Моя жизнь под землей

Само неприветливое название — спелеология — способствует тому, что обычно ее считают суровой наукой. Признавая, что этот род деятельности человека поднимает жгучие проблемы и открывает неожиданные перспективы, требуя в то же время отваги, силы и хладнокровия, все же надо сказать, что со спелеологами под землей случаются подчас весьма веселые истории, трагикомические приключения, бывают смешные ситуации, оживляющие чаще, чем полагают, монотонность и тяжесть суровых и опасных изысканий.

В давно разошедшейся книге под названием "Histoires au-dessous de tout" я собрал массу историй, которые должны были показать, что подземные исследователи не являются ни мизантропами, ни неврастениками; наоборот, это очень уравновешенные люди, не боящиеся козней и коварства подземного мира и не отступающие перед ними. Будучи проповедниками и последователями принципа: "В здоровом теле — здоровый дух", они при случае не отказываются от юмора в темных безднах и доносят смех — отличительное свойство человека — до самых недр земли.

Чтобы подкрепить это утверждение свидетельствами, тем более что они вполне уместны в моих воспоминаниях, я позволю себе рассказать несколько незначительных, но забавных приключений, случившихся со мной под землей.

В 1920 году, вскоре же после окончания Первой мировой войны, только что демобилизовавшись, я возобновил свою подземную деятельность, прерванную войной на четыре года. Однажды под вечер я оказался в Тарасконе. К ночи я дошел до скал Судур и около полуночи расположился на ночлег под навесом пещеры Прадиер, находящейся над большой горной осыпью.

Добравшись до пещеры, я стал свидетелем всегда яркого и поразительного зрелища — ночной грозы в горах. Раскаты грома эхом отдавались в глубине пещеры, и казалось, все дьяволы преисподней собрались здесь под гулкими сводами.

Спуск в 346-метровый колодец

Пробираясь на ощупь в полной темноте между камнями, рискуя сломать шею, я добрался до глубины пещеры и затаился. Когда немного рассвело, я отважился выйти.

Через минуту я уже был в центре первого зала, немного успокоился и стал внимательно прислушиваться к малейшему шуму, присматриваясь к любой подозрительной тени. Вдруг из-за камней показалось одновременно несколько неясных фигур, во всю прыть бросившихся удирать, так что эхо раздалось под гулкими сводами.

К счастью, это было последнее волнение за всю беспокойную ночь, так как я понял, что просто четыре овцы нашли убежище в пещере. Именно их приближение, их подъем по щебню напугали меня. Что касается чиха, нагнавшего на меня столько страха, то в эту ночь я убедился на собственной шкуре, что овцы кашляют и чихают совсем как люди!

Описанная мной тревожная ночь относится к 1920 году. А через десять лет я пережил другое ночное приключение, на этот раз не в пещере, а в жалкой пастушьей хижине, затерянной на высоте двух тысяч метров в массиве Мон-Моди. Сюда я пришел один, чтобы попытаться разгадать гидрогеологическую загадку Тру-дю-Торо — ключевую проблему, связанную с истоком Гаронны. После скитаний по горам с наступлением ночи я расположился на ночлег в бедной избушке поблизости от Тру-дю-Торо.

Скорчившись на затхлой подстилке из хвои, я пытался во сне забыть неудобства, выпавшие на мою долю. Предвиделась очень неприятная ночь, так как на дворе было весьма холодно. Все же убаюканный вечным монотонным завыванием водопада Тру-дю-Торо, я погрузился в сон, как вдруг посреди ночи внезапно пробудился. Кто-то изо всей силы дергал никуда не годную расшатанную и плохо пригнанную дверь моего убежища, которую я запер при помощи ледоруба. Приход ночного посетителя в одну из очень малочисленных хижин в массиве Маладета — уже само по себе достаточно удивительное событие. По силе рывков я решил, что это должен быть арагонский пастух, а может быть, заблудившийся путник. Потревоженный среди сна, я поднялся на своем ложе и громко спросил: "Кто там?" Мой вопрос, повторенный по-испански, остался без ответа.

Дверь перестала сотрясаться, все вновь погрузилось в тишину. Недоумевая, я уже начал спрашивать себя, не приснилось ли мне все это, когда дверь вновь начала сотрясаться, на этот раз дольше и еще более свирепо.

Настойчивость и упрямое молчание того, кто пытался ко мне вторгнуться, — вещи малоуспокоительные, и я решил в свою очередь действовать внезапно и бесшумно. Одним прыжком я вскакиваю на ноги, хватаю ледоруб, вторым прыжком распахиваю дверь, но там никого нет. Цепи гор купаются в сиянии полной луны, воздух морозен, все неподвижно, горы погружены в глубочайший покой. Поблизости нет ни дерева, ни камня, за которые мог бы спрятаться человек. Инстинктивно я обхожу вокруг хижины, держа ледоруб наготове, — там тоже никого нет, все совершенно пустынно. Взволнованный, я вновь ложусь, не переставая спрашивать себя: кто же все-таки дважды дергал мою дверь и сразу куда-то исчезал? Я начинаю думать, что это был медведь — животное, еще встречающееся в Центральных Пиренеях.

Короче говоря, я предавался своим эмоциям и самым разнообразным домыслам, но любопытство мое оставалось неудовлетворенным, пока однажды один профессор геологии, которому я рассказал свое неприятное приключение, не дал мне вполне естественного объяснения, которое, конечно, никогда не пришло бы мне в голову: массив Маладета довольно часто подвергается подземным толчкам, и, безусловно, именно два таких толчка сотрясали мою дверь. Я сам не почувствовал этого небольшого землетрясения, но обычно так и бывает, когда человек лежит на самой земле.

