Весна пришла в Прагу и разбросала свои серебряные визитные карточки по мостовой и по молодой листве деревьев. Лучи весеннего солнца проникли через открытый верхний люк машины, пробежали по хромированным поручням и коснулись двух тропических шлемов.
— Вспомните Прагу, когда наденете их в первый раз в Африке… Жужжит кинокамера, корреспонденты, прищурившись, прильнули к видоискателям фотоаппаратов, зажигается красный огонек на спидометре, и наша машина делает первый метр своего кругосветного пути. Тронулась и колонна машин, чтобы проводить нас до границ Большой Праги.
В лодках, стоящих на якоре под мостом Палацкого, сидят рыбаки и задумчиво смотрят на гладкую поверхность Влтавы. Дома на Смиховской набережной уже закрыли от нас панораму Градчан, сиявших в лучах утреннего солнца. Женщины с хозяйственными сумками спешат за покупками. Вагоновожатый у Ангела перевел стрелку для маршрута № 16. Зеленый свет семафора показал, что выезд из Праги открыт.
Дома встречаются реже, и шоссе у Мотола бежит вверх уже среди зеленых откосов. Зажигается стоп-сигнал на идущей впереди машине, тормоз — и колонна останавливается.
— Для нас это уже край света, дальше поезжайте одни. Улыбки, молчание, крепкие рукопожатия.
— Кланяйтесь Тобруку!
Машины удаляются. Вот они скрываются за Мотолом, и мы остаемся одни. Мимо проехал велосипедист и покосился на флажки, которые неугомонно и нетерпеливо, как символ, развевались по ветру на переднем капоте машины.
Внезапно прошла усталость от хлопот последних дней и ночей. Годы подготовки, тысячи часов, проведенных над картами мира, печатными страницами, у книжных шкафов и над чистыми листами бумаги, — все это разом вспомнилось у дорожного столба в Мотоле, который как бы ставил точку на одной главе и начинал другую.
Стройная игла пльзенского собора Святого Варфоломея вынырнула посреди Рокицанского шоссе. Показались дымящиеся фабричные трубы. Аллея черешен на Слованской улице, окутанная свежей листвой и бархатистыми нежными цветами, создавала меланхолический фон последнему расставанию.
Проезжаем Пршештице, Клатовы, предгорье Шумавы. И вот уже пограничные шлагбаумы у Железна-Руда. За ними нас ждут континенты, обозначенные на маршруте нашего путешествия вокруг света.
У окна «татры» появился светловолосый парнишка с сувенирами.
— Купите талисман на счастье, — сказал он. — Далеко ли едете?..
— Да, пожалуй, не так далеко. Из Чехословакии в Чехословакию. Паренек улыбнулся, побренчал монетами в кармане и убежал. Холодный ветер шумавских дремучих лесов взъерошил листву деревьев. Открываем деревянную коробочку с выжженными контурами смотровой вышки на Панциржи, вынимаем авторучки и записываем: «22 апреля 1947 года».
— Где-то мы отметим первую годовщину? Где следующую?.. Работник таможни поставил печати в паспортах и поднял шлагбаум, рядом с которым сиял государственный герб Чехословацкой республики. В нескольких метрах за ним на дощечке было написано: «Германия». Это первая граница.
— Счастливого пути и не забывайте родину!..
Слова вдруг застряли в горле. Лишь деревья и мысли побежали назад.
По Германии и Швейцарии
Многое изменилось в Мюнхене со времен окончания войны.
Обломки разбитого города были в большей части уже сложены в ровные штабели кирпича и груды искореженного ржавого железа. Но люди, как пещерные жители, все еще продолжали копошиться среди развалин, жалуясь, что в следующем квартале они будут получать лишь четыре килограмма хлеба в месяц. Редко что характеризует послевоенную Германию лучше, чем мюнхенские Триумфальные ворота. Некогда они были точной копией берлинских Бранденбургских ворот, но сейчас потеряли все свои монументальные украшения и стоят изуродованные, с остатками бронзовых львов и античных капителей. Однако шумная жизнь Мюнхена идет своим заведенным порядком, и громыхающий мюнхенский трамвай под покосившимися сводами этих ворот переполнен точно так же, как и его собрат на Пршикопе в вечерние часы пик.
