Моя жизнь под землей

25 июня 1926 года маленькая группа людей покинула деревеньку Гаварни, расположенную на высоте 1370 метров над уровнем моря, и направилась по тропе длиной в пять километров, связывающей деревню со знаменитым цирком Гаварни. Наш отряд — моя мать, Марсиаль, моя жена и я — отправлялся на три-четыре дня в горы. Нашей главной целью было подняться на Мон-Пердю, а попутно мы собирались поискать пещеры и пропасти, которые всегда могут оказаться в массиве" сложенном исключительно известняками.

Первым на Мон-Пердю поднялся натуралист Рамон де Карбонье, потративший на изучение и покорение вершины девять лет: настолько этот район был мало исследован, а обширные ледники вызывали суеверный страх у горцев, которые несколько раз срывали успех экспедиции.

В те времена О. Б. де Соссюру, например, удалось покорить Монблан лишь через двадцать семь лет после того, как он пообещал награду тому, кто найдет подступы к этой вершине.

Теперь, когда альпинизм накопил опыт горных восхождений и когда созданы кадры проводников, подробные карты и хорошее снаряжение, трудно поверить, что Рамону пришлось затратить столько времени, чтобы достичь вершины, восхождение на которую в хорошую погоду не представляет особых трудностей. Что касается цирка Гаварни, то вслед за Виньи и Виктором Гюго его воспел сонм поэтов, изучали геологи, и он описан на всех языках. Зарисовки и фотографии опошлили его. Остается сообщить о нем только самые краткие сведения: эта известковая арена находится на высоте 1400 метров, ширина у основания — один километр, наверху — три километра*. С трех главных террас стекает десяток водопадов, самый живописный из них низвергается с высоты четыреста двадцать метров. Эти водопады образуют горный поток Гаварни, переходящий дальше в горную речку По.

Дорога, ведущая от деревни к цирку, пересекает древнее дно овального озера, затем, извиваясь, поднимается к узкой щели в естественном амфитеатре, соответствующей как бы кулисам цирка. Здесь импровизированным всадникам и амазонкам приходится спешиваться, чтобы поближе полюбоваться большим водопадом, пересечь перекинувшийся через поток ледяной мост и прикоснуться к снегу в разгар лета!

Люди, шедшие на прогулку, с которыми мы повстречались по дороге, вправе были спросить, какой смысл надевать специальную обувь, тащить набитые мешки и ледорубы, чтобы посетить цирк Гаварни. Им не могло прийти в голову, что конец их прогулки — только начало нашего похода и что альпинизм начинается для нас там, где кончается их тропа. Мы поднялись на стены цирка по так называемой лестнице Саррадетов — что-то вроде карниза, трудноразличимого даже вблизи, опоясывающего крутой откос, по которому, если у вас твердая нога и верный глаз, можно подняться на самый верх цирка.

Когда мы выходили из деревни, небо было чистым и солнце нещадно палило, теперь же, забравшись на значительную высоту по склону цирка, мы увидели, как тучи со всех сторон собираются, опускаются и заполняют циклопический амфитеатр. Поднялся сильный ветер, и, раньше чем нам удалось надеть свитеры, запрятанные на дне мешков, налетел пронзительный и холодный снег, мелкий и твердый, как льдинки, проникающий повсюду и колющий лицо.

Буря в горах начинается внезапно, и совершенно неизвестно, сколько времени она продлится. Смена декораций произошла неожиданно, температура так резко и сильно понизилась, что мы почувствовали себя не совсем в своей тарелке. Жаркое лето сменила зима. В ватной белизне снега и тумана виднелись лишь наши гротескные силуэты в капюшонах, сгорбившиеся под ударами ветра, тогда как всего несколько минут назад мы шли с обнаженными руками и, подставив грудь ветерку, занимались гелиотерапией, наслаждаясь целебными солнечными лучами.