В гроте Сигалер, о котором рассказано выше и в котором я когда-то бродил с моим братом Марсиалем, мы однажды были буквально пригвождены к месту целой серией потрескиваний, создававших впечатление, что свод вот-вот обрушится. Треск возобновлялся трижды, в то время как мы, прижавшись в страхе к колонне, не отрываясь смотрели на потолок, ожидая, что он сейчас разверзнется и раздавит нас. Потрескивание прекратилось, мы немного пришли в себя и решили продолжать исследование.

Через час, когда мы с трудом пробирались по подземному потоку, ужасный треск возобновился с такой силой, что, исчерпав все предположения, мы подумали о землетрясении. В тот же вечер инженеры Пиренейского электрического союза, строительная площадка которых находилась в том же массиве, объяснили нам явление, произведшее на нас такое сильное впечатление. Мы слышали звуки взрыва мин в одном из разрабатывавшихся туннелей. Время взрывов совпадало со временем, когда мы слышали треск. Оказалось, что звук способен проходить многие километры через скалу.

В верхних этажах подземной реки Лабуиш, которые я исследовал вместе с моим преданным спутником Жозефом Дельтейлем, мне тоже пришлось испытать сильное волнение, когда однажды до нас донеслись столь страшные, сколь и загадочные звуки. В то время как мы с большим трудом пытались пробраться ползком в узкий и извилистый лаз, покрытый липкой глиной, до наших ушей донесся неясный рев, быстро нараставший и потом так же быстро утихший. Никогда в жизни я не встречался с подобным явлением.

Мы были в нескольких километрах от входа в пещеру, и я терялся в догадках о происхождении странных звуков, которые не мог объяснить никакими естественными причинами. Однако на мой немой вопрос на лице у Дельтейля появилось двусмысленное, я бы сказал, насмешливое выражение, и мне показалось, что он знает об этом явлении больше, чем я.

— Ну, вы мне объясните наконец, в чем дело? — начал я, сильно заинтересованный.

— Да ведь сейчас шестнадцать часов тридцать минут.

— Шестнадцать тридцать? Ну и что?

— Значит, мы слышали поезд! Только что прошел поезд в шестнадцать тридцать.

Дельтейль, частый посетитель грота Лабуиш, был знаком с загадочным феноменом и знал, что железная дорога из Фуа в Сен-Жерон проходит над самой пещерой и что через известняковые скалы очень четко слышится шум проходящих тяжелых поездов.

Внезапное упоминание о поезде, который мчится среди освещенного солнцем пейзажа, заставило меня представить себе пассажиров, мирно сидящих в вагонах, покачивающихся из стороны в сторону, каждый из них погружен в свои мысли. Из всех пассажиров, от первого до последнего, рассеянного или озабоченного, внимательно смотрящего в окно или погруженного в чтение, могли хоть один вообразить, что у него под ногами, под ошеломляющей толщей скал два человеческих существа, затерянные в многокилометровом лабиринте, в это время за разговором ножами соскабливают с себя мокрую глину?!

Исследование пропасти Мартеля, открытой мной в 1933 году и в течение десяти лет считавшейся самой глубокой во Франции, досталось мне ценой больших усилий. Плохо снаряженный, работая с помощью жены и еще двух отважных, но неопытных товарищей, я пережил в этой пропасти беспокойные часы.

Во время моего первого спуска в эту пропасть я остановился на глубине шестидесяти метров там, где подземный каскад исчезает под нагромождением колоссальных камней, почти полностью закрывающих весь наклонный туннель. Обследовав это препятствие, я убедился, что оно находится в состоянии неустойчивого равновесия и малейший толчок может вызвать камнепад. Через несколько дней я отважился влезть на эту гигантскую ловушку, считая, что основные мои козыри — ловкость и малый вес.

Добравшись до вершины, я спустился по другую сторону, очень довольный, что прошел без всяких затруднений и что наклонный коридор идет дальше. Чары были разрушены, и с тех пор я много раз с женой и помощниками проделывал свои опасные упражнения. Но однажды произошла катастрофа. Каменный барьер, который я с самого начала счел очень опасным, но к которому мы постепенно привыкли, рухнул с ужасающим грохотом. Глыбы в три-четыре кубических метра летели кувырком и разлетались в стороны в русле потока, у которого мы все стояли. Чудом никого не задело, и во всей этой передряге погибла лишь часть оборудования, которое у нас буквально вырвало из рук.

В 1934 году в громадном гроте Шикер, расположенном в Атласских горах, я открыл подземную реку, протекающую по нижнему этажу, и уже собирался сесть в крохотную надувную лодку, когда услышал необычайный шум. Сильные взрывы заставили меня поспешно вернуться к веревочной лестнице, у верха которой на узком выступе должны были находиться носильщики и переводчик Ликси.

Подойдя к низу колодца, я с изумлением увидел, что пропасть надо мной освещена ровным светом и что взрывы и раскаты несутся сверху! Шум смешивался с каким-то ревом и выкриками, еще больше удивившими меня. Я цепляюсь за лестницу и начинаю подниматься. Но тотчас же до меня доносится голос Ликси, перекрывающий весь этот гам: "Не поднимайтесь, лестница горит!"

Я сваливаюсь вниз, ошеломленный и взбешенный, так как не могу понять, что же все-таки происходит. Я стою, прижавшись к каменной стене, ожидая, когда упадет лестница, которая, конечно, должна оборваться. Наконец взрывы становятся реже, слабее, и испуганный голос кричит: "Если можете, поднимайтесь!"

