни в тех местах, где легендарные белые бородатые люди высекали прямо из склона горы каменные глыбы длиной в девять-двенадцать метров, пользуясь топорами из еще более твердого камня. И здесь и там гигантские глыбы, весившие много тонн, переносились на расстояние многих километров по неровной местности, прежде чем их устанавливали стоймя в виде громадных человеческих фигур или ставили друг на друга, создавая таинственные террасы и стены.

Много больших незаконченных статуй до сих пор лежит там, где их начали делать, — в углублениях в стене кратера на острове Пасхи; они показывают, как шла работа на различных этапах. Самая большая человеческая фигура, которая была почти готова, когда зодчим пришлось убежать, имела в длину 22 метра; если бы она была закончена и установлена, голова этого каменного колосса находилась бы на одном уровне с крышей восьмиэтажного здания. Каждая отдельная статуя была высечена из одной цельной глыбы, а рабочие ниши для скульпторов вокруг лежащей каменной фигуры показывают, что над статуей одновременно работало лишь несколько человек. Статуи на острове Пасхи лежали на спине с согнутыми в локтях руками, с кистями рук на животе, в точности похожие на каменных колоссов в Перу. Статуи отделывались в мастерской до мельчайших деталей, и лишь затем их выносили и доставляли к месту назначения. На последнем этапе работы в каменоломне гигантская фигура оставалась прикрепленной к скале лишь узкой каменной перемычкой, находившейся под спиной; затем отсекали и перемычку, предварительно подложив под статую валуны, чтобы она не скатилась.

Большое количество таких статуй было уже спущено вниз, на дно кратера; там они стояли прислоненные к склону. Но много самых огромных колоссов было вытащено наверх и доставлено за - много километров по труднопроходимой местности; там их устанавливали на каменную плиту, а на голову водружали добавочную гигантскую глыбу из красной лавы. Сама эта переноска может показаться полнейшим чудом, но отрицать этот факт невозможно, как нельзя отрицать того, что исчезнувшие из Перу зодчие оставили в Андах каменных гигантов такой же величины — свидетельство их непревзойденного мастерства. Больше всего монолитов, при этом самых крупных, было обнаружено на острове Пасхи, где скульпторы выработали свой собственный стиль; однако представители той же самой исчезнувшей цивилизации воздвигли подобные же гигантские человеческие фигуры на ряде других тихоокеанских островов, ближайших к Америке, и повсюду монолиты доставлялись к священному месту из отдаленных каменоломен. На Маркизских островах я слышал легенды о том, каким способом передвигали каменных гигантов; так как эти легенды в точности повторяют рассказы местных жителей о переноске каменных колонн к огромному порталу на острове Тонгатабу, то можно предположить, что тот же народ применял тот же метод и для переноски статуй на острове Пасхи.

Работа скульпторов в каменном карьере требовала много времени, но выполнялась только несколькими специалистами. Работа по доставке законченных статуй производилась быстрее, но зато для нее нужно большое количество людей. В те времена, о которых идет речь, маленький остров Пасхи был богат рыбой, а большие плантации перуанского сладкого картофеля тщательно обрабатывались. Специалисты считают, что в эти лучшие времена остров мог прокормить население в 7 или 8 тысяч человек. Для того чтобы поднять огромные статуи вверх по крутому склону кратера, вполне достаточно было тысячи человек, и 500 человек могли управиться с дальнейшей их переноской по острову.

Из луба и растительного волокна сплетали изумительно прочные канаты, и, укрепив каменный колосс на деревянных рамах, толпа тащила его на катках, сделанных из бревен и небольших валунов, которые натирались корнями таро, чтобы рамы легче скользили.

О том, что древние цивилизованные люди мастерски изготовляли веревки и канаты, убедительно говорят находки на островах Южного моря и — с еще большей несомненностью — в Перу, где первые европейцы обнаружили висячие мосты длиною в сотню метров, переброшенные через бурные потоки и ущелья и сделанные из плетеных канатов толщиной в талию взрослого мужчины.

Когда каменный колосс прибывал на предназначенное ему место, возникал новый вопрос: как его установить. Группа островитян строила из камня и песка специальную насыпь с пологим склоном с одной стороны и с крутым противоположным склоном. По пологой поверхности гигантскую фигуру втаскивали наверх, ногами вперед. Когда статуя достигала вершины насыпи, она переваливалась через острый край и соскальзывала прямо вниз так, что ее основание попадало в заранее вырытую яму. Затылок гиганта касался вершины насыпи, по ней вкатывали добавочную цилиндрическую глыбу камня и устанавливали на голове статуи, и лишь после этого насыпь разрушали. Такого рода готовые насыпи стоят в нескольких местах на острове Пасхи, ожидая огромные статуи, которые никогда не появятся. Вся эта техника была изумительна, но она не представляет собой ничего таинственного, если только мы откажемся от недооценки умственных способностей людей древности и примем во внимание, что они могли располагать большим количеством времени и рабочей силы.

Но зачем они делали эти статуи? И почему было необходимо отправляться в другую каменоломню, за семь километров от мастерской в кратере, и добывать там красный камень особого сорта, чтобы класть его на головы фигур? И в Южной Америке и на Маркизских островах часто вся статуя была сделана из этого красного камня, за которым приходилось ходить очень далеко. Красные головные уборы у людей высшего сословия были характерным признаком и в Полинезии и в Перу.

Постараемся сначала уяснить себе, кого изображали статуи. Когда первые европейцы посетили остров Пасхи, они увидели на берегу таинственных «белых людей» и, что было совершенно необычно для этих племен, среди них встречались мужчины с длинными рыжими бородами — потомки женщин и детей, принадлежавших к первоначальному населению острова и пощаженных захватчиками. Сами островитяне заявляли, что некоторые из их предков были белыми, между тем как другие имели коричневую кожу. Они точно высчитывали, что со времени прибытия последних с каких-то других полинезийских островов прошло двадцать два поколения, тогда как первые явились на больших судах с востока за целых пятьдесят семь поколений (то есть приблизительно между 400 и 500 годом нашей эры). Людей, которые пришли с востока, называли «длинноухими», так как они искусственно удлиняли свои уши, подвешивая к мочкам какие-нибудь тяжести; поэтому уши свисали у них до плеч. Эти таинственные «длинноухие» были перебиты, когда на остров явились «короткоухие»; но у всех каменных статуй на острове Пасхи были длинные, свисавшие до плеч уши, как у самих скульпторов.

А легенды инков в Перу рассказывают, что солнце-король Кон-Тики был повелителем белых людей с бородами, которых инки называли «большеухими», потому что они искусственно удлиняли свои уши, вытягивавшиеся у них до плеч. Инки подчеркивали, что заброшенные гигантские статуи в Андах были воздвигнуты именно «большеухими» людьми Кон-Тики, прежде чем те были частью истреблены, а частью обращены в бегство самими инками в битве на острове озера Титикака.

Подведем итоги: белые «большеухие» люди Кон-Тики, исчезнувшие из Перу и отправившиеся куда-то на запад, имели большой опыт по созданию колоссальных каменных статуй, а белые «длинноухие» люди Тики пришли на остров Пасхи с востока и были сведущи в том же самом искусстве, в котором они сразу по прибытии проявили себя законченными мастерами, так как на острове Пасхи нельзя обнаружить ни малейшего следа постепенного развития этого мастерства.

Сравнивая большие каменные статуи на некоторых островах Южного моря с такими же статуями в Перу, мы часто находим между ними больше сходства, чем между монолитами с разных островов Южного моря. На Маркизских островах и на Таити такие статуи известны под общим названием «тики», и там они изображают предков, прославившихся в истории островов и после смерти приравненных к богам. В этом, несомненно, заключается и объяснение странных красных шапок на головах статуй с острова Пасхи. Как уже упоминалось, на всех полинезийских островах можно было встретить отдельных людей и целые семьи, у которых были красноватого цвета волосы и светлая кожа; сами островитяне утверждали, что именно эти люди являются потомками первых белых людей, населявших острова. На некоторых островах участники религиозных празднеств красили себе кожу в белый цвет и волосы в красный, чтобы походить на своих древнейших предков. Во время ежегодной церемонии на острове Пасхи главный участник празднества отрезал себе волосы, чтобы можно было окрасить голову в красный цвет. А колоссальные шапки из красного камня на гигантских статуях острова Пасхи были высечены в форме, характерной для местного стиля прически; на них сверху был круглый узел, соответствовавший традиционному маленькому узлу, в который мужчины связывали свои волосы на макушке.