Элизабет решительно становится во главе связки новичков, какими мы являемся, и мы начинаем восхождение на ледник, доходящий до верхней границы цирка. Наша главная забота — не заблудиться. Поэтому нам приходится беспрестанно сверяться с компасом, чтобы не пропустить большой перевал под названием Брешь Роланда. Это единственный путь, по которому можно выбраться из цирка наверх. Озабоченные и притихшие, мы почти вслепую поднимаемся по бесконечному склону, а он становится все круче. Ветер и снег удваивают ярость, а это означает, что цель близка. Сквозь туман виднеется Брешь, но на нас налетает ветер неслыханной силы и не дает нам двигаться вперед. Один из крупнейших исследователей Пиренеев, граф Рюссель, который шел один через Брешь Роланда в бурю, писал: "Нигде, даже на океане, не бывает такого ветра, как высоко в горах в дни равноденствия. Его рев заглушает гром, которого становится просто не слышно. Скалы сотрясаются, как гигантские звонящие изо всех сил колокола, и только диву даешься, что они остаются на месте. Впрочем, мне нередко приходилось видеть камни, летящие вниз как солома".

Нам повезло больше, чем Рюсселю, на нас не летят камни, но нам приходится передвигаться на четвереньках, чтобы противостоять буре, которая с ревом устремляется в проход шириной в тридцать и высотой в восемьдесят метров, находящийся на высоте трех тысяч метров.

Миновав Брешь Роланда, мы оказываемся в Испании, однако можно подумать, что мы находимся в Лапландии, и Элизабет признает, что горы неплохо отпраздновали наше крещение. Из карманного путеводителя мы знаем, что, следуя вдоль основания скалы, мы найдем отверстие, в которое еле может пролезть человек, но через него можно ползком пробраться в маленький грот. Эта пещера, известная исследователям Пиренеев, названа ими Виллой Горье в честь ученого-гляциолога, открывшего ее в 1906 году. Сегодня вход в пещеру совершенно забит снегом, нанесенным ветром к подножию стены, и нам удается разыскать его только благодаря сделанной суриком над ним отметине.

Поспешность, с которой мы расчищаем альпенштоками вход в пещеру, может сравниться только с быстротой, с которой мы в нее заползаем в надежде наконец укрыться от сорвавшейся с цепи стихии.

В небольшом гроте, где мы дрожа сидим на земле, полнейшая темнота. Снаружи день постепенно клонится к вечеру, и наступает ночь, а буря не унимается. Очень плохо снаряженные, без спальных мешков, мы пытаемся утешить себя за бессонную ночь и пронизывающий холод, вспоминая, что зимой 1923 года шесть тулузских лыжников, застигнутые бурей, провели в этой самой пещере пять дней и шесть ночей.

В четыре часа утра мы выбираемся наружу. Какой сюрприз! Горные вершины и покрытые снегом хребты Испании освещены полной луной. Лунное сияние, когда наблюдаешь его с такой высоты на фоне полнейшей тишины и величественной декорации, производит неотразимое впечатление. Холод, однако, нестерпим. Надо сейчас же отправляться в дальнейший путь. Мы вновь проходим мимо Бреши Роланда и надеемся увидеть долины Франции. Но на высоте двух тысяч метров царит море облаков, и из него торчат лишь горные вершины. Этот воздушный океан поражает еще сильнее, чем водный, а когда солнечный диск появляется там, за горой Пик-Лон, и его лучи освещают расплывчатые края облаков, картина становится совершенно фантастической, и невольно вспоминаешь о сотворении мира.