Я карабкаюсь по лестнице, но, прежде чем добраться до верха, попадаю в облако удушливого дыма и на ощупь заканчиваю подъем. Мой отряд в полном составе, но в каком виде! Сквозь густой дым я вижу почерневшие лица, задыхающихся людей, все кричат, кашляют, плачут одновременно.

Весь этот шабаш объяснялся просто, но как я мог об этом догадаться? Готовясь к длительному подземному походу, я решил взять запас карбидов для перезарядки наших ацетиленовых ламп. Совершенно разумная, даже просто необходимая предосторожность. Но вместо того чтобы использовать металлический бидон, человек, на обязанности которого лежало обеспечение этого запаса, предпочел бидону, показавшемуся ему слишком громоздким, большой капюшон собственного бурнуса. Пока я занимался разведкой в нижнем этаже, он, передвигаясь на четвереньках по узкому выступу, где все меня ждали, выронил все содержимое своего капюшона в водный бассейн у основания массивного сталагмита, к которому была прикреплена моя веревочная лестница.

Желая исправить свою неловкость, несчастный приблизил зажженную лампу к поверхности воды, в которой бурно кипели карбиды, и в результате произошел первый сильный взрыв, сопровождающийся пламенем, за которым последовали дальнейшие взрывы. Пока импровизированный ацетиленовый генератор не был полностью истощен, он все время давал пламя, взрывы и густой дым, а испуганные свидетели сбились в кучу и, не имея возможности потушить пламя, старались подбодрить себя криками. Лестница скрылась, оказавшись в центре пылающего костра, но, к счастью, она основательно намокла, пока ее прикрепляли к основанию сталагмита, и это спасло ее от обрыва. Носильщик, сильно обожженный, лежал в углу в полной прострации. У него были ожоги на руках, на лбу и на щеках, исчезла его короткая вьющаяся борода. Глаза чудом уцелели.

Когда волнение улеглось и каждый вновь занял свое место, я опять спустился, чтобы закончить прерванную разведку. Возвращение было мучительным. Все мы отравились ацетиленовым газом и чувствовали себя плохо, кружилась голова, началась рвота.

Другая сцена, достойная театра ужасов, разыгралась во время нашего беспокойного и тяжелого подъема из пропасти Хейль в Стране Басков. В 1934 году двум бельгийским спелеологам. Максу Козинсу и Ван дёр Эльсту, удалось спуститься в эту громадную пропасть (в то время она считалась второй во Франции). На следующий год эти двое молодых ученых пригласили меня повторить спуск вместе с ними в надежде, что в глубине удастся найти какие-нибудь еще неизвестные продолжения пропасти. В последний момент что-то помешало Козинсу принять участие в экспедиции, и мы с Ван дёр Эльстом спустились в пропасть вдвоем по новому для меня способу.

Отказавшись от электроновых и веревочных лестниц, эти два спелеолога-летчика исследовали пропасти с помощью простой крохотной металлической лебедки собственного изготовления. Так, опутав себя парашютными ремнями, поддерживаемые стальной проволокой с пятимиллиметровым сечением, мы спускаемся в эту пропасть, начинающуюся абсолютно отвесным обрывом, сразу на глубину ста сорока пяти метров (на четыре метра больше, чем высота шпиля собора Парижской Богоматери).

Несмотря на пренеприятное кручение тонкой проволоки над бездной, спуск прошел вполне благополучно. Мы побродили по нижним этажам пропасти и около девяти часов вечера вернулись к подножию большого обрыва и связались по телефону (соединенному посредством тонкого стального кабеля) с отрядом на поверхности, но телефон оказался неисправен, и разговаривать было очень трудно. Наконец голоса друзей дошли до нас. Нам сказали, что наверху черная ночь и идет сильнейший дождь. Не повреждено ли что-нибудь? Нашим двоим помощникам показалось, что приспособление действует не очень хорошо. Мой спутник напяливает на себя ремни, чтобы начать подъем, который обещает быть очень беспокойным, так как мы заметили какое-то позвякивание. Он сказал по телефону, что готов, и дал сигнал к началу подъема. К нашей большой радости, рывок прошел очень плавно, и подъем шел, по-видимому, вполне гладко. Но так продолжалось недолго. На высоте десяти метров произошла первая внезапная остановка, рывок — и длительный перерыв в подъеме. А сколько таких остановок с ужасающими паузами произошло во время этого подъема, который невозможно забыть?

Я испытывал сильнейшее беспокойство за товарища, раскачивающегося над пустотой все выше и выше, там, где обрыв проволоки был бы уже роковым. Ни на минуту он не терял спокойствия, ни разу не окликнул наших помощников, которые там, наверху, находились в страшном напряжении, боясь, что им не удастся нас вытащить из пропасти.

Естественно, что кроме волнений за товарища я испытывал также страх за себя. Прежде всего ремни, которые мне спустили на конце троса, удалось надеть и приладить лишь после бесконечных попыток, так как во время спуска они очень неудачно зацепились за выступ. Затем последовало почти точное повторение первого подъема: то остановка, то толчок, отвратительная вибрация и подергивание, так что каждый раз очень живо себе представляешь обрыв и падение в бездну… Лебедка, казалось, совсем вышла из строя. Кроме того, в темноте я плохо прикрепил ремни, которые причиняли мне боль, и я чувствовал, как под тяжестью всей этой сбруи и различных приспособлений я постепенно съезжаю набок.