У статуй на острове Пасхи были длинные уши, потому что у самих скульпторов были длинные уши. Для париков специально подбирался красный камень, потому что у самих скульпторов были красноватые волосы. Подбородки были остроконечные и выдавались вперед, потому что сами скульпторы отращивали бороды. Лица статуй имели характерные черты белой расы — прямой узкий нос и тонкие, резко очерченные губы, потому что сами скульпторы не принадлежали к малайской группе народов. И если у статуй были огромные головы и непропорционально маленькие ноги, а кисти рук были сложены на животе, то это происходило потому, что именно в таком виде зодчие привыкли делать гигантские статуи в Перу. Единственное украшение на статуях острова Пасхи состояло в поясе, который всегда обхватывал их живот. Такой же символический пояс мы находим на каждой статуе в развалинах древнего города Кон-Тики у озера Титикака. Это легендарная эмблема солнце-короля — пояс-радуга. На острове Мангарева существовал миф, согласно которому солнце-бог снял с себя радугу, которая являлась его волшебным поясом, и спустился по ней с неба на остров Мангарева, чтобы заселить его своими белокожими детьми. Когда-то на всех этих островах, как и в Перу, солнце считалось древнейшим родоначальником.

Мы часто сидели на палубе под звездным небом и без конца говорили о загадочной истории острова Пасхи, хотя наш плот уносило прямо в сердце Полинезии и у нас не было никаких шансов увидеть этот уединенный остров на самом деле, а не на карте. Но на острове Пасхи так много следов, ведущих на восток, что само его древнее название может служить ключом к разгадке.

Название «остров Пасхи» появилось на карте потому, что какой-то голландец «открыл» остров в пасхальное воскресенье. И мы забыли, что сами местные жители, уже населявшие остров, имели для своей родины более поучительные и многозначительные названия. У полинезийцев этот остров известен не меньше чем под тремя названиями.

Одним из них является Те-Пите-те-Хенуа, что означает «пуп островов». Это поэтическое название, по мнению самих полинезийцев являющееся самым древним, совершенно явно ставит остров Пасхи в особое положение по отношению к другим островам, лежащим дальше на запад. В восточной части острова, вблизи от легендарного места высадки первых «длинноухих», стоит тщательно обработанный каменный шар, который называют «золотой пуп» и считают также «пупом» самого острова Пасхи. То, что поэтические предки полинезийцев изваяли эмблему острова в виде пупа на восточном берегу и провозглашали ближайший к Перу остров «пупом» бесчисленных островов, расположенных дальше на запад, имело символическое значение. Если принять во внимание, что полинезийские предания говорят об открытии островов, как об их «рождении», то это является несомненным указанием, что именно остров Пасхи считался соединительным звеном между всеми островами и их первоначальной родиной.

Второе название острова Пасхи, Рапа-нуи, означает «Большая Рапа»; имеется также Рапа-ити, или «Маленькая Рапа», — другой остров такой же величины, находящийся далеко на запад от острова Пасхи. У всех народов существует вполне естественное обыкновение называть свою первоначальную родину, например, Большая Рапа, а вторую родину — Новая Рапа или Маленькая Рапа, если даже обе местности одинаковой величины. Жители Маленькой Рапы сохранили до наших дней предания, в которых говорится, что первые обитатели их острова пришли с Большой Рапы — острова Пасхи, лежащего на востоке и ближайшего к Америке. Это является прямым указанием на то, что первоначальная иммиграция шла с востока.

Третье и последнее название этого ключевого острова, Мата-Ките-Рани, означает «Глаз (который) смотрит (в) небо». На первый взгляд это может показаться странным; с не меньшим основанием, чем о сравнительно низком острове Пасхи, можно и о других возвышенных, гористых островах — как Таити, Маркизские или Гавайские острова — сказать, что они смотрят в небо. Но слово «рани» (небо) у полинезийцев имеет двойное значение. Оно означает также первоначальную родину их предков, священную землю солнце-короля, покинутое горное царство Тики. И это чрезвычайно многозначительно, что из тысячи островов, разбросанных по океану, именно самый ближайший к Америке остров Пасхи были назван глазом, который смотрит в сторону родины. Еще более поразительно то, что название Мата-Рани, означающее на языке полинезийцев «глаз неба», является родственным древнему названию местности в Перу, расположенной на тихоокеанском побережье напротив острова Пасхи, у подножья Анд, как раз там, где выше в горах находилась древняя разрушенная столица Кон-Тики.

Один только остров Пасхи давал нам достаточно тем для разговоров, когда мы сидели на палубе под звездным небом и чувствовали себя участниками всех этих доисторических событий. У нас было почти такое ощущение, словно со времен Тики мы только и делали, что плыли по волнам под солнцем и звездами в поисках земли.

Мы больше не испытывали прежнего почтения к волнам и океану. Мы знали их, знали, чего можем ждать от них, находясь на плоту. Даже акула стала для нас повседневностью; мы узнали ее нрав и обычное поведение. Мы уже больше не вспоминали о ручном гарпуне и даже не уходили с края плота, когда акула появлялась рядом. Напротив, когда она невозмутимо скользила вдоль бревен, мы даже пытались схватить ее за спинной плавник. В конце концов это превратилось в совершенно новый вид спорта — игра с акулой в «кто кого перетянет» без веревки.

Мы начали довольно скромно. Нам ничего не стоило наловить золотых макрелей в гораздо большем количестве, чем мы могли съесть. Чтобы не отказываться от любимых развлечений и в то же время не тратить зря запасов провизии, мы придумали комическую ловлю рыбы без крючка, доставлявшую одинаковое удовольствие и золотым макрелям и нам. Мы привязывали ненужных нам летающих рыб к веревке и забрасывали ее так, что они плавали по поверхности воды. Золотые макрели мчались к летающим рыбам и хватали их, а затем мы принимались тянуть каждый в свою сторону; получалось неплохое цирковое представление, так как, если одна золотая макрель выпускала веревку, на смену ей являлась другая. Мы развлекались, а золотые макрели в конце концов получали рыбу.

Затем мы начали ту же игру с акулами. К концу веревки мы привязывали кусок рыбы или чаще мешок с обеденными объедками и спускали приманку за борт. Вместо того чтобы повернуться на спину, акула высовывала голову над водой и подплывала, широко раскрыв пасть, чтобы проглотить угощение. Мы не могли удержаться от соблазна отдернуть веревку, как только акула намеревалась сомкнуть свои челюсти; обманутая акула с глупейшим терпеливым видом подплывала ближе и опять открывала пасть, чтобы схватить приманку, которая выпрыгивала у нее изо рта каждый раз, как она пыталась проглотить ее. Кончалось дело тем, что акула подплывала к самым бревнам и принималась подпрыгивать, как пес, выпрашивающий подачку, которая соблазнительно покачивалась в мешке над его носом. Это напоминало кормление разевавшего пасть бегемота в зоологическом саду, и как-то в конце июля, после трехмесячного плавания, в моем дневнике появилась следующая запись:

«Мы подружились с акулой, сопровождавшей нас сегодня. За обедом мы кормили ее остатками, которые кидали ей в открытую пасть. Когда она плыла рядом с нами, можно было подумать, что это свирепый, но сейчас добродушно и дружески настроенный пес. Приходится признать, что акулы имеют довольно забавный вид, пока вы сами не попадаете к ним в пасть. Во всяком случае, нам доставляло удовольствие, когда они плавали около нас, если только мы в это время не купались».

Однажды бамбуковая палка с мешком, в котором находилась еда для акулы, привязанная к веревке, лежала наготове на краю плота, как вдруг набежала волна и смыла ее за борт. Бамбуковая палка плыла уже в каких-нибудь 200 метрах за кормой плота; внезапно она встала в воде торчком и сама по себе помчалась вслед за плотом, как бы любезно собираясь сама вернуться на свое место. Когда удилище, покачиваясь, приблизилось к нам, мы заметили плывшую под ним трехметровую акулу; бамбуковая палка торчала из воды, подобно перископу. Акула проглотила мешок с едой, но не перегрызла веревки. Вскоре удилище догнало нас, спокойно проплыло мимо и скрылось впереди.

Хотя мы постепенно стали смотреть на акулу совершенно иными глазами, все же наше уважение к пяти или шести рядам острых, как бритва, зубов, спрятанных в огромной ее пасти, никогда не исчезало.

Как-то Кнуту пришлось поневоле выкупаться в обществе акулы. Никому из нас ни в коем случае не разрешалось отплывать от плота — как из-за того, что плот могло унести, так и из-за акул. Но однажды было исключительно тихо, и мы вытащили уже на борт несколько акул, следовавших за нами; поэтому я разрешил быстро выкупаться в океане. Кнут нырнул и, проплыв под водой довольно большое расстояние, появился на поверхности и собирался вернуться назад. В это мгновение мы заметили с мачты, что под ним движется в воде тень, которая была больше его самого. Мы предостерегающе закричали, по возможности спокойно, чтобы не испугать, и Кнут изо всех сил заторопился к плоту. Но тень под ним принадлежала еще лучшему пловцу, который рванулся из глубины и стал нагонять Кнута. Они достигли плота одновременно. Пока Кнут взбирался на палубу, двухметровая акула проскользнула как раз под его животом и остановилась у плота. В благодарность за то, что она не откусила Кнуту ногу, мы дали ей вкусную голову золотой макрели.