Последний взгляд через Брешь — и вперед к Мон-Пердю, еще невидимой, до нее нам предстоит пятичасовой переход и восхождение по снегу. Идя по испанскому склону, образующему основания Шлема Марборе, мы форсируем очень крутой фирн. Шипы наших ботинок не держат на нем, и нам приходится пускать в ход альпенштоки, чтобы отколоть маленькие кусочки льда, с шумом скользящие вниз. В образовавшиеся ступеньки осторожно ставим ногу и медленно, шаг за шагом, поднимаемся к перевалу Изард (Пиренейских серн). Вдали на снегу, покрывающем перевал, видны тонкие пунктирные переплетения. Это следы раздвоенных копытец серн, указывающие на то, что перевал не зря носит свое название.

Пока Марсиаль идет впереди и энергично работает своим альпенштоком, я следую в связке последним, и это дает мне некоторую свободу.

Я с интересом смотрю на огромные нависшие обрывы Шлема и на склоны пика Изард, возвышающегося над нами. Это гигантские известняковые образования, и я рассматриваю их как спелеолог. Внезапно я произношу магическое слово, постоянный лейтмотив спелеологов: "Пещера!"

Да, там, в самом низу западного склона пика Изард, у подножия дикой скалы, у верхнего края фирна, виднеется нечто напоминающее вход в пещеру. Возможно, это просто небольшой отбрасывающий тень навес, но спелеолог, который всегда начеку, не должен пренебрегать даже малейшими намеками и приметами. Несмотря на значительное расстояние и не менее обескураживающее различие уровней, я чувствую, что непременно должен туда добраться. Вопреки бесчисленным неудачам, бесплодным разочаровывающим попыткам я всегда следую своим правилам. Изменение маршрута и время, которое потребуется на исследование пещеры, могут поставить под угрозу наше восхождение на Мон-Пердю, то есть цель нашего похода.

Вход в пещеру (может быть, в ложную пещеру) нам пока не виден, и меня начинают терзать сомнения и укоры совести. Какое будет разочарование, если это не пещера! Какая пытка, если придется вновь подниматься по этим склонам, по которым мы спустились с такой быстротой!

На краю фирна мы снимаем тяжелые горные мешки и начинаем восхождение по покрытому снегом склону в направлении свода, который все еще скрыт от нас снежным навесом. Когда мы почти у цели, Марсиаль ускоряет шаг, обгоняет нас, пересекает первый карниз и пропадает из виду. Проходит несколько секунд, и мы внезапно слышим возглас, полный триумфа и восторга. Еще через несколько секунд появляется Марсиаль. Несомненно, пародируя профессора Лиденброка из "Путешествия к центру Земли", стоящего на краю кратера действующего вулкана Снеффелса, он жестикулирует и потрясает своим альпенштоком. "Какая красота!" — восклицает он то и дело.

Еле переводя дух, мы присоединяемся к нему и замираем, пораженные. Широкий вход с тридцатиметровым сводом загроможден хаосом камней, и у этого барьера, образующего нечто вроде морены, мы видим одно из самых редких и удивительных явлений природы — ледяное озеро, а по другую сторону — выходящий из недр гор пологий, скованный льдом поток шириной от двадцати до тридцати метров.

Мы поспешно пересекаем расположенное у входа озеро по прозрачному, кажущемуся тонким ледяному покрову и ступаем на следующую ледяную поверхность, на этот раз массивную и белую, как фарфор.

Косые лучи дневного света проникают в пещеру, отражаются от пола и бросают голубовато-зеленые отблески на свод и стены. Трудно даже вообразить себе это ледяное подземное царство, оно ошеломляет нас — оно фантастично! Гигантский входной зал идет вглубь и теряется из виду, а справа мы угадываем большой боковой зал, так же покрытый льдом, как и вся остальная пещера. Отраженные солнечные лучи на сотню метров от входа слабо освещают пещеру, а дальше царит тьма, и мне приходится зажечь единственную оказавшуюся у меня свечу, все остальное освещение осталось в метках, сброшенных нами у подножия фирнового склона. Одна свеча на четверых — этого совершенно недостаточно, тем более что дальше пещера становится очень пересеченной и труднопроходимой. Чтобы исследовать ее, надо бы иметь на ногах кошки.