Позднее, когда я спросил своего друга о его переживаниях во время этого рискованного предприятия, он признался, что все время спрашивал себя, начиная с какой высоты можно быть уверенным, что в случае падения умрешь на месте…

Подземный паводок — кошмар спелеологии, грозная опасность, одна из самых коварных и страшных, которая может встретиться под землей, где всяческих козней и так достаточно. Кто хоть однажды слышал глухой рев подземного паводка или видел внезапный подъем воды, никогда не забудет этого зрелища, которое будет продолжать тревожить порой его сон и заставлять разыгрываться воображение во время одинокого плавания в лодке под сводами, полными угрозы.

Однажды я плыл по подземной реке Лабуиш (Арьеж), исследованной мной на протяжении многих километров. Я уже возвращался и беспрестанно греб, скорчившись в маленькой надувной лодке. Вдруг однообразие плавания было прервано отдаленным и неясным гулом, в котором я узнал шум падающей воды. Это меня очень удивило, так как на Лабуиш всего два водопада, которые уже давно остались позади. Кроме того, шум нового загадочного водопада слышался впереди.

Я был заинтригован и прибавил скорость, не зная, что подумать, не понимая, откуда мог идти шум падения воды, теперь уже не вызывавший сомнения и слышавшийся очень явственно, поскольку я к нему приблизился. Звук становился все сильнее, и внезапно на одном повороте я увидел струю воды, стекающую в реку через трещину в высоком своде!

Никогда в этом месте я не замечал ни малейшего просачивания воды, и вот совершенно неожиданно вижу разлетающуюся брызгами струю грязной воды, падающую в реку.

Перед лицом подобного зрелища мои мысли заработали так же быстро, как и рефлексы. Изо всех сил налегая на весла, я поспешил к еще далекому выходу.

Я понимал, что снаружи, вероятно, бушевала небывало сильная гроза, если выведенные из равновесия инфильтрационные воды* проникли через свод грота. Скоро река переполнится водой, поднимется, даст сильнейший паводок и превратится в грозный поток.

Далеко внизу я знал довольно длинный проход под низким сводом и благодаря следам тины и травинкам, приставшим к стенам и потолку, понимал, что эта часть реки во время подъема воды служит отводным каналом.

В каноэ или в каяке я бы несся как стрела, но надувная лодка, что-то вроде овального поплавка с плоским дном, приспособлена для маленьких весел, называемых шлепалками, не рассекает воду, а позволяет лишь держаться на воде, как будто плывешь в бочке. Короче говоря, до подземной пристани я добрался беспрепятственно, но не без волнений. Там я вытащил свою лодку из воды, и роли переменились: теперь я нес лодку на спине по галерее, которая должна была вывести меня наружу, куда мне очень не терпелось добраться, чтобы посмотреть, насколько сильна гроза.

О, неожиданность! Стояла великолепная погода, никаких признаков прошедшей, настоящей или будущей грозы, солнце сияло, как в самые ясные дни! Пораженный, очень заинтересованный, я спустил воздух из лодки, сложил ее, снял все оборудование и, тяжело нагруженный, начал подниматься на крутой склон, чтобы добраться до дороги из Фуа в Сен-Жерон.

Изнемогая под лучами солнца, я рассуждал сам с собой: откуда же мог внезапно появиться подземный каскад там, где до сих пор я не замечал ни малейшего просачивания? Я уже был склонен отнести это чудо к разряду необъяснимых загадок, когда размышления были прерваны: мое внимание привлекла толпа народа. На скалистом склоне у дороги, до которой я наконец добрался. Общество по использованию грота (по просьбе которого я исследовал неизвестные участки подземной реки) собиралось расширить какую-нибудь наклонную трещину, которая, как предполагали, сообщалась с нижележащей пещерой. За последние несколько дней, о чем я не знал, рабочие-минеры нашли и расчистили очень узкую, почти непроходимую, но, по-видимому, глубокую щель.

Руководители и акционеры Общества поспешили посмотреть на нее своими глазами, так как они планировали сделать здесь искусственный вход. В случае удачи отпала бы необходимость в длительном и мучительном пешем походе до естественного входа в пещеру. Посетители могли бы подъезжать на машинах и останавливаться перед новым входом.

Когда, сильно уставший после трудового дня, проведенного в исследованиях, я подошел к этой трещине, ко мне обратились члены Инициативного синдиката и подрядчик, производившие минные работы. Я коротко рассказал о поставленных передо мной задачах и о проделанных исследованиях, а потом поспешил поведать о последнем приключении и о том, как меня поразил загадочный водопад. Я боялся, что мне не поверят, но единственным следствием моего рассказа был дружный взрыв хохота и полнейший восторг! Я совершенно ничего не мог понять. Наконец между двумя приступами веселья подрядчик кое-как смог заговорить.

— Если бы вы пришли сюда на час раньше, — сказал он, — вы бы уже обладали ключом к вашей загадке.

Последовало объяснение одной из самых занятных шуток, сыгранных со мной за всю мою карьеру подземного исследователя.

Когда минеры отыскали на склоне горы и расчистили уходящую вглубь трещину, производившему работы подрядчику пришла оригинальная мысль привести сюда гигантские автоцистерны, принадлежавшие управлению мостов и дорог, и через резиновые шланги вылить в трещину всю содержащуюся в них воду. Этот-то поток воды, сильно загрязненный мусором и разрытой землей, я встретил в том месте, где он низвергался в реку, но ничто не давало мне повода заподозрить его искусственное происхождение. Просто подрядчику захотелось посмотреть, вся ли вода будет поглощена трещиной, что было бы хорошей приметой.