Зияющие развалины готического собора недвижно уставились в весеннее небо. Из обломков соседних домов тщательно выбирают и сортируют кирпич, камень, железо и балки. Для путешественника, проезжающего по этому кладбищу живых, остается загадкой, где же ютятся тысячи людей, которые заполняют улицы, спеша к невидимым местам работы. Когда спрашиваешь немцев, лучше ли теперь жизнь, чем во время войны, они лишь сердито пожимают плечами:
— Нам дают по 600 граммов мяса на месяц, а в войну у нас были даже апельсины.
В этом «нам дают» чувствуется накопившаяся ненависть, униженное самолюбие, сознание зависимости от тех, кто должен был бы служить им, а не распределять по граммам хлеб и мясо. Глядя на людей, которые под «охраной» американских оккупационных властей стоят теперь со смущенной, заискивающей улыбкой и протянутой рукой, невольно вспоминаешь чванливых нацистских «сверхчеловеков», еще недавно маршировавших под оглушительную музыку или разъезжавших в роскошных машинах со свастикой.
На шоссе Германии не очень оживленно. Встречаются легковые автомобили оккупационных войск, реже грузовики, иногда иностранные машины. Миллионы тонн бетона немецких автомагистралей отдыхают, а выбоины на смежных грунтовых дорогах соответственно увеличиваются.
Зато в Швейцарии жизнь бьет ключом. Если бы даже на границе не стояли шлагбаумы и не делались пометки в паспортах, то и так было бы ясно, что вы совершили переход в совсем иной мир. Вместо темных деревень и городов Германии вас встретит гладь Боденского озера, освещенная гирляндами раскачивающихся на ветру лампочек и блеском неоновых реклам. Темп жизни после окончания войны здесь, вероятно, еще несколько ускорился. Впрочем, у нас сложилось впечатление, что швейцарцы так и не узнали разницы между прошедшими военными годами и сегодняшним днем. Берн, Цюрих, Женева, Лозанна сливаются в один поток машин последних моделей. В ряды автомобилей дисциплинированно, без суеты вплетаются сотни велосипедистов. Автомобилист, в ушах которого еще звенит шум пражских улиц, чувствует себя здесь стесненно и не может смириться с тем, что его швейцарские коллеги признают пешеходов и велосипедистов равноправными партнерами. Вместо того чтобы нажать кнопку гудка, они предпочтут остановиться и подождать, пока два приятеля, стоящие посреди дороги, окончат свой разговор и распрощаются. Швейцарскому полицейскому во время осмотра на шоссе не придет в голову спросить, имеется ли вообще у машины сигнал. Его интересуют лишь тормоза и свет.
В Швейцарии почти нет такого товара, который нельзя было бы достать, но по очень дорогой цене. На это вам пожалуется любой швейцарец, если в разговоре (желая ему польстить) вы упомянете о мирном благополучии его родины.
— Да, у нас всего довольно, но где взять деньги на покупки?
Напрасно мы искали сахар в меню швейцарских завтраков. Сахар продавался по карточкам и по нормам, которые были в два раза ниже наших. В последнее время на рынке появился чехословацкий сахар, который продают без карточек, но стоит он гораздо дороже.