Обычно жадность в акуле пробуждается не при виде добычи, а от ее запаха. Опыта ради мы садились на край плота и опускали ноги в воду, и акулы подплывали к нам на расстояние метра или полуметра, а затем спокойно поворачивались к нам хвостом. Но если вода хоть чуть-чуть окрашивалась кровью, как это бывало, когда мы потрошили рыбу, тогда акульи плавники оживали, и акулы налетали на нас, подобно мясным мухам, со всех сторон. Когда мы выбрасывали акульи потроха, хищники форменным образом сходили с ума и в слепом неистовстве метались вокруг нас. Они с жадностью пожирали требуху своего родича, а если мы опускали в воду ногу, они бросались со скоростью ракеты и даже хватали зубами бревна в том месте, где только что была нога. Бывают акулы и акулы, так как они целиком находятся во власти своего настроения.

В наших отношениях с акулами мы в конце концов дошли до такой фамильярности, что стали таскать их за хвост. Таскать животных за хвост считается не слишком интересным видом спорта, но это объясняется, пожалуй, тем, что никто не проделывал таких фокусов с акулами. На самом деле, это увлекательный спорт.

Для того чтобы хватить акулу за хвост, мы должны были сначала предложить ей какой-нибудь действительно лакомый кусок. Чтобы заполучить его, она готова высунуть голову из воды. Обычно пища ей предлагалась в танцующем мешке. Кормить акулу прямо из рук вовсе не забавно. Если из рук кормят собак или ручных медведей, они впиваются зубами в мясо и начинают рвать и терзать его, пока не откусят кусочка или не захватят весь кусок. Но если вы держите на безопасном расстоянии от головы акулы большую золотую макрель, то акула подпрыгивает, щелкает челюстями, и, хотя вы не чувствуете никакого рывка, половина макрели внезапно исчезает, и вы остаетесь сидеть с хвостом в руках. Нам стоило большого труда ножом разрезать золотую макрель на две части, а акула за какую-нибудь долю секунды еле заметным быстрым движением вбок своих челюстей с треугольными пилообразными зубами перерезала, как машинкой для резания колбасы, спинной хребет. Когда акула спокойно поворачивалась, чтобы скрыться в глубине, ее хвост колыхался над поверхностью воды, и тогда его легко было схватить. Кожа акулы на ощупь напоминает наждачную бумагу, а с нижней стороны кончика ее хвоста имеется углубление — по-видимому, для того, чтобы можно было как следует ухватиться. Если нам удавалось вцепиться в хвост в этом месте, то хватка оказывалась достаточно прочной. Затем, прежде чем акула приходила в себя, нужно было сильно рвануть и вытащить хвост акулы как можно дальше, прижав его к бревнам. Секунду или две акула ничего не соображала, а затем начинала извиваться передней частью туловища и рваться, но довольно вяло, так как без помощи хвоста она не может развить никакой скорости. Остальные плавники служат только для сохранения равновесия и в качестве руля. После нескольких безнадежных рывков, во время которых наша задача сводилась к тому, чтобы не выпустить хвоста, ошеломленная акула падала духом и становилась совершенно пассивной; так как свободно перемещающийся желудок начинал опускаться в сторону головы, то в конце концов акула впадала в состояние полного паралича. Как только акула затихала и неподвижно повисала, ожидая дальнейших событий, наступал момент, когда нужно было тащить ее изо всех сил. Нам редко удавалось вытянуть из воды тяжелую рыбу больше чем наполовину, но тут акула приходила в себя и остальное доделывала сама. Мощными рывками она поворачивала голову в нашу сторону и высовывала ее на бревна; тогда мы подтягивали ее со всей силой, на какую были способны, и оттаскивали в сторону при этом как можно быстрее, чтобы спасти свои ноги. Ибо теперь настроение у акулы было отнюдь не добродушным. Она билась и подпрыгивала на палубе и молотила хвостом по бамбуковой стене, работая им, как кувалдой. Теперь она больше не щадила своих стальных мышц. Огромная пасть была широко раскрыта, а ряды зубов щелкали и кусали вокруг все, до чего они могли добраться. Иногда военный танец заканчивался тем, что акула более или менее случайно шлепалась за борт и, претерпев столь постыдное унижение, навсегда исчезала; но чаще всего она слепо билась на бревнах кормы, и мы успевали набросить затягивающуюся петлю на ее хвост, или же она сама навеки переставала скалить свои дьявольские зубы.

Когда акула попадала к нам на палубу, наш попугай приходил в большое волнение. Он торопливо выскакивал из бамбуковой каюты и с бешеной скоростью взбирался по стене, пока не оказывался на безопасном наблюдательном пункте — на крыше из пальмовых листьев; там он сидел, покачивая головой, или же бегал взад и вперед вдоль конька крыши, крича от возбуждения. Он уже давно стал прекрасным моряком и всегда был полон юмора и веселья. Мы считали, что нас на плоту семеро — шестеро людей и зеленый попугай. Холоднокровному крабу Юханнесу приходилось все-таки довольствоваться тем, что его признавали не вполне полноправным компаньоном. По ночам попугай забирался в клетку, которая находилась под крышей каюты, но днем он важно разгуливал по палубе или висел на вантах и штагах, проделывая самые изумительные акробатические упражнения. Вначале на штагах и вантах у нас были тендеры, но от них перетирались веревки, и мы заменили их обыкновенными морскими узлами. Когда штаги и ванты от действия солнца и ветра вытянулись и стали провисать, нам всем пришлось взяться за укрепление тяжелых, как железо, мачт из мангрового дерева, которые все больше и больше наклонялись и грозили запутаться в снастях и в конце концов упасть. В самый критический момент, когда мы изо всех сил тянули, попугай принялся кричать своим резким голосом:

—   Тяни! Тяни! Хо-хо-хо-хо, ха-ха-ха! — Он заставил и нас расхохотаться, а сам смеялся до тех пор, пока не стал от радости трястись и вертеться на штагах.

Первое время наши радисты относились к попугаю недружелюбно. Случалось, что они сидели в радиорубке, забыв про все на свете, с магическими наушниками, установив связь с каким-нибудь радиолюбителем, скажем, из Оклахомы. Вдруг их наушники умолкали, и они не могли поймать больше ни звука, сколько ни старались проверять провода и вертеть кнопки. Попугай в это время занимался тем, что клевал проволоку антенны. Особенно часто это происходило в первые дни, когда антенна поднималась прямо вверх, привязанная к воздушному шару. Но однажды попугай серьезно заболел. Он уныло сидел у себя в клетке и два дня не притрагивался к пище, а в его помете блестели золотистые крупинки антенны. Тут наши радисты раскаялись в своих злобных пожеланиях, а попугай в своих прегрешениях; с этого дня Торстейн и Кнут стали лучшими друзьями попугая, и он всегда спал только в радиорубке. Когда попугай появился на борту, его родным языком был испанский; Бенгт утверждал, что попугай стал говорить по-испански с норвежским акцентом еще задолго до того, как научился повторять излюбленные восклицания Торстейна на сочном норвежском языке.

В течение двух месяцев веселье попугая и его яркое оперенье доставляли нам много радости, но однажды попугай спускался по штагу с верхушки мачты, и как раз в это мгновение большая волна захлестнула сзади плот. Когда мы обнаружили, что попугая нет на борту, было уже слишком поздно. Мы не видели его нигде, а «Кон-Тики» нельзя было ни повернуть, ни остановить; если какой-нибудь предмет падал за борт плота, мы не имели возможности вернуться за ним — в этом мы убедились на ряде случаев.

В первый вечер после гибели попугая у нас было подавленное настроение: мы знали, что то же самое может случиться с любым из нас, если он свалится за борт во время одинокой ночной вахты.

Мы ввели еще более строгие правила предосторожности, сменили спасательную веревку, которой пользовались на ночных вахтах, и внушали друг другу, что мы не можем считать себя в безопасности только потому, что все шло хорошо в течение первых двух месяцев. Один неосторожный шаг, одно неосторожное движение — и даже среди бела дня мы можем отправиться туда, куда отправился зеленый попугай.

Несколько раз мы видели большую белую оболочку яиц кальмара, которая покачивалась на синей зыби, напоминая яйца страуса или белые черепа. Один только раз мы заметили под оболочкой извивавшегося моллюска. Мы видели белоснежные шары, плававшие вблизи от нас и сначала нам казалось, что ничего не стоит подплыть к ним в лодке и поймать их. Когда оборвалась веревка планктонной сетки и шелковая сетка осталась позади и плыла следом за плотом, мы были так же оптимистичны и спустили на воду лодочку, привязав к ней веревку, чтобы легче было вернуться. Но, к нашему удивлению, мы убедились, что ветер и волна не дают лодке подойти и что веревка, привязанная к «Кон-Тики», сильно тормозит в воде; нам ни разу не удалось подгрести к тому месту, где только что находился плот. Иногда до того предмета, который мы хотели подобрать, оставалось всего несколько метров, но тут веревка натягивалась, и «Кон-Тики» тянул нас прочь, на запад. «Что за борт упало, то пропало», — таков был вывод, к которому мы постепенно пришли и которого потом никогда не забывали до конца нашего плавания. Если мы хотели остаться в живых, надо было крепко держаться за «Кон-Тики», пока тот не уткнется носом в сушу по ту сторону океана.