Мое наблюдение пришлось как нельзя более кстати и, хотя заставило меня пережить большую тревогу, дало великолепные экспериментальные результаты. Земляные работы были успешно завершены, и с 1939 года люди в грот попадают через искусственный колодец по винтовой лестнице. Этот вход позволяет посетителям быстро достигать того места подземной реки, где их ждут прогулочные лодки.

Под землей часто бывают недоразумения, но они далеко не всегда носят такой драматический характер, как те, о которых было только что рассказано. Гораздо чаще их можно отнести к разряду более приятных и совсем безобидных.

Однажды мы с моим верным спутником Жерменом Гатте и помощником Марселем Понсом бродили по нижним этажам пропасти Эспаррос в Верхних Пиренеях. Гатте, только что отделивший очень красивые кристаллы кальцита от покрытого сталагмитами пола, поднялся на ноги, предварительно запаковав и бережно уложив хрупкие минеральные образцы. Понс, с интересом наблюдавший всю эту операцию, нагнулся, может быть, для того, чтобы убедиться, что ничего интересного не осталось.

Он резко выпрямляется, размахивая чем-то очень маленьким:

— Смотрите, перо летучей мыши!

Вот уж поистине неожиданность. Мы подходим к нему, недоверчивые и насмешливые: прямо скажем, есть с чего! А он, ликуя, сует нам под нос крохотное шелковистое перышко, которое держит толстыми, запачканными глиной пальцами. Мы сотрясаемся от хохота, такого хохота, который, конечно, никогда не раздавался в этой пропасти.

Понс, растерянный и обиженный, продолжает настаивать: "Я не вру, я его только что нашел здесь, на земле!" — и снова предъявляет нам вещественное доказательство. Несколько успокоившись, мы попытались посвятить нашего спутника в элементарные понятия зоологической классификации рукокрылых и уверить его, что летучая мышь из басни (басня Ж. Лафонтена "Летучая мышь и две ласки") врала ласке, пытаясь сойти за птицу. Однако все это, конечно, не могло объяснить необычного в таком месте присутствия воробьиного пера, и я тщетно пытался найти разгадку.

Последнее слово принадлежало Гатте, давшему нам ключ к этой загадке. Дело в том, что он всегда старался как можно надежнее переправлять хрупкие сталактиты, которые терпеливо собирал с большим знанием дела. На этот раз он решил попробовать упаковать их в перья, и благодаря такому новшеству Понсу удалось найти "перо летучей мыши" в пропасти Эспаррос!

Через час мы расположились перекусить на глубине ста сорока метров в дальнем конце обширных галерей пропасти. Усевшись кружком, мы молча жевали, как вдруг Понс остановился и поднял палец:

— Слышите?

— Нет, а что?

— Петух! Прокричал петух!

В том месте, где мы находились, ответ был столь неожиданным, что мы прыснули со смеху при этой новой выдумке нашего компаньона. Представьте себе петуха, кукарекание которого слышно в глубине пещеры, находящейся на самом дне пропасти. Но Понс твердо стоял на своем: он слышал крик петуха. "Кстати, — добавил он, — петухи никогда не поют по одному разу, он обязательно прокричит еще". Оставалось только ждать и слушать. В конце концов мы прошли длинный и сложный подземный маршрут, давно уже потеряли направление, и вполне возможно, например, что наш грот был теперь отделен от наружного склона горы только тонким слоем камня. Может быть, над нами находилась какая-нибудь ферма селения Эспаррос.

И вот мы застыли в ожидании, тихо и несколько недоверчиво. Вдруг Понс опять поднял палец и призвал нас в свидетели: петух пропел вновь. Честно говоря, услышанный звук лишь очень слабо напоминал кукареку, но, несомненно, мы слышали отдаленный голос птицы.

— Должно быть, это сова, — уточнил Понс.

Заинтригованные, мы продолжали прислушиваться, избегая малейшего шума, малейшего шуршания. И опять послышалось приглушенное далекое пение птицы, на этот раз более явственно и долго. Мы все трое повернули головы в одну и ту же сторону, наклонились, и взрыв общего хохота закончил это происшествие: стоявшая в нескольких шагах лампа Гатте с засоренной ацетиленовой головкой, угасая, издавала странное посвистывание, которое и послужило поводом к недоразумению.

Мнимый петушиный крик стал лебединой песней для нашего исследования.

Весной 1928 года, через два года после открытия ледяного фота Кастере, я оказался один в массиве Мон-Пердю, и мне вдруг захотелось мимоходом вновь заглянуть в подземный ледник.

В это время года на такой высоте держится еще значительный снежный покров. Пройдя целый час по снегу, я позволил себе немного отдохнуть, прежде чем спуститься под землю при свете простой свечи. Я не хотел перегружать мой и так уж очень тяжелый рюкзак дополнительной тяжестью ацетиленовой лампы.

Я зажег свечу и вошел в грот, но буквально ничего не мог различить. Глаза, привыкшие к яркому солнечному свету, лишь постепенно приспосабливаются к темноте, и всем известно, что в таких случаях лучше всего двигаться очень медленно и осторожно, пока глаза не адаптируются. Но на этот раз я с удивлением и досадой замечаю, что обычной адаптации не происходит. Я довольно долго жду, еле-еле продвигаясь дальше, но мне все время кажется, что я двигаюсь в полной темноте. Пламя свечи продолжает выглядеть тусклым и желтоватым, я не различаю почвы под ногами, не говоря уже о своде, и моя слепота в конце концов совсем выводит меня из себя.

Я недоумеваю и начинаю уже беспокоиться, не ухудшилось ли вообще мое зрение за последнее время. Потом решаю, что, конечно, причиной моей слепоты является длительный переход по снегу при ярком солнечном свете.