— Вы должны пожить здесь подольше, чтобы понять, что не так тут все прекрасно, как это кажется на первый взгляд, — сказал нам швейцарский радиолюбитель в Цюрихе, к которому мы заехали, чтобы сделать короткое сообщение о своей поездке нашим коллегам, сидевшим у любительских радиоприемников в Чехословакии. — Не забудьте, — продолжал он, — что ваша страна шесть лет жила, как в клетке, тогда как к нам ввозилось все. Но постойте перед витринами и вы увидите, много ли людей может купить выставленные в них товары…
Так говорил человек, занимавший довольно высокую должность в государственном аппарате. Однако жил он в тесной, скромно обставленной квартире. Вытертые локти его поношенного пиджака также не свидетельствовали об особом достатке…
Интересную особенность Швейцарии представляют телефоны-автоматы. Нет надобности упоминать об аппаратах, передающих поручения отсутствовавшим хозяевам и записывающих разговоры и сообщения, которые можно прослушать по возвращении. Внимания заслуживают самые обычные будки для автоматов на улицах, которые напоминают небольшие чистенькие кабинеты. Три тома списков телефонных абонентов, составленные по кантонам, расположены друг за другом так, что при пользовании они сами раскрываются. К списку абонентов приложены алюминиевые складные таблички с указанием километража и тарифа за разговор на определенном расстоянии. Разговор между Берном и Цюрихом стоит 90 сантимов. Достаточно опустить нужное количество монет в специальные отверстия соответствующих размеров, набрать трехзначный номер центральной междугородной станции, затем номер нужного абонента — и вы можете говорить с Цюрихом. В период меньшей загрузки линий, с 6 часов вечера до 6 часов утра, плата за разговор снижена на одну треть.
Проходя по улицам швейцарских городов после полуночи, невольно задумываешься, на какие же доходы живут владельцы гаражей. В вечерние часы поток автомобилей на улицах постепенно уменьшается, однако соответственно увеличивается количество машин, стоящих прямо у тротуара. Владелец машины может оставить ее где угодно, не боясь, что не найдет ее на том же месте на другой день. Уверенность в честности швейцарцев так велика, что машины оставляют даже незапертыми. Вы не только экономите на этом дорогостоящий швейцарский франк, но главное сбережете много времени, так как будете освобождены от поисков подходящего гаража. Швейцарцы — превосходные психологи. Они хорошо понимают, что горы и озера привлекают в их страну твердую валюту, ту самую валюту, за которую к ним потоками идут американские автомобили, английские скутеры и испанские апельсины. Поэтому они во всем проявляют вежливость и услужливость. Они прекрасно знают международное положение своей страны и все же никогда не забудут поблагодарить вас характерным «merci vielmal»…
Индокитайцы в Авиньоне
Переход от немецкой Швейцарии к французской совершается не постепенно, а непостижимо резко. В 50 километрах за Берном сразу пропали немецкие надписи на дорожных указателях, и Нёйенбург неожиданно стал Нёвшателем. С этого момента мы уже не слышали ни одного немецкого слова. Спокойные швейцарцы превратились в темпераментных французов. Начиная отсюда, французский язык сопровождает вас вплоть до африканского континента.
Если бы мы не знали, что позади осталась ослепительно прекрасная Женева с мраморными дворцами и находившейся в состоянии ликвидации Лигой наций, и не оглядывались на алебастровые венцы Альп, то, наверное, не заметили бы, что за нами закрылись ворота Швейцарии и дорога начала круто спускаться к долине Роны. На швейцарско-французской границе еще сохранился пережиток времен военной оккупации. Но в отличие от того периода обе границы нейтральной зоны контролируют собственные солдаты соответствующего государства. Этот пережиток, вероятно, сохраняется благодаря стараниям французских автомобилистов, которые приезжают из глубинных районов в пограничную зону, чтобы купить дешевый бензин. Когда они возвращаются назад на территорию Франции, французские таможенники берут с них пошлину. Несмотря на это, автомобилисты остаются в выигрыше, так как бензин в пограничной зоне на две трети дешевле, чем во Франции. Работники таможни привыкли к тому, что автомобилисты из Франции переезжают границу с совершенно пустыми баками.