После пропажи попугая радиорубка опустела; но когда на следующее утро тропическое солнце засияло над Тихим океаном, наш траур быстро окончился. В ближайшие несколько дней мы вытащили немало акул и, неизменно находя в желудке акулы среди голов тунцов и других диковинок черный изогнутый клюв, принимали его за клюв попугая. Но три ближайшем рассмотрении он каждый раз оказывался клювом переваренного кальмара.

С самого начала плавания обоим радистам хватало работы в их рубке. Как только мы очутились в течении Гумбольдта, из ящиков с батареями стала капать морская вода, и пришлось покрыть боящуюся сырости радиорубку брезентом, чтобы спасти от порчи все, что только возможно было спасти в условиях открытого моря. Потом радистам пришлось поломать голову над тем, как пристроить на маленьком плоту достаточно длинную антенну. Они попытались пустить антенну вверх, привязав ее к воздушному змею, но от порыва ветра змей попросту окунулся в гребень волны и исчез. Тогда они стали пускать антенну вверх с помощью воздушного шара, но тропическое солнце выжигало дырки в шаре, так что он сморщивался и падал в океан. А затем у них возникли неприятности из-за попугая. К этому можно добавить, что лишь после двухнедельного плавания в течении Гумбольдта мы вышли из мертвой зоны Анд, в пределах которой короткие волны так же немы и безжизненны как воздух в пустом ящике из-под мыла.

Но вот однажды короткие волны неожиданно пробились, и позывные сигналы Торстейна услышал какой-то случайный радиолюбитель в Лос-Анджелесе, который возился со своим радиопередатчиком, стараясь установить связь с другим любителем в Швеции. Американец спросил, какой системы наш передатчик, и, получив исчерпывающий ответ, осведомился у Торстейна, кто он такой и где живет. Когда он услышал, что Торстейн проживает в бамбуковой каюте на плоту в Тихом океане, раздалось несколько странных пощелкиваний, и Торстейн поторопился сообщить некоторые подробности. Как только человек в эфире пришел в себя, он передал нам, что его зовут Гал, а его жену — Анна, что она по происхождению шведка и известит наши семьи о том, что мы живы и здоровы.

В этот вечер нам казалось очень странным, что совершенно чужой человек, по имени Гал, какой-то неизвестный кинооператор, один из многочисленных жителей далекого Лос-Анжелоса, был единственным в мире человеком, не считая нас самих, который знал, где мы находимся и что у нас все благополучно. Начиная с этого вечера, Гал, он же Гарольд Кемпел, и его друг Френк Кюевэс по очереди дежурили каждую ночь и ловили сигналы нашего плота, а Герман получал благодарственные телеграммы от начальника бюро погоды США за то, что дважды в сутки передавал по шифру метеорологические сведения из района, о котором сведения поступали очень редко, а сводки вовсе отсутствовали. Впоследствии Кнут и Торстейн почти каждую ночь устанавливали связь и с другими радиолюбителями, а те передавали наши приветы в Норвегию через коротковолновика по имени Эгиль Берг, который жил в Нутоддене.

Лишь на несколько дней, когда мы находились посреди океана, наша радиостанция совершенно прекратила работу, так как в радиорубку набралось слишком много соленой воды. Наши радисты лезли вон из кожи, целыми днями и ночами возясь с винтами и паяльником, а далекие радиолюбители думали, что с плотом все кончено. Затем как-то вечером позывные LI2B понеслись в эфире, и в одно мгновение радиорубка зажужжала, подобно осиному гнезду, так как несколько сот американских коротковолновиков одновременно застучали ключами, отвечая на наш призыв. В самом деле, когда мы попадали во владения наших радистов, у нас бывало такое ощущение, словно мы сидим на осином гнезде. Все было мокрым от воды, проникавшей со всех сторон; на бальсовом бревне лежал небольшой резиновый коврик, на котором сидели радисты, но если кто-нибудь из нас дотрагивался до ключа Морзе, он немедленно чувствовал удар тока одновременно в задней части и в кончиках пальцев. А если кто-нибудь из нас, посторонних, пытался украсть карандаш из богатой всякими принадлежностями радиорубки, у него волосы на голове вставали дыбом или же с огрызка карандаша начинали сыпаться крупные искры. Только Торстейн, Кнут и попугай могли без риска лавировать в этом уголке каюты, и мы прибили кусок картона, чтобы отметить границу опасной для остальных зоны.

Однажды поздно вечером Кнут сидел в радиорубке и с чем-то возился при свете фонаря; вдруг он потянул меня за ногу и сказал, что разговаривает с парнем по имени Христиан Амундсен, который живет под самым Осло. Это был один из радиолюбительских рекордов, так как наш маленький коротковолновый передатчик с его 13 990 килоциклами в секунду мог дать не больше шести ватт, то есть приблизительно столько же, сколько дает маленький электрический фонарь. Это произошло 2 августа, и мы проплыли уже 60° в западном направлении, так что Осло находилось как раз на противоположной стороне земного шара. Королю Хокону на следующий день исполнялось 75 лет, и мы послали ему поздравительную телеграмму прямо с плота; а еще через день мы снова услышали Христиана, передававшего нам ответ короля, который пожелал нам дальнейшей удачи и успешного окончания путешествия.

Другой эпизод остался у нас в памяти в качестве контраста всей нашей жизни на плоту. У нас было два фотоаппарата, а Эрик захватил с собой запас химикалий для проявления снимков в пути, так что мы могли заново снять то, что получилось неудачно. После посещения китовой акулы Эрик не мог больше удержаться и как-то вечером развел химикалии в строгом соответствии с наставлениями и проявил две пленки. Негативы —все в крапинках и морщинах — напоминали изображения, полученные по бильдтелеграфу. Пленка была погублена. Мы запросили по радио совета, и наша радиограмма была принята одним коротковолновиком в Голливуде; он позвонил по телефону в фотолабораторию и вскоре вклинился в разговор и сообщил, что у нас слишком теплый проявитель и что нельзя пользоваться водой с температурой выше 16°Ц, иначе на негативах будут морщины.

Мы поблагодарили за совет и удостоверились, что самая низкая температура вокруг нас — это температура самого океанского течения, равнявшаяся примерно 27°. Но ведь Герман был инженер-холодильщик, и я в шутку предложил ему довести температуру воды до 16°. Он попросил разрешения пустить в ход маленькую бутылку угольной кислоты, оставшейся неизрасходованной после надувания резиновой лодки; затем он проделал какие-то фокусы в металлической кастрюле, покрытой спальным мешком и шерстяной фуфайкой. И вдруг щетинистая борода Германа покрылась изморозью, и он появился в каюте с кастрюлей, в которой лежал большой кусок белого льда.

Эрик снова принялся за проявление, и результаты оказались отличные.

Но хотя слова-призраки, разносимые по эфиру короткими волнами, были неизвестной роскошью в далекие дни Кон-Тики, все же океанские волны под нами оставались такими же, как и встарь, и они несли наш бальсовый плот упорно на запад, как это делали тогда, полторы тысячи лет назад.

После того как мы прошли половину нашего пути к островам Южного моря, погода стала несколько более неустойчивой, и время от времени налетали дождевые шквалы, а пассат изменил свое направление. Он неуклонно дул с юго-востока, пока мы не прошли значительной части экваториального течения; затем он стал все больше и больше отклоняться к востоку. 10 июня мы достигли самой северной точки под 6° 19' южной широты. Мы находились тогда так близко к экватору, что, казалось, нас пронесет мимо даже самых северных из Маркизских островов и мы окончательно затеряемся в океане, не обнаружив земли. Но затем пассат еще отклонился, стал дуть не с востока, а с северо-востока и понес нас по кривой к югу, к широтам мира островов.

Часто случалось, что направление ветра и волн оставалось неизменным в течение нескольких дней подряд; тогда мы совершенно забывали, чья была вахта, и вспоминали об этом только по ночам, когда вахтенный оставался один на палубе. Ибо при постоянном ветре рулевое весло крепко привязывалось, и «Кон-Тики» двигался под наполненным парусом без всякого нашего участия. В такие ночи вахтенный мог спокойно сидеть в дверях каюты и следить за звездами. Если созвездия меняли свое положение на небе, значит ему надо выйти и выяснить, сдвинулось ли весло, или отклонился ветер.

Нас самих изумляло, до чего легко было управлять плотом по звездам, порте того как мы несколько недель подряд наблюдали их движение по небесному своду. По правде говоря, ночью больше и не на что было смотреть. Мы знали, где из ночи в ночь должны находиться различные созвездия; а когда мы приблизились к экватору, на северном горизонте так ясно виднелась Большая Медведица, что мы испугались, как бы не появилась и Полярная звезда, которую мы могли увидеть лишь в том случае, если бы пересекли экватор. Но как только установился северо-восточный пассат, Большая Медведица снова исчезла.