Я присаживаюсь на камень, решив терпеливо ждать адаптации, которая теперь должна уже вскоре наступить. Но минуты проходят одна за другой, а я остаюсь слепым. Тогда я решаю, что сильное отражение света от фирна вызвало у меня снежную слепоту. Однако, сказал я сам себе, ведь я надел темные очки, и они должны были защитить меня. Дойдя в мыслях до этого места, я вскрикнул и одним движением вернул глазам обычную остроту зрения. Ведь я отправился под землю в дымчатых очках! Поскольку я носил очки постоянно, то, конечно, забыл о них и не снял, хотя они вовсе не годились для путешествия по подземным переходам.

Из всех людей, имеющих дело с пещерами, энтомологи больше всего нуждаются в хорошем зрении и хорошем освещении, чтобы различать крохотных насекомых, за которыми они ведут наблюдения и которых пытаются отлавливать.

Примерно в 1923 году один из моих друзей, страстный и уже известный энтомолог, решил навестить графа Сен-Пьера, который вместе с женой занимался раскопками первобытных стоянок в гроте Леспюг.

У моего друга были к этому две побудительные причины: ему было очень любопытно посмотреть статуэтку из бивня мамонта, недавно извлеченную знаменитым археологом из ориньякского очага, которая получила большую известность среди предметов доисторического искусства под названием Леспюгскои Венеры, а кроме того, граф был не только специалистом по первобытной истории, но также выдающимся энтомологом.

Со своим обычным радушием господин и госпожа Сен-Пьер показали гостю место раскопок и бережно завернутую в вату, уложенную в коробку знаменитую фигурку, возраст которой определялся в 20 000 лет. В настоящее время она находится в музее национальных древностей в Сен-Жермене.

Граф показал также коллекцию пещерных насекомых, очень заинтересовавшую моего друга-энтомолога.

В находящемся поблизости гроте, где группа рабочих, сидя кружком на маленьких табуретках, разминала в руках и тщательно исследовала содержимое первобытных очагов, лежала в углу большая куча помета летучих мышей, изобилующая личинками и насекомыми, водящимися в гуано.

Археолог с женой и энтомологом в сопровождении верного фокстерьера пошли взглянуть на ловушки для насекомых, расстеленные над кучей гуано. Вдруг археолог вскрикнул и показал пальцем на мушку, перелетавшую с места на место.

— Муха с синей головой! — залепетал он. — Редчайшая муха с синей головой!

Все застыли, следя за причудливым полетом двукрылого.

— У меня нет с собой сачка! — застонал Сен-Пьер. — Нам ни за что ее не поймать!

Тогда мой друг предложил свои услуги. Его предложение было с трепетом принято, и началось преследование насекомого. Муха оказалась удивительно подвижной и неспокойной, в чем, по-видимому, был повинен свет ламп.

На минуту муха присела на носок ботинка одного из присутствующих, почистила крылья, перепорхнула на камень и замерла неподвижно. Пока энтомолог приближал к ней согнутую корытцем руку, чтобы быстрым движением поймать ее, все затаили дыхание, а направленные в одну точку взгляды, казалось, хотели пригвоздить насекомое к месту. Наступила торжественная минута. Сидящие в нескольких шагах рабочие прекратили свое занятие и тоже следили за развитием событий. Поистине можно было бы услышать полет мухи! Фокстерьер, заинтригованный всеми этими маневрами, следил за движениями ловца, навострив уши и наморщив лоб, с большим интересом, увы, даже со слишком большим интересом, так как внезапно разразилась катастрофа.

Эта шавка, паршивая собачонка, ревнуя к вниманию, уделенному не ей, выпрямилась, как змея, чавкнула, схватила драгоценную муху, с гордостью ее проглотила и выразила полнейшее удовлетворение, завиляв обрубком хвоста, счастливая своим успехом!

Все были ужасно расстроены. Вот как получилось, что ни в коллекции графа Сен-Пьера, ни в коллекции моего друга нет мухи с синей головой!

В апреле 1924 года, за несколько дней до моей научной поездки в Англию, я зашел в Инициативный синдикат Тулузы посмотреть расписание поездов Париж — Гавр и пароходов Гавр — Саутгемптон.

Как только я вошел, мое внимание привлекли странная мимика и интонации какого-то англичанина, тщетно пытавшегося заставить понять себя одну из служащих, испуганно выглядывавшую из своего окошечка. Она была совершенно растеряна от неожиданной просьбы странного путешественника, который, очень слабо владея нашим языком, медленно повторял одну и ту же фразу, заставившую меня насторожиться.

— Я хочу видеть колдуна, — говорил он упрямо с неподражаемым акцентом.

— Какого колдуна? — спрашивала опешившая молоденькая служащая.

— Колдуна из пещеры, — подтвердил англичанин, ища на лице своей собеседницы каких-нибудь проблесков понимания. Но, поскольку долгожданных проблесков не появлялось, скорее наоборот, он вновь повторял свою просьбу в уверенности, что рано или поздно его поймут.

Я подошел, очень гордый своей проницательностью и уверенный, что путешественник будет меня благословлять за мое вмешательство и помощь, и спросил:

— Вы хотите видеть танцующего колдуна из грота Трех Братьев?

Даже не благословение, а настоящий рев обрушил на меня удивительный путешественник, стремительно повернувшись в мою сторону.

— О! Йес, Трех Братьев! — в экстазе повторял он.

По-видимому, я угадал. Этот англичанин, помешанный на первобытной истории, как и многие британцы, добрался до Тулузы сначала пароходом, потом на поезде и собрался провести свой отпуск во Франции, чтобы осмотреть достопримечательности доисторических пиренейских гротов.