Мы оставляем наших дам у входа и вместе с Марсиалем продолжаем пробираться в глубь этой ни на что не похожей пещеры, где попадаются очень узкие проходы. Нам резко преграждает путь ледяной каскад, его невозможно преодолеть без веревки и кошек. Пещера же идет все дальше на более высоком уровне, откуда тянет ледяным ветром. Без надлежащего снаряжения и с одной-единственной свечой мы безоружны и решаем повернуть назад.

Когда мы вернулись к нашим мешкам, было уже слишком поздно, чтобы пытаться добраться до Мон-Пердю, но никто об этом не жалел, даже Элизабет, которую это приключение потрясло, как удар грома: с того дня подземный мир навсегда завоевал ее сердце.

В тот же вечер мы дошли до приюта Голи у подножия Мон-Пердю, а на следующий день к полудню были уже на вершине этой величественной горы, о которой Рамон писал: "Даже после Монблана обязательно побывайте на Мон-Пердю. После самой прекрасной из гранитных гор вам остается еще познакомиться с первой красавицей среди гор из известняков".

Всего на сутки пришлось Элизабет отсрочить восхождение на вершину, которой она грезила. Что касается моей матери, впервые попавшей в горы в возрасте 52 лет, она без особого труда и неприятных ощущений достигла своих первых трех тысяч метров над уровнем моря. Впоследствии она покорила много других вершин, так как (заметим в скобках) мы очень полюбили альпинизм. Довольно редкое сочетание — свекровь и сноха, дружные, как сиамские близнецы, совершили восхождение на тридцать вершин в три тысячи метров (в Пиренеях просто нет более высоких) и на бесчисленное множество вершин поменьше.

Как можно догадаться, мы не остановились на открытии нашей пещеры и очень поверхностном ознакомлении с ней.

Через месяц мы опять собрались вчетвером перевалить через Брешь Роланда, но в последний миг обстоятельства помешали моей матери и Марсиалю, поэтому в один прекрасный летний день мы оказались там вдвоем с Элизабет.

На этот раз тумана на Бреши Роланда не было, и оттуда открывался вид на Францию и Испанию. Мы воспользовались этим и легко поднялись на нетрудную вершину Тейон (3140 метров), с которой, однако, открывается великолепный вид. Здесь нам удалось увидеть редкое явление, производящее глубокое впечатление, — призрак Брокена. Наши гигантские тени отражались на блуждающих клочьях тумана, которые почти сразу же таяли в воздухе. Кроме того, мы полюбовались феерическим закатом и в сумерках спустились к маленькому гроту, у которого было название, совершенно ему не соответствующее: "Вилла Горье". Там оказалось так холодно и сыро, что мы поспешили оставить этот своеобразный холодильник и предпочли провести ночь под открытым небом у подножия крутого склона. Здесь мы тоже очень замерзли, так как вся наша подготовка к ночевке ограничилась тем, что мы натянули дополнительные свитеры, подняли воротники курток и спрятали руки в карманы. Мы продрожали всю ночь, и холод не дал нам уснуть. Задолго до рассвета мы поднялись, чтобы послушать ночную тишину и немножко согреться ходьбой, а главное — чтобы иметь в запасе как можно более длинный день.

Через час мы были под сенью гигантского навеса и вновь с волнением смотрели на знакомое нам зрелище — удивительное озеро, самое поразительное из всех озер в Пиренеях, навечно скованное льдом, единственное озеро, не отражающее неба и окружающих вершин, так как оно прячется под землей.