Древние полинезийцы были великими мореплавателями. Они ориентировались днем по солнцу, а ночью по звездам. Они обладали удивительными познаниями о небесных светилах. Они знали, что земля круглая, и в их языке имелись слова, обозначавшие такие сложные понятия, как экватор, северные и южные тропики. На Гавайских островах они выцарапывали карту океана на оболочке круглых бутылочных тыкв, а на некоторых других островах делали подробные карты из переплетенных сучьев, к которым для обозначения островов прикреплялись раковины, а ветки обозначали особо важные течения. Полинезийцы знали пять планет, которые они называли странствующими звездами и отличали от неподвижных звезд, имевших в их языке около 300 различных названий. В древней Полинезии хороший мореплаватель твердо знал, в какой части неба восходит та или иная звезда и где она должна находиться в различное время ночи и в различное время года. Они знали, какие звезды достигают зенита над тем или иным островом, и в этих случаях острова назывались по имени тех звезд, которые из ночи в ночь и из года в год кульминировали над ними.

Полинезийцы не только знали, что звездное небо представляет собой огромный сверкающий компас, вращающийся с востока на запад, но также понимали, что различные звезды над их головой всегда указывают, как далеко на север или на юг забрались мореплаватели. Когда полинезийцы исследовали и подчинили себе свое островное царство, охватывавшее всю ближайшую к Америке часть океана, они установили сообщение между некоторыми островами, и этими путями пользовались многие последующие поколения. Исторические предания рассказывают о том, как плавали вожди с Таити на Гавайские острова, которые находятся на 2 тысячи морских миль к северу и на несколько градусов к западу. Сначала рулевой по солнцу и звездам правил на север, пока звезды над его головой не говорили ему, что его лодка находится на широте Гавайских островов. Тогда он поворачивал под прямым углом и правил на запад, пока не появлялись птицы и облака, указывавшие ему путь к уже близким островам.

Откуда полинезийцы позаимствовали свои обширные астрономические познания и свой календарь, вычисленный с изумительной точностью? Конечно, не от меланезийцев или малайцев, которые жили на западе. Но тот же самый древний исчезнувший цивилизованный народ — «белые и бородатые люди», — который передал свою удивительную культуру ацтекам, майя и инкам в Америке, создал изумительно похожий календарь и обладал такими же астрономическими познаниями, о которых в Европе в те времена не могли и мечтать.

В Полинезии, как и в Перу, началом календарного года считался день, когда созвездие Плеяд впервые появляется над горизонтом, и в обеих странах это созвездие считалось покровителем земледелия.

В Перу, там, где горная страна понижается в сторону Тихого океана, до наших дней сохранились в песчаной пустыне развалины чрезвычайно древней астрономической обсерватории — памятник того же самого таинственного цивилизованного народа, который высекал каменных колоссов, воздвигал пирамиды, возделывал сладкий картофель и бутылочную тыкву и начинал год с восхода Плеяд. Кон-Тики был знаком со звездами, когда направил свой парус в Тихий океан.

2 июля ночному вахтенному не пришлось уже мирно сидеть, изучая звездное небо. После нескольких дней легкого северо-восточного пассата подул сильный ветер, и море стало бурным. Поздно вечером сияла луна и дул свежий попутный ветер. Мы измерили скорость нашего движения, подсчитав, сколько секунд потребовалось нам, чтобы обогнать щепку, брошенную в воду рядом с носом плота, и обнаружили, что мы установили рекорд. В то время как средняя скорость равнялась 12—18 «щепкам», выражаясь на принятом у нас жаргоне, на этот раз мы имели всего «6 щепок», и бурлящая струя светящейся воды бежала вслед за кормой плота.

Четыре человека храпели в бамбуковой каюте, Торстейн сидел, постукивая ключом Морзе, а я находился на вахте у руля. Перед самой полночью я заметил совершенно необычную волну, которая, опрокидываясь, надвигалась на нас прямо с кормы, закрывая весь горизонт позади, а за ней я мог тут и там различить пенящиеся гребни еще двух таких же огромных волн, следовавших по пятам за первой. Если бы мы только что не миновали это место, я был бы убежден, что вижу высокие буруны, обрушивающиеся на предательскую отмель. Как только первая волна длинной стеной подошла к нам, вздымаясь в лунном свете, я издал предупреждающий крик, резко повернул плот в наиболее выгодное положение и стал ждать дальнейших событий.

Когда первая волна нагнала нас, плот задрал корму вверх и в сторону и поднялся на гребень, который как раз в это мгновение обрушился, и все зашипело и закипело вокруг нас. Мы плыли среди хаоса бурлящей пены, между тем как сама могучая волна перекатывалась под нами. Нос взлетел вверх последним, когда волна прошла, и мы стали скользить кормою вниз в огромную впадину между волнами. Сразу же налетела, вздыбившись, следующая стена воды, и нас снова быстро подбросило вверх, а прозрачные потоки воды обрушились сзади, когда мы взлетели на гребень. Теперь плот повернуло бортом к волнам, и было совершенно невозможно быстро выправить его. Следующая волна приблизилась и поднялась из клочьев пены, подобно сверкающей стене, верхний край которой обрушился, как только она догнала нас. Когда вал накрыл плот, мне ничего не оставалось делать, как крепко ухватиться за выступавший из-под крыши каюты бамбуковый шест; так я стоял, задержав дыхание, чувствуя, как плот подбросило высоко вверх и все вокруг меня понеслось, увлекаемое шипящими пенистыми водоворотами. Через мгновение мы и «Кон-Тики» снова были над водой и спокойно скользили вниз по пологой стороне волны. А затем волны снова стали нормальными. Три огромных вала мчались впереди нас, а за кормой в свете луны мы видели цепочку кокосовых орехов, покачивавшихся на воде.

Последняя волна сильно ударила по каюте, так что Торстейн в радиорубке полетел вверх тормашками, а остальные проснулись, испуганные шумом; из-под бревен и сквозь стену в каюту хлынула вода. С левой стороны в носовой части палубы бамбуковый настил был сорван, и в этом месте зияла дыра, напоминавшая небольшую воронку от снаряда; наша водолазная корзина расплющилась о выступ носа, но все остальное оказалось неповрежденным. Откуда явились эти три большие волны, мы так никогда и не смогли с уверенностью объяснить; возможно, они были вызваны какими-то тектоническими движениями дна океана, которые для этих районов являются довольно обычными.

Два дня спустя мы пережили первый шторм. Началось с того, что ветер совершенно стих и белые перистые облака, которые при пассате проплывали над вами в небесной синеве, были внезапно вытеснены черной грядой плотных туч, набежавших с юга из-за горизонта. Затем начались порывы ветра с самых неожиданных сторон, так что вахтенный Рулевой потерял всякую возможность управлять плотом. Как только нам удалось повернуть корму к новому направлению ветра и парус ровно и упруго надувался, сразу же порывы ветра налетали с другой стороны и парус терял свои гордые очертания, начинал полоскаться и хлопать по чему попало, подвергая опасности команду и груз. После этого ветер внезапно начал настойчиво дуть с той стороны, откуда надвигалась непогода. И когда черные тучи заклубились над нами, ветер усилился до свежего и постепенно перешел в настоящий ураган.

За невероятно короткий промежуток времени волны вокруг нас стали вздыматься на высоту пяти метров, а отдельные гребни с шипеньем неслись на высоте шести-восьми метров, так что они оказывались на уровне верхушки нашей мачты, когда мы опускались между двумя волнами. Все мы, согнувшись в три погибели, с трудом удерживались на палубе, а ветер сотрясал бамбуковую стену и свистел и завывал во всех снастях.

Чтобы предохранить радиорубку, мы покрывали брезентом заднюю стену и левую сторону каюты. Весь незакрепленный груз был крепко принайтован, а парус спущен и свернут вокруг бамбуковой реи. Когда небо заволокло тучами, океан стал темным и грозным и со всех сторон покрылся белыми гребнями. Длинные полосы безжизненной пены тянулись с наветренной стороны широких валов, и всюду, где волны обрушивались и разбивались, появлялись зеленые рубцы, которые еще долго пенились на иссиня-черном океане. Когда валы разбивались, их гребни уносило ветром, и над океаном соленым дождем висели брызги. Наконец начался тропический ливень, который хлестал по поверхности океана горизонтальными шквалами и скрыл все от нашего взора. Вода, стекавшая у нас с головы и бороды, имела солоноватый вкус. А мы, голые и замерзшие, скрючившись, продолжали, спотыкаясь, метаться по палубе и следить за тем, чтобы все снасти были в порядке и могли благополучно выдержать шторм. Когда мы заметили на горизонте первые признаки надвигавшегося шторма, а затем он стал приближаться к нам, на наших лицах можно было прочесть напряженное ожидание и беспокойство. Но когда он всерьез разразился над нами и «Кон-Тики» легко и бодро преодолевал все препятствия на своем пути, шторм превратился в волнующий вид спорта; мы все любовались бушевавшими вокруг нас стихиями, видя, что наш бальсовый плот, прекрасно справлявшийся с ними, все время держится, как пробка, на гребнях волн, а основная масса беснующейся воды все время проносится на десяток сантиметров ниже нас. В такую погоду океан во многом напоминает горы. У нас было такое ощущение, словно мы в бурю очутились под открытым небом на высочайшем горном плато, голом и сером. Хотя мы находились в сердце тропиков, всякий раз, как плот скользил вверх и вниз по клубящейся пустыне океана, нам казалось, что мы мчимся с горы среди сугробов снега и скал.