Через четверть часа мы уже вместе с ним были у графа Бегуена, которому принадлежала пещера Трех Братьев, а на следующий день майор Арчибальд Комбер из Королевских воздушных сил восторгался рисунками арьежской пещеры и среди них ставшим знаменитым в анналах первобытной магии и искусства изображением мадленского колдуна.

Несколько дней я водил моего нового друга по нашим прекрасным пещерам, а на следующей неделе он уже был моим гидом на улицах и в музеях Лондона. В течение многих лет майор Комбер приезжал навестить меня в Пиренеях, где предавался ловле форели и посещениям доисторических гротов… Но это уже совсем другая история, как говорил Киплинг.

Однажды около 1930 года, разъезжая на велосипеде в постоянных поисках пещер по окрестностям селения Монтеспан, я подъехал к копавшему землю крестьянину и спросил, не известны ли ему какие-нибудь пещеры, естественные колодцы или трещины в находящихся поблизости скалах. Он мне тут же сообщил о соседнем гроте Монтеспан. Когда я сказал, что эту пещеру знаю давно, а мне хотелось бы найти другие, он спросил, не я ли случайно Норбер Кастере.

Получив утвердительный ответ, он сложил руки на рукоятке лопаты и начал с любопытством меня рассматривать.

— Значит, это вы открыли и исследовали наш грот в 1923 году?

Вновь получив утвердительный ответ, он смерил меня взглядом с головы до ног.

— Тогда извините, очень странно, что вы разъезжаете на велосипеде, — сказал он.

— Почему же? — спросил я с удивлением. Но по резкому и даже несколько враждебному тону его неожиданного замечания я уже понял, куда он гнет. Мой ответ вызвал то самое заявление, которого я от него ожидал.

— Продав статуи из пещеры в Америку за десять тысяч долларов, я думаю, можно было бы обзавестись неплохим автомобилем.

Я начал ему со смехом объяснять, а затем изо всех сил доказывать, что открытые мной скульптуры медведя и львов сделаны из глины и их невозможно переправить куда-либо, что они все еще находятся в пещере, и, кроме того, еще в 1923 году я первый просил, чтобы их объявили национальными историческими памятниками. Однако я вскоре понял тщетность моих попыток убедить собеседника. Мне пришлось смириться с тем, что в глазах этого корыстолюбивого крестьянина я навсегда останусь искателем сокровищ, занимающимся их перепродажей, и утешиться мыслью, что мой уважаемый коллега по первобытной истории граф Сен-Пьер тоже слыл человеком, продавшим за большие деньги и тоже в Америку статуэтку из мамонтовой кости, известную под названием Леспюгская Венера, которую знаменитый ученый открыл в 1922 году в пещере Леспюг, неподалеку от Монтеспана, и которую он великодушно передал в дар музею в Сен-Жермене.

Чтобы покончить с "темными историями" этой главы, но, разумеется, не исчерпав эту неисчерпаемую тему, расскажу еще последний анекдотический случай, имеющий одно единственное достоинство, что он заставит нас подняться из подземного мира, в который читатель все время погружался на страницах этой книги, и вновь вернуться на поверхность земли.

Эта история о лифте, или о подъемнике. В марте 1946 года меня пригласили приехать в Париж прочесть лекцию, и я не без колебаний и страха спустился в гигантское, запутанное подземелье, переполненное всяческими ловушками, каким является метро. Будучи истым провинциалом, живущим на опушке леса в общении с природой, в восьмистах километрах от столицы, куда приезжаю лишь изредка, я опасаюсь этой колоссальной мышеловки, где многочисленные западни вроде дверок, открывающихся только в одну сторону, автоматически захлопывающихся дверей и всяких механических лестниц превращают подземные коридоры в подобие аттракционов Луна-Парка, в которых, суетясь и толкаясь, циркулируют тысячи несчастных человеческих существ, снующих, спешащих и сдавленных со всех сторон.

Заняв наконец место в одном из поездов метро, стоя в углу вагона, куда меня загнала и зажала толпа, я обдумывал, как лучше использовать время и как утрясти расписание, оказавшееся очень неудобным: в девятнадцать часов тридцать минут у меня был назначен обед со спелеологами у одного друга, а в двадцать один час — лекция в зале Плейль на другом конце Парижа. Надеясь преодолеть все препятствия и избежать ошибок в маршруте, которые могли бы задержать меня и заставить опоздать на трапезу и беседу, я внимательно следил за проезжаемыми станциями, названия которых понятны парижанам, но мало дают для понимания топографии города приезжему. Я едва успеваю бросать рассеянные взгляды на целые километры мрачных и неживописных туннелей, по которым быстро мчался, покачиваясь на рельсах, наш ярко освещенный поезд.

Наконец последняя пересадка, последний бросок через путаницу дверей и лестниц, и наконец моя последняя станция. Еще несколько шагов, и я выхожу на свет, или по крайней мере на свежий воздух, так как уже наступил вечер. Кидаю взгляд на визитную карточку, чтобы еще раз проверить название улицы и номер дома, где меня ждут, и устремляюсь по указанному адресу. К счастью, в конце концов я добираюсь, не заблудившись, однако сильно устав, так как пришлось большой кусок пройти пешком, а я уже с утра на ногах как одержимый.

Привратница мне объясняет: "Восьмой этаж, дверь направо". Восьмой этаж, черт его побери! Не очень-то я люблю и другого представителя парижской "фауны", носящего название "подъемник". Мирный вид и кажущаяся простота конструкции не помешали этим машинам сыграть со мной уже не одну гнусную шутку, и я не намерен постоянно служить козлом отпущения, застряв между этажами, и разыгрывать взывающего о помощи потерпевшего кораблекрушение.