Как всегда, скудно экипированные, мы по обыкновению используем для освещения свечи, у нас нет веревки и кошек на ногах. Мы шагаем по подземному леднику, потом отваживаемся войти в большой подземный зал, который мы заметили еще в прошлый раз, а сегодня собираемся исследовать. Сделав несколько шагов под грандиозным сводом этого зала, мы с удивлением видим под слоем льда сантиметров на пятьдесят в глубине тушку птицы (галки), лежащую там неизвестно сколько времени. Эти горные вороны** посещают обрывы и карнизы почти по всем Пиренеям и залетают в пещеры, где вьют гнезда в расселинах стен и сводов, переходя даже грань, за которую проникает дневной свет. Галка, найденная нами в ледяной темнице, сохранилась великолепно, у нее распростерты крылья, и кажется, что она все еще летит.

В центре зала, где мы передвигаемся осторожно и медленно, высится куча упавших со свода камней. Мы встаем на этот малюсенький остров, сознавая, что ни одно живое существо до нас не видело его, и присваиваем себе этот крохотный клочок суши, застывшей посреди подземного ледяного моря.

Но нас ждут другие нетронутые и таинственные берега подземных вод, ограниченных циклопическими стенами. Мы подходим к маленькому пляжу у подножия наледей, которыми покрыты стены, уходящие ввысь, куда-то так высоко, что мы уже не можем их различить.

Мы в самом центре подземной феерии, будто из книги Жюля Верна. Восхищаясь одновременно серьезно и ребячливо, пересекаем этот мир грез и на каждом шагу открываем новые чудеса из самых редких на нашей планете — подземный ледник или храм из льда, спрятанный в недрах земли.

Резкий и пронизывающий холод — единственное, что мешает нам и доставляет неприятности среди всего этого великолепия. Мы недостаточно тепло одеты для исследования такой пещеры, где к ледяному холоду добавляется еще и непереносимый сквозняк. Чтобы согреться, мы устраиваем соревнование и скользим, как на коньках, по идеально гладкому льду, на котором, как мы знаем, нам не угрожают ни провалы, ни трещины. Думаю, этот спорт не имеет прецедента, и он нас очень забавляет. Мы играем, как мальчишки, соревнуясь, кому удастся дальше прокатиться на подошвах или же кто более ловко пройдет между двумя поставленными на лед свечами.

Сочетая приятное с полезным, этим подземным катанием мы возвращаем немного тепла нашим телам, продрогшим еще накануне, так как мы провели всю ночь под открытым небом.

Должен сказать, что наше питание было весьма скудным (вернее оно было нормированным, причем порции были крайне малы). По каким-то неведомым соображениям и причинам мы решили, что питание в горах и пещерах есть нечто второстепенное, и, желая освободиться от этого рабства, разработали до невозможности упрощенный рацион, которым не удовольствовались бы даже спартанцы. Мы покупали шестикилограммовый каравай хлеба (такой хлеб теперь можно найти только в высокогорных селениях) и головку голландского сыра. Кончиком ножа мы рисовали на этой головке продолговатые сегменты вроде ломтей дыни. Каждый сегмент представлял собой дневную порцию, и это было все. Хлеб и сыр! Нам казалось, что этого достаточно, чтобы насытиться. Никакого горячего питья, никакого вина или спирта — ведь в горных озерах и потоках такая вкусная вода!..

Однажды в одной альпийской хижине мы встретили чету немцев. Они разложили на столе неправдоподобное количество еды, главным образом колбасных изделий, и вскипятили на спиртовке большой котелок чая. Мы были столь же поражены их пиршеством, сколь и они, когда увидели, как мы после длительного и трудного восхождения делим хлеб и сыр. Начертанные на нашей головке голландского сыра "меридианы" их очень позабавили. Немец высказал мысль, которая нас несколько шокировала. Он сказал, что кое-кто придерживается еще более строгой диеты, но обычно живет недолго, и со смехом уточнил, кого именно он имеет в виду — тех, кто питается одной любовью, запивая ее простой водой.