В такую погоду вахтенному рулевому следовало глядеть в оба. Когда самые крутые волны проходили под передней частью плота, бревна на корме совершенно выступали из воды, но в следующее мгновение снова опускались, чтобы затем вскарабкаться на новый гребень. Волны шли иногда так близко одна от другой, что задняя нагоняла нас, когда первая еще держала нос плота задранным кверху; тогда на рулевого с шумом низвергались целые потоки беспорядочно крутящейся воды, но через секунду корма поднималась, и вода исчезала, уходя между бревнами, как между зубьями вилки.

Мы подсчитали, что при обычном, спокойном море, когда самые высокие волны большей частью шли с промежутками в семь секунд, каждые сутки на нашу корму попадало около 200 тонн воды; но мы этого почти не замечали, так как вода спокойно растекалась вокруг босых ног рулевого и так же спокойно исчезала между бревнами. Но во время сильного шторма плот в течение суток принимал на свою корму больше 10 тысяч тонн воды, если считать, что каждые пять секунд на нее обрушивалось от нескольких десятков литров до двух или трех кубических метров воды, а подчас и значительно больше. Иногда волна налетала на плот с оглушительным, как удар грома, грохотом, и рулевой стоял по пояс в воде и испытывал такое ощущение, словно ему приходится идти вброд против течения по быстрой реке. Плот, казалось, на мгновение останавливался, содрогаясь, а затем огромная масса воды, придавившая его корму, уходила большими каскадами за борт.

Герман все время находился на палубе с анемометром в руке, измеряя силу ураганных шквалов, не прекращавшихся целые сутки. Затем ураган постепенно перешел в сильный ветер с редкими дождевыми шквалами, от которых океан вокруг нас продолжал бурлить. А мы при хорошем попутном ветре, переваливаясь с волны на волну, шли на запад. Для того чтобы точно измерить силу ветра, находясь внизу между вздымающимися волнами, Герман при малейшей возможности взбирался на верхушку качавшейся мачты, где ему приходилось держаться как можно крепче.

Лишь только погода несколько улучшилась, все крупные рыбы вокруг нас совершенно взбесились. Океан поблизости от плота кишел акулами, тунцами, золотыми макрелями и сравнительно немногочисленными перепуганными бонитами; все они скользили под самым плотом или в волнах рядом с ним. Среди них шла непрерывная борьба не на жизнь, а на смерть. Спины крупных рыб, изгибаясь, высовывались из воды, внезапно хищники срывались с места и бросались в погоню, и вода вокруг плота не один раз густо окрашивалась кровью. Сражались главным образом тунцы и золотые макрели; последние плыли большими стаями, которые двигались гораздо быстрее, чем обычно, и держались все время настороже. Нападающей стороной были тунцы; нередко мы видели, как рыба в 70—80 килограммов весом подскакивала высоко в воздух, держа в пасти окровавленную голову макрели. В то время как отдельные золотые макрели стремглав убегали от преследовавших их по пятам тунцов, стая макрелей не отступала перед врагом, хотя некоторые из них извивались в воде с большими зияющими ранами на шее. Время от времени и акулы, казалось, приходили в слепой раж, и мы наблюдали, как они настигали и хватали больших тунцов, для которых акула является превосходящим по силе противником.

Не видно было ни одного мирного маленького лоцмана. Или их пожрали разъяренные тунцы, или они спрятались в щели под плотом, а может быть, убежали подальше от поля битвы. Мы не решались окунуть голову в воду, чтобы заглянуть под плот.

Когда я находился на корме, отдавая дань природе, я испытывал невероятное потрясение — впоследствии я не мог без смеха вспоминать об этом чувстве полной растерянности, охватившем меня. Мы привыкли к небольшим волнам в нашей уборной; но я был совершенно ошеломлен, когда неожиданно получил сильный удар сзади чем-то большим, холодным и очень тяжелым, вынырнувшим подо мной из воды и напоминавшим голову акулы. Я уже карабкался вверх по штагу с таким ощущением, что в мою заднюю часть вцепилась акула, прежде чем пришел в себя.

Герман, который повис на рулевом весле, скрючившись от хохота, рассказал мне, что большой тунец плашмя шлепнул меня по голому месту своими 70 килограммами холодной рыбьей туши. Позже, когда Герман, а затем Торстейн стояли на вахте, та же рыба пыталась вскочить на плот с набегавшими на корму волнами; дважды эта здоровенная рыба оказывалась на краю бревен, но каждый раз она снова срывалась за борт, прежде чем нам удалось схватить ее скользкое туловище.

Через некоторое время крупный ошалелый бонит попал с волной прямо на плот, и мы решили использовать его и пойманного накануне тунца для рыбной ловли, чтобы навести порядок в окружавшем нас кровавом хаосе.

Наш дневник гласит:

«Первой попалась на крючок и была вытащена на плот двухметровая акула. Как только крючок был освобожден, его проглотила двухсполовинойметровая акула, которую мы также вытащили на борт. Когда крючок был снова заброшен в воду, на него попалась еще одна двухметровая акула; мы подтянули ее на край плота, но тут она освободилась и нырнула. Крючок был сразу же снова заброшен, и его схватила двухсполовинойметровая акула, с которой у нас завязалась упорная борьба. Мы уже вытащили ее голову на бревна, как вдруг все четыре стальные жилы были перекушены и акула скрылась в глубине. Заброшен новый крючок, и мы вытянули еще одну акулу. Теперь стало опасно заниматься рыбной ловлей, стоя на скользких бревнах кормы, так как три акулы продолжали время от времени вскидывать голову и щелкать челюстями еще долго после того, как мы сочли их мертвыми. Мы оттащили акул за хвост и сложили в кучу на носовой части палубы, и вскоре после этого на крючок попал большой тунец, который задал нам больше жару, чем любая из акул, каких нам приходилось вытаскивать. Он был такой жирный и тяжелый, что никто из нас не мог поднять его за хвост.

Океан все еще кишел беснующимися рыбами. Еще одна акула схватила крючок, но вырвалась, когда мы ее уже чуть не втащили на плот. Затем мы благополучно вытащили двухметровую акулу, за ней — полутораметровую. Потом мы поймали еще одну двухметровую акулу и вытащили и ее. Когда крючок был снова заброшен, мы вытащили еще одну акулу покрупнее».

Куда бы мы ни ступали, всюду натыкались на больших акул, которые, судорожно подпрыгивая, били хвостами по палубе или ударялись о бамбуковую каюту. Когда мы начали рыбную ловлю после двух ночей шторма, мы уже были усталые и измученные и теперь буквально растерялись, не зная, какие из акул уже околели, какие еще могут, судорожно щелкая челюстями, схватить нас, если мы приблизимся, и какие только кажутся мертвыми, а на самом деле только подстерегают нас. Когда девять больших акул загромоздили всю палубу вокруг нас, мы были так утомлены от вытягивания тяжелых лес и борьбы с упиравшимися акулами, что после пяти часов изнурительного труда решили отказаться от дальнейшей ловли.

На следующий день золотых макрелей и тунцов было меньше, но акул столько же. Мы снова принялись ловить и вытаскивать их, но вскоре прекратили это занятие, так как заметили, что свежая акулья кровь, стекавшая с плота, лишь привлекает еще большее количество акул. Мы выбросили всех мертвых акул за борт и смыли кровь с палубы. Бамбуковые циновки оказались изорванными зубами и грубой кожей акул; самые окровавленные и самые порванные мы выбросили за борт и заменили их новыми золотисто-желтыми бамбуковыми циновками, несколько пачек которых было крепко привязано на передней части палубы.

Когда в этот вечер мы легли спать, стоило нам закрыть глаза, как перед нами вставали хищные раскрытые пасти акул и пятна крови. А запах акульего мяса преследовал нас. Мы могли есть акул; по вкусу они напоминали пикшу, если только мы вымачивали куски рыбы сутки в воде, чтобы удалить запах аммиака. Но бониты и тунцы были несравненно вкуснее.

Этим вечером я первый раз услышал, как один из моих спутников сказал, что хорошо было бы удобно вытянуться на зеленой траве под пальмами на каком-нибудь острове; он был бы рад увидеть что-нибудь другое вместо холодных рыб и бурного океана.

Снова наступила хорошая погода, но она была не так устойчива и надежна, как прежде. Время от времени совершенно неожиданные резкие порывы ветра приносили с собой сильные ливни, которым мы были очень рады, так как значительная часть нашего запаса воды стала портиться и по вкусу напоминала затхлую болотную воду. Когда ливень достигал наибольшей силы, мы собирали воду, стекавшую с крыши каюты, и стояли голые на палубе, наслаждаясь тем, что свежая вода смывала с нас соль.