Как к пугливой верховой лошади, осторожно подхожу к клетке для этого животного и вижу, что она пуста: птичка вылетела, у нее свои дела! Пустить в ход подъемник нетрудно, я уже достиг этой степени цивилизации, чем втайне горжусь, но вызвать его, обуздать, заставить остановиться у моих ног мне всегда кажется чем-то слишком смелым, почти дерзостью. Я всегда боюсь увлечь вместе с собой какого-нибудь разгневанного пассажира или увидеть, как он с грохотом падает сверху вниз.

Короче, раз подъемника не оказалось (значит, у него есть веские причины быть не на месте), я быстро, чтобы никто не видел, что не умею обращаться с подъемником, начинаю подниматься по лестнице пешком.

На ходу я для верности считаю этажи, но вскоре прихожу в замешательство, не зная, считать или не считать антресоль, и сбиваюсь со счета. Но я утешаю себя, говоря, что я ведь не в Нью-Йорке, а всего лишь в Париже и, дойдя до восьмого или девятого этажа, непременно упрусь в крышу! Рассуждая с самим собой и преодолевая пролет за пролетом, я замечаю, что меня ни разу не обогнал и не попался мне навстречу подъемник. Не найду ли я его насмешливо стоящим на восьмом этаже? А может быть, он находится на ремонте или его совсем убрали? Откуда мне знать?

Уф! Наконец добираюсь до последнего этажа. Звоню — дверь тотчас же открывается, и мой коллега Раймонд Гашэ, президент Парижского спелеоклуба, протягивает мне приветливо руку.

— А почему вы не поднялись в лифте? — спрашивает он.

— Ах, да, подъемник… то есть я… Сейчас объясню…

— Все понятно, — останавливает он меня. — По-видимому, вы его просто не нашли?

— Да, вот именно это я и хотел сказать. Я сразу же понял, что его нет на месте. Давно ли вам приходится обходиться без него?

Взрыв хохота, последовавший за моими словами, привел в полное замешательство того, кто хотел показаться таким уверенным в себе.

— Но он на месте, — объяснил наконец хозяин. — Он совершенно на месте, но, можете утешиться, это случилось не с вами первым, его довольно трудно заметить. Подъемник весь сделан из стекла без обшивки и крыши. Нечто вроде аквариума. Внизу вы прошли мимо, не заметив его.

"Черт бы побрал эти современные подъемники-невидимки!" — подумал я про себя. Но мы уже перешли в гостиную, затем в столовую, и обед прошел очень оживленно. Мы были здесь среди спелеологов, и во время обеда только и было разговоров, что о предполагаемой экспедиции в Хенн-Морт, в которую я до этого уже спускался с несколькими спутниками, несмотря на отсутствие нужного оборудования и на то, что в этой пропасти много полноводнейших ледяных водопадов. В следующей экспедиции Парижский спелеоклуб, имеющий крепкий коллектив спелеологов и прекрасные материальные средства, собирался принять участие и попытаться спуститься как можно ниже в эту страшную пропасть.

Очень холодные и сложные водопады — главное препятствие в предстоящей экспедиции, и они были гвоздем всех разговоров, причем каждый предлагал непромокаемую одежду, более или менее хорошо продуманную, чтобы защититься от мучительных и опасных душей. Но стрелки часов идут неумолимо, и зал Плейль уже открыл двери для лекции, которую мне предстояло начать читать ровно в двадцать один час.

Я собрался уходить одним из первых вместе с еще тремя товарищами, в том числе одной дамой, действительным членом спелеоклуба. Мы подошли к выходной двери квартиры. Другие гости тоже собрались уходить, не задерживаясь. Мы оказываемся все вместе на лестничной площадке, но знаменитый подъемник, хотя и невидимый, все же не резиновый, и нам придется спускаться в нем по четверо.

Он и в самом деле почти невидим. Бесшумно, почти незаметно, он осторожно подходит, чтобы забрать нас.

Внимательный и любезный хозяин закрывает за нами двери подъемника и перегибается через перила, чтобы пожелать нам приятного вечера. Благодаря отсутствию крыши у подъемника мы можем обмениваться с нашим собеседником улыбками и веселыми замечаниями, и вдруг посреди приятного, тихого и плавного спуска, когда мы в последний раз вспоминаем предмет наших мечтаний — Хенн-Морт, — происходит нечто столь неожиданное, что сначала я думаю, что мне просто показалось, будто я нахожусь под каскадами пиренейской пропасти. Но резкий возглас моей соседки, протесты и громкая ругань моих спутников показывают мне, что я не сплю: сверху на нас льется холодная вода, а наш друг хозяин, встряхивая своей пышной шевелюрой, продолжает кропить нас водой! Мы, пленники аквариума, продолжаем спускаться, а с восьмого этажа доносится голос, а за ним лукавый хохот:

— Потренируйтесь-ка до лета, до спуска в Хенн-Морт! Через полчаса с еще мокрым пристежным воротничком и отворотами куртки я выхожу на эстраду читать лекцию в зале Плейль. На почетных местах в первом ряду, как раз у моих ног, расположилась и хитро на меня поглядывает та самая компания, которая была повинна в моем недавнем душе. Тут я решаю, что могу неплохо отомстить: рядом со мной на столе для лектора стоит графин с водой и стакан, мне стоит лишь протянуть руку.

Увы, я всегда был слишком робким и не посмел сделать этого жеста отмщения.