Конечно, надо было быть очень молодыми идеалистами, чтобы довольствоваться рационом голодающих, как мы, во времена наших первых походов, к тому же надо было быть беззаботными и хоть немного поэтами, чтобы расхаживать под землей всего лишь со свечами и ночевать под открытым небом без спального мешка. Когда я вижу рацион питания и достойные Пантагрюэля яства современных спелеологических экспедиций, мне всегда вспоминается прошлое, и я прихожу к выводу, что наша умеренность в еде была излишней и даже преступной. Но я не могу не вспомнить и не констатировать, что, несмотря на такие лишения, мы совершали замечательные открытия.

Окончим это отступление, за которое просим извинить нас, и, выйдя из зала Безымянного острова, вернемся в прямоугольный вестибюль, где странное освещение напоминает аквариум, но мы, не обращая на него внимания, направляемся в глубь пещеры. В двухстах метрах от входа ледяной покров пересечен обледенелыми камнями. Становится очень трудно передвигаться, и нам приходится прибегнуть к альпенштоку, соблюдая при этом всевозможные предосторожности, так как мы как раз пересекаем зону обвалов и идем вдоль обледеневшей пропасти. Мы бросаем в нее куски льда, но они на лету рассыпаются на мелкие льдинки, и нам трудно судить о глубине.

Своды достигают здесь удивительной высоты, и каменные вертикальные стены покрыты льдом, как ковром. Это самое величественное место во всей пещере. Дальше за пропастью пещера резко сужается и продолжается очень крутым ледяным подъемом, восхождение на который затем, что у нас нет даже веревки, чтобы страховать друг друга. С помощью альпенштока нам все же удается преодолеть этот подъем, который заканчивается вверху у цилиндрического отверстия, извергающего те самые потоки льда, которые мы только что преодолели. Каждый раз, как я подбираюсь к этой лазейке, чтобы залезть в нее ползком на животе, сильный поток воздуха, еще более мощный из-за узости прохода, задувает мою свечу. За моей спиной стоит Элизабет, уцепившись за альпеншток в неудобной и ненадежной позе, и нельзя заставлять ее ждать бесконечно. Я решаю ползти на ощупь в темноте в эту нору. По счастью, ход оказывается недлинным, я вылезаю из него, встаю на ноги, и сразу же за мной появляется Элизабет. Мы можем вновь зажечь наши светильники.

Пещера узкая и высокая, но нас поджидает дополнительная неприятность: лед под ногами, который до сих пор был твердым и надежным, превращается здесь в ледяную кашу, по которой нам приходится пробираться. И вдруг мы натыкаемся на совершенно вертикальный замерзший водопад высотой в несколько метров.

Нам удалось дотащить наши мешки до этого места. С трудом мы протащили их через узкий ход, но как теперь взобраться на этот каскад со снаряжением и багажом? Единственно, что мы можем попытаться сделать, это подняться, подсаживая друг друга. Было бы логично и удобно, чтобы я служил опорой, а Элизабет — акробатом, но, подумав, мы решили сделать наоборот. Она встает вплотную лицом к стене, предварительно заложив под куртку свои меховые рукавицы, чтобы предохранить плечи от контакта с моими подкованными железом ботинками. Встав ей на плечи, я с трудом дотягиваюсь до узкого карниза, за который мне удается зацепиться и подтянуться на руках. Теперь Элизабет избавилась от моей тяжести и обрела свободу движений. Ей удается вбить свой альпеншток в трещину над головой. Эта шаткая опора дает мне возможность добраться до следующего карниза, а оттуда я уже достигаю верхнего порога каскада. Вторая фаза подъема довольно сложна, и мне не без труда удается, спустившись на средний карниз, втащить с помощью ручки моего альпенштока сначала мешки, потом и Элизабет. Перед нами узкая галерея, она идет все дальше, все время поднимаясь вверх, что нас несколько беспокоит, так как, если придется возвращаться этой же дорогой, спуск окажется, как обычно, более трудным и сложным, чем подъем.