Лоцманы снова скользили у плота на своих обычных местах; но были ли это те же самые старые приятели, которые вернулись к нам по окончании кровавой бани, или же это были новые спутники, приобретенные в горячке битвы, мы не могли сказать.

21 июля ветер неожиданно снова упал. Атмосфера была гнетущая, и стало совершенно тихо; по прежнему опыту мы знали, что это могло означать. И в самом деле, после нескольких бешеных порывов с востока, с запада и с юга ветер посвежел и стал дуть с юга, где горизонт снова заволокло черными, грозными тучами. Герман все время находился на палубе с анемометром, показывавшим уже больше пятнадцати метров в секунду, как вдруг спальный мешок Торстейна устремился за борт. События, которые разыгрались в течение ближайших нескольких секунд, заняли гораздо меньше времени, чем нужно, для того чтобы рассказать о них.

Герман, пытаясь поймать мешок на лету, оступился и свалился в воду. Среди шума волн мы услышали слабый крик о помощи и увидели голову и загребавшую воду руку Германа и одновременно какой-то неясный зеленый силуэт, крутившийся вблизи. Герман изо всех сил старался подплыть обратно к плоту, отчаянно борясь с высокими волнами, которые поднимали его и относили в сторону от левого борта. Торстейн, находившийся на корме у рулевого весла, и я, стоя на носу, первыми увидели его и похолодели от ужаса. Мы заорали во всю глотку: «Человек за бортом!» — и кинулись к ближайшей спасательной веревке. Из-за шума океана остальные не слышали крика Германа. Но теперь в одно мгновение на палубе все ожило и засуетилось. Герман был прекрасным пловцом, и хотя мы сразу поняли, что его жизнь поставлена на карту, мы все же сильно, надеялись, что ему удастся доплыть до плота, прежде чем станет уже слишком поздно.

Торстейн, стоявший ближе всех к бамбуковому цилиндру, вокруг которого была намотана веревка, предназначенная для спасательной лодки, быстро схватил его. Это был единственный раз за все время путешествия, когда веревку заело и так некстати. Все произошло в течение нескольких секунд. Герман теперь находился на одной линии с кормой плота, но в нескольких метрах от нее и мог еще надеяться на спасение, если бы ему удалось подплыть к лопасти рулевого весла и повиснуть на ней. Так как он не успел ухватиться за выступ бревен, он протянул руку к лопасти весла, но она скользнула мимо. И вот он лежал именно там, откуда, как мы знали по опыту, ничто не возвращается. Пока Бенгт и я спускали на воду лодку, Кнут и Эрик пытались бросить Герману спасательный пояс. Привязанный к длинной веревке, пояс висел всегда наготове на углу крыши каюты; но в этот раз ветер был такой сильный, что всякий раз относил спасательный пояс обратно на плот. Все попытки добросить пояс кончались неудачей, а Герман уже находился далеко позади рулевого весла и отчаянно пытался не отставать от плота, но с каждым порывом ветра расстояние увеличивалось. Он понял, что отныне разрыв будет все увеличиваться, но у него еще оставалась слабая надежда на лодку, которая теперь была уже на воде. Без веревки, которая действовала как тормоз, вероятно, было бы возможно подогнать резиновую лодку навстречу плывущему человеку; другой вопрос — удастся ли резиновой лодке когда-нибудь вернуться к «Кон-Тики». Все-таки у трех человек в резиновой лодке были какие-то шансы на спасение, у одного человека в океане — никаких.

Вдруг мы увидели, что Кнут бросился с плота и нырнул головой вниз в океан. В одной руке он держал спасательный пояс и плыл, опираясь на него. Всякий раз, как голова Германа появлялась на гребне волны, Кнут исчезал, а всякий раз, как появлялся Кнут, Германа не было. Но вот мы увидели головы обоих одновременно: они подплыли друг к другу и оба держались за спасательный пояс. Кнут махал рукой; так как тем временем мы успели втащить резиновую лодку на борт, то мы все вчетвером ухватились за веревку от спасательного пояса и стали тянуть изо всех сил, не спуская в то же время глаз с большого темного предмета, который виднелся в воде позади двух пловцов. Это таинственное животное время от времени высовывало над гребнем волны большой зеленовато-черный треугольник; он чуть не насмерть перепугал Кнута, когда тот плыл к Герману. В тот момент один лишь Герман знал, что треугольник принадлежал не акуле и не какому-нибудь другому морскому чудовищу. Это был раздувшийся угол непромокаемого спального мешка Торстейна. Но спальный мешок недолго держался на воде после того, как мы вытащили на плот обоих наших товарищей целыми и невредимыми. Тот, кто утащил спальный мешок в глубь океана, упустил более стоящую добычу.

— Как хорошо, что я не был в нем, — сказал Торстейн и снова взялся за рулевое весло.

Впрочем, в этот вечер нам было не до веселых острот. Нас всех еще долго пробирала нервная дрожь. Но холодная дрожь смешивалась с горячим чувством радости оттого, что нас по-прежнему было шестеро на плоту.

В этот день мы наговорили Кнуту кучу приятных слов — и сам Герман и все остальные.

Однако у нас было мало времени раздумывать о том, что уже случилось; по мере того как небо над нами темнело, порывы ветра все усиливались, и до наступления ночи на нас обрушился новый шторм. Теперь привязанный к длинной веревке спасательный пояс находился на воде за кормой; если во время шквала кто-нибудь из нас опять упадет за борт, то, может быть, ему удастся ухватиться за пояс, который плыл позади рулевого весла. Когда наступила ночь, вокруг нас стояла кромешная тьма, скрывшая от нашего взора и плот и океан; бешено прыгая в темноте с волны на волну, мы слышали только, как завывал ветер в мачтах и снастях, и чувствовали, как шквалы налетали на гибкие стены бамбуковой каюты с такой силой, что, казалось, вот-вот они унесут ее за борт. Но каюта была прикрыта брезентами и хорошо укреплена оттяжками. Мы чувствовали, как «Кон-Тики» метался на пенящихся волнах и бревна, подобно клавишам рояля, двигались вверх и вниз в такт движению волн. Мы каждый раз удивлялись, что потоки воды не врываются сквозь широкие щели в полу каюты, а эти щели служили лишь мехами, через которые постоянно неслись вверх и вниз токи влажного воздуха.

Целых пять дней погода стояла неустойчивая: то дул настоящий ураган, то ветер падал до слабого. Океан был изборожден широкими долинами, окутанными дымкой от пенившихся серовато-синих волн, гребни которых казались вытянутыми в длину и сплющенными от напора ветра. Затем на пятый день на небе появились голубые просветы, и по мере того как ураган удалялся от нас, зловещие черные тучи уступали место всепобеждающему голубому небу.

Шторм наделал нам дел: рулевое весло было разбито, парус разодран, а выдвижные кили болтались и ударялись, подобно вагам, о бревна, так как все веревки, которыми они были закреплены под водой, совершенно перетерлись. Но сами мы и груз ничуть не пострадали.

После двух штормов «Кон-Тики» основательно расшатался. От напряжения при подъеме на крутые гребни волн все веревки вытянулись, а от постоянного движения бревен веревки врезались в них. Мы благодарили провидение за то, что последовали указаниям инков и отказались от стальных тросов, которые во время шторма попросту перепилили бы весь плот на мелкие куски. А если бы с самого начала у нас были совершенно сухие, обладающие высокой плавучестью бальсовые бревна, плот давно пропитался бы морской водой и погрузился бы в океан вместе с нами. Сок свежесрубленных деревьев служил пропитывающим составом и препятствовал проникновению воды в пористую бальсовую древесину. Но теперь веревки так ослабели, что опасно было ступить между двумя бревнами, так как при резком столкновении они могли раздробить ногу. На носу и на корме, где не было бамбуковой палубы, нам приходилось, сгибая колени, широко расставлять ноги, чтобы стоять сразу на двух бревнах. Корма, покрытая мокрыми водорослями, стала скользкой, как листья бананов; там, где мы обычно ходили, мы устроили среди зелени постоянную дорожку, а для вахтенного у руля положили широкую доску, и все же, когда волна подбрасывала плот, удержаться на ногах было нелегко. А по левой стороне одно из девяти огромных бревен день и ночь с глухим, хлюпающим стуком ударялось о ронжины. Новые зловещие скрипы стали издавать также веревки, которые связывали вершины двух наклонных мачт, так как гнезда для мачт были вырублены в двух разных бревнах и двигались независимо друг от друга.