Но зачем говорить о возвращении и спуске, когда внезапно мы замечаем слабый свет, который становится все более различимым, по мере того как мы идем дальше, и в конце концов оказывается настоящим дневным светом! Мы поспешно устремляемся в зал-ротонду, в потолке которого зияет круглое отверстие, а через него виден кружочек голубого неба! Но подняться здесь невозможно: окно находится слишком высоко, а стены совершенно вертикальны. И вот новый сюрприз — у нас под ногами оказывается теперь не лед, а слежавшийся снег, вероятно занесенный сюда ветром. За бугром, образованным этой подземной снежной осыпью, я нашел узкий проход, он приводит нас в анфиладу подземных заснеженных помещений, в сводах которых виднеются такие же отверстия, как и в первом. Одно из этих отверстий показалось мне более доступным, и я уже готовлюсь подняться к нему, когда, к нашему великому удивлению, мы совсем близко слышим птичий свист и трели, чего никак нельзя было ожидать в подобном месте.

Мы весьма заинтригованы, но, выйдя наконец на дневной свет при ярком солнце, видим маленькую щебечущую птичку, которая совсем не боится нас и продолжает перепархивать с камня на камень, все время мелодично посвистывая.

Но где же мы все-таки очутились в результате нашего подземного путешествия?

Мы спустились под землю у подножия обрыва пика Изард, а вышли на какой-то склон, покрытый сетью трещин, посреди хаотически нагроможденных камней. Это нагромождение тянется и теряется из виду в направлении вершины Мон-Пердю, гордая пирамида которой доминирует над всей панорамой. Совершенно обессиленные, растянувшись на горячих камнях, греясь на солнышке, мы позволили себе воспользоваться вполне заслуженным отдыхом: ведь со вчерашнего дня мы все время испытывали холод — мучительный холод ночью на щебне у Бреши Роланда и не менее пронзительный холод в ледяном подземелье, которое прошли с помощью многочисленных и сложных гимнастических упражнений, не согревших, однако, нас.

Элизабет засыпает мгновенно, как ребенок, а я так возбужден подземным путешествием и заинтересован открытием ледяных чудес этой исключительной пещеры, что не могу усидеть на месте. В конце концов я поднимаюсь и иду осматривать окрестности. Оказывается, если бы мы еще пересекли ряд заснеженных залов, нам удалось бы избежать подъема и мы могли бы выйти через довольно низкий, но широкий вход. Бродя по окрестностям, я заметил, что мы находимся в центре обширной, сильно пересеченной каррами*** местности, где могут быть другие пещеры или пропасти. Мне трудно бороться с искушением, я должен сейчас же ее по-настоящему осмотреть. Если моя жена проснется, прежде чем я вернусь (а я могу задержаться), она может испугаться и решить, что я провалился в какую-то дыру. Я пишу ей записку, пришпиливаю ее к своей фетровой шляпе, кладу шляпу около Элизабет и удаляюсь.

Обследование карров идет трудно и мучительно и против ожидания ничего не дает. Выбившись из сил, я останавливаюсь и смотрю на грандиозную панораму испанского склона Марборе. Его ступенчатая структура несколько напоминает французский северный склон цирка Гаварни, но здесь ступени идут не полукругом, а тянутся прямо на многие километры и образуют подножие Шлема, Башни и Цилиндра Марборе — все это пограничные вершины или вершины, находящиеся в непосредственной близости от пограничного хребта.

Но что я вижу? Там, очень высоко и далеко, у основания одной из ступеней Башни, виднеется маленькое черное отверстие… Настоящий или ложный грот? Если бы у меня был бинокль, я мог бы его как следует разглядеть.

Что бы там ни было, но бесенок приключений и открытий уже кольнул меня своим трезубцем, и я тут же направляюсь навстречу возможному разочарованию и вероятной неудаче. Через час тяжелейшего восхождения по пересеченной местности, состоящей из отдельных площадок и подъема по крутому фирну, я добираюсь до подножия обрыва и входа в пещеру. Он невелик и невысок, но внушает мне доверие, так как прямо углубляется в гору. Передо мной — идущий вниз покрытый снегом коридор.