Мы срастили рулевое весло, привязав к нему длинные куски тяжелого, как железо, мангрового дерева. Эрик и Бенгт починили парус, и Кон-Тики снова гордо поднял голову и выпятил грудь в сторону Полинезии, а рулевое весло танцевало за кормой в волнах, которые с наступлением хорошей погоды опять были кроткими и пологими. Но кили никогда больше не стали такими, какими были раньше; они не отзывались на давление воды со всей своей прежней силой, так как сместились и болтались под плотом ничем не закрепленные. Не имело смысла пытаться осмотреть веревки со стороны дна, так как они совершенно заросли водорослями. Обследовав всю бамбуковую палубу, мы обнаружили, что только три из основных веревок были порваны; они лежали скрюченные, прижатые к грузу, о который они перетерлись. Было совершенно очевидно, что бревна впитали в себя большое количество воды, но груз уменьшился, и это уравновешивало потерю плавучести. Большая часть провизии и питьевой воды, а также сухих батарей наших радистов была уже израсходована.

Тем не менее после последнего шторма мы были вполне убеждены, что плот не расползется и проплывет то короткое расстояние, которое отделяло нас от находившихся впереди островов. Теперь на первый план выступала другая проблема: каким образом наше путешествие закончится?

«Кон-Тики» будет непреклонно стремиться к западу, пока не упрется носом в береговые скалы или в какую-нибудь другую неподвижную преграду, которая остановит его движение. Путешествие окончится только тогда, когда вся команда, целая и невредимая, выйдет на берег одного из многочисленных полинезийских островов, лежавших впереди.

Когда миновал последний шторм, нам было совершенно неясно, куда может пристать плот. Мы находились на одинаковом расстоянии и от Маркизских островов и от архипелага Туамоту, причем не была исключена возможность того, что мы спокойнейшим образом можем пройти между этими двумя группами островов, не увидев ни той, ни другой. Ближайший остров из группы Маркизских находился в 300 милях к северо-западу, ближайший остров архипелага Туамоту — в 300 милях к юго-западу, а ветер и течение были неустойчивы, но в общем несли нас на запад, в. широкие ворота океана между двумя группами островов.

Ближайший в северо-западном направлении остров был тот самый Фату-Хива, маленький, покрытый джунглями гористый островок, на котором я когда-то жил в хижине, построенной на берегу на сваях, и слушал образные рассказы старика о героическом предке — Тики. Если бы «Кон-Тики» пристал к этому же берегу, я встретил бы там много знакомых, но вряд ли самого старика. Он, наверно, давно уже скончался с твердой надеждой на встречу со своим предком Тики. Если плот направится к этой цепи гористых Маркизских островов, то высадка будет для нас нелегким делом. Острова этой группы лежат далеко друг от друга, и океан беспрепятственно обрушивается на отвесные утесы, так что нам надо будет смотреть в оба, держа путь к устьям немногочисленных долин, которые всегда заканчиваются узкой полосой пляжа.

Если же плот направится к коралловым рифам архипелага Туамоту, то там океан на большом протяжении густо усеян множеством островов. Но эта группа островов известна также под названием Низкого, или Опасного, архипелага, так как своим возникновением она обязана кораллам и состоит из предательских подводных рифов и покрытых пальмами атоллов, которые возвышаются всего на два-три метра над поверхностью воды. Опасные рифы окружают защитным кольцом каждый атолл, представляя серьезную помеху для мореплавания во всем этом районе. Но хотя атоллы Туамоту созданы кораллами, а Маркизские острова представляют собой остатки потухших вулканов, обе группы островов населены одним и тем же полинезийским народом, и королевские семьи повсюду считают Тики своим родоначальником.

Еще 3 июля, когда мы находились за тысячу миль от Полинезии, сама природа сообщила нам, — как она в свое время сообщила первобытным перуанским мореплавателям, добравшимся сюда на своих плотах, — что где-то впереди среди океана действительно находится земля. Пока мы не прошли добрую тысячу миль от берегов Перу, мы время от времени видели небольшие стаи фрегатов. Примерно на 100° западной долготы они исчезли, и нам стали попадаться только маленькие буревестники, которые живут в океане. Но 3 июля на 125° западной долготы фрегаты снова появились. Начиная с этого дня, мы часто видели небольшие стаи фрегатов; они летели высоко в небе или проносились над гребнями волн, хватая летающих Рыб, которые выпрыгивали в воздух, спасаясь от золотых макрелей. Так как эти птицы прилетели не из Америки, лежавшей позади нас, то их родина должна была находиться в другой стороне — впереди.

16 июля природа дала нам еще более очевидное указание. В этот день мы вытащили трехметровую акулу, которая извергла из своего живота большую непереваренную морскую звезду, недавно проглоченную ею у берега где-то вблизи.

А на следующий день к нам прилетели первые гости непосредственно с островов Полинезии. Это было знаменательным событием на плоту, когда мы заметили на горизонте в западном направлении двух больших глупышей, которые вскоре стали низко парить над нашей мачтой. Распластав свои крылья, имевшие в размахе полтора метра, они долго кружили над нами, затем сложили крылья и сели на воду рядом с плотом. Золотые макрели сразу же бросились к этому месту и принялись назойливо вертеться вокруг больших плавающих птиц, но обе стороны не трогали друг друга. Это были первые живые вестники, принесшие нам привет из Полинезии. Вечером они не улетели, но остались на воде, и еще после полуночи мы слышали, как они с хриплыми криками кружили вокруг мачты.

Летающие рыбы, которые попадали к нам на плот, были теперь значительно крупнее и принадлежали к другому виду; я помнил их по рыболовным прогулкам, которые совершал с островитянами вдоль берегов Фату-Хивы.

В течение трех суток мы держали курс прямо на Фату-Хиву, но затем задул сильный северо-восточный ветер и отнес нас к югу, в сторону атоллов Туамоту, за пределы собственно экваториального течения, и теперь океанские течения стали вести себя ненадежно. Один день они были заметны, на другой день исчезали. Течение иногда шло, как невидимая река, разветвляясь во все стороны. Если оно было быстрое, волны становились сильнее и температура воды обычно падала на один градус. Направление и силу течения мы определяли ежедневно по разнице между вычисленным Эриком положением плота и определенным им по солнцу.

На пороге Полинезии ветер сказал «пас» и передал нас тихому ответвлению течения, которое, к нашему ужасу, шло по направлению к Антарктике. Полного штиля не было — мы не испытали его ни разу за все время нашего путешествия, — и если ветер был очень слабый, мы подвешивали к мачте все наши тряпки, чтобы использовать малейшее дуновение. Не было ни одного дня, когда мы двигались бы назад, в сторону Америки; наименьшее расстояние, пройденное за сутки, составляло 9 морских миль, между тем как средняя суточная скорость за все время нашего путешествия в целом равнялась 42,5 мили.

Все-таки у пассата не хватило духу покинуть нас у самой цели. Он опять приступил к исполнению своих обязанностей и принялся толкать и вести разваливающееся судно, которое готовилось вступить в новую, необыкновенную страну.

С каждым днем стаи морских птиц становились все многочисленнее и бесцельно кружили над нами во всех направлениях. Однажды вечером, когда солнце садилось в океан, мы ясно заметили, что птицы чем-то сильно взбудоражены. Они летели на запад, не обращая никакого внимания на нас и на летающих рыб. С верхушки мачты мы могли видеть, что, пролетев над нами, они все устремлялись в одном и том же направлении. Может быть, сверху они видели что-то, чего мы не видели. А может быть, ими руководил инстинкт. Во всяком случае, они летели к определенной цели, прямо домой, на ближайший остров, место их гнездовий.

Мы повернули рулевое весло и, направили наш плот точно в ту сторону, где исчезли птицы. Даже после наступления темноты мы слышали крики отставших стай, которые пролетали над нами на фоне звездного неба как раз в том направлении, которого мы теперь держались. Это была чудесная ночь; луна была почти полной — в третий раз за время плавания «Кон-Тики».

На следующий день над нами кружило еще больше птиц, но вечером мы уже не нуждались в том, чтобы они показывали нам путь. К этому времени мы заметили на горизонте странное, неподвижное облако. Другие облака казались маленькими, легкими клочками шерсти, которые появлялись на юге и, подгоняемые пассатом, проплывали по небесному своду, а затем исчезали за горизонтом на западе. Такими я когда-то видел эти уносимые пассатом облака на острове Фату-Хива, такими мы их видели над собой ночью и днем на борту «Кон-Тики». Но одинокое облако на горизонте к юго-западу от нас не двигалось, — оно просто висело в воздухе, подобно неподвижному столбу дыма, между тем как остальные облака проплывали мимо. Такие облака по-латыни называются Cumulonimbus. Полинезийцы не знали этого, но они знали, что под такими облаками находится земля. Когда тропическое солнце раскаляет песок, образуется ток теплого воздуха, который поднимается вверх, и в более холодных слоях атмосферы содержащиеся в нем водяные пары сгущаются.

Мы правили на облако, пока с заходом солнца оно не исчезло. Ветер был устойчивый, и с крепко привязанным рулевым веслом «Кон-Тики» сам, без всякого нашего участия, как это часто бывало в хорошую погоду в океане, держался своего курса. Работа вахтенного заключалась теперь в том, чтобы взбираться на верхушку мачты и как можно дольше сидеть там на площадке, за последние дни натершейся до блеска, высматривая, не появятся ли признаки близости земли.

Всю ночь над нами раздавались оглушительные крики птиц. А луна была почти полная.