Я вновь ощущаю знакомое волнение у входа в подземный мир, готовясь к встрече с неизведанным. Зажигаю свечу. Жест вполне банальный, но как бы входящий в ритуал, имеющий скрытый смысл; жест сам по себе незначительный, но часто он чреват далеко идущими последствиями и иногда служит прелюдией к открытиям, которые трудно себе даже вообразить.

В горах очень неудобно и опасно ходить без кошек по леднику или фирну, скованному холодом. Под землей такая неосторожность была бы просто бессмыслицей. Я осматриваюсь. Покрытый снегом ход, по которому я иду, полого спускается вниз и приводит меня к большому ледяному потоку, идущему горизонтально и очень похожему на поток в ледяной пещере, в которой мы были сегодня утром. Я ликую, осторожно передвигаясь по этому катку. Я мало что различаю, однако достаточно, чтобы заметить у ног черноту и пустоту. Подземный ледник резко обрывается. Я стараюсь обойти справа, потом слева, но всюду натыкаюсь на сплошную стену, так как трещина пересекает ход по всей ширине — вблизи подо мной пустота и мрак. Я один без всякого снаряжения и с плохим освещением. Можно принять только одно благоразумное решение: вернуться на поверхность и присоединиться к Элизабет. Так я и делаю в полнейшем восторге от того, что открыл второй ледяной грот, исследование которого, как мы оба решаем, не за горами. Но сегодня нам предстоит большой переход: надо добраться до несравненной долины Арразас и пройти ее, а к тому же запас наших свечей иссяк под свирепым ветром ледяной пещеры.

Спелеолог предполагает, а Бог располагает. Я смог вернуться к этой второй ледяной пещере лишь через двадцать четыре года…

Я знаю, что никогда никто не сообщал о существовании ледяных гротов ни в Пиренеях, ни в Альпах****. Я знаю также, что они вообще встречаются на земле крайне редко, и вскоре я узнал, что "наша" пещера, находящаяся на высоте 2700 метров, расположена выше всех других известных пещер на земном шаре*****.

Наше открытие получило определенный резонанс в прессе, а особенно среди альпинистов. Научный комитет Французского альпийского клуба живо заинтересовался удивительной пещерой и назвал ее в честь нас ледяным гротом Кастере.

Один ученый-спелеолог позднее написал по этому поводу: "Это открытие представляет большой научный интерес и является одним из чудес природы, а также крупным спортивным достижением, даже рекордом" и далее: "Благодаря подземным исследованиям, проведенным высоко в горах, за последние пятнадцать лет обнаружены естественные холодильники Дахштейна и самая большая пещера в Европе — Айсризенвельт в Австрии******. И вот в 1926 году господин Кастере нашел на высоте 2700 метров за Брешью Роланда у подножия вершины Мон-Пердю замерзшую подземную реку, скованную льдом, которая относится, возможно, еще к миоцену… Сколько рек с тех пор изменило русло, ушло под землю и пересохло! Открытие господина Кастере подкрепляет теорию, которая сегодня еще кажется слишком смелой, но которая, я уверен, когда-нибудь найдет подтверждение, — роль подземной эрозии в образовании цирка Гаварни!*******

Грот Кастере, как оказалось, заинтересовал не только альпинистов и геологов. Однажды мы, к нашему удивлению, получили личное послание от испанского короля Альфонса XIII, который приветствовал французских спелеологов, открывших и исследовавших в его королевстве ледяную пещеру, расположенную выше всех известных на земном шаре пещер такого рода.

******* Это предположение малообоснованно, поскольку гляциально-нивальные процессы на поверхности в высокогорье (включая морозное выветривание) идут весьма интенсивно, вероятно значительно интенсивнее подземной эрозии (коррозии).