— Очень сожалею, господа, — заявил нам французский таможенник, обнаружив под передним сиденьем нашей машины запасной канистр с бензином, — но вы должны будете заплатить пошлину, если для бензина не окажется места в баках.
— Но ведь это чехословацкий бензин, который мы везем от самой Праги…
— Это безразлично, бензин есть бензин…
Нам пришлось перелить в баки последние 20 литров пражского бензина, который мы взяли с собой на всякий случай, в основном для того, чтобы в Германии не терять времени на беготню по учреждениям, ибо бензин отпускается там по специальным нарядам.
— Très bien, messieurs, — прекрасно, господа, — сказал с улыбкой таможенник, — теперь можете ехать…
Извилистые горные дороги между Леймиатом и Ла-Бальмом ни в чем не уступают прекрасным дорогам итальянских или швейцарских строителей. Склоны гор с плодородными виноградниками сменились вскоре открытой долиной с платанами вдоль автострад. Странно выглядят на них повозки с высокими колесами, в которые запряжены ослы. Вместо роскошных «кадильяков» по французским дорогам тянутся старички «рейно» времен первой мировой войны с массивными колесами и нескладными кузовами. Сначала вам кажется, что вы попали на юбилейную выставку автомобилей, куда доставили из музея самых древних ветеранов. Но когда мимо вас проедут сотни этих «дедушек», то вы преисполнитесь уважением к прочности и техническому совершенству машин, которым по возрасту давно уже место на свалке.
Примерно в 100 километрах к северо-западу от Марселя находится старинный город, бывшая папская резиденция — Авиньон. Массивные средневековые стены с многочисленными выступами окаймляют весь город. Рядом готическими храмами и церквами эпохи Возрождения примостились комфортабельные отели (с горячей и холодной водой), строители которых даже не пытались придать им облик, гармонирующий с выдержанным стилем фасадов соседних храмов.
На улицах средневекового Авиньона праздновали Первое Мая.
Мостовая города с раннего утра гудела от поступи тысячных колонн трудящихся, которые вышли на улицу, чтобы выразить свое недовольство политикой правительства. Временами нам казалось, что мы не на улицах Авиньона, а в Ханое. Представители индокитайцев, борющихся в своей стране против французов за свободу своей родины, шли здесь вместе с французами и под их защитой, совместно требуя прекращения бессмысленной авантюры французского правительства.
«Les mères françaises réclament la fin de la guerre en Indochine».
«Французские матери требуют прекращения войны в Индокитае».
Смуглые индокитайцы, в большинстве своем демобилизованные солдаты французской колониальной армии, шагали вдоль авиньонских крепостных стен под звуки бравурной французской музыки и под аплодисменты французов, тех самых французов, чье правительство в это время проводило военные операции против вьетнамцев, борющихся за свою свободу. Им аплодировали люди, до сих пор живущие в домах, разрушенных недавней войной, между тем как миллиарды франков, превращенные в боеприпасы, пулеметы и самолеты, отправляют в Индокитай, чтобы и там, на другом конце земного шара, обращать жилища в развалины и уничтожать народ, ничего не требующий для себя, кроме свободы.
Мостовая гудела, но проходившие колонны молчали. И это было грозное молчание, так как над головами людей весенний ветерок колыхал цветные транспаранты со словами:
«Liberté, égalité, fraternité pour tout le monde»!
«Свобода, равенство и братство для всех».
Звучит громкий марш, раздаются аплодисменты зрителей, многие выкрикивают лозунги.
«Освобожденная Франция хочет видеть Индокитай свободным».
Так говорил французский народ в Авиньоне. А недалеко отсюда, в Марселе, городские власти, чтобы отвлечь внимание марсельцев, устроили велосипедные гонки по главным улицам города, и в самом крупном французском порту в это время грузили на корабли военные материалы для Индокитая…
Франция праздновала Первое Мая…
Между Европой и Африкой
Мы пробыли во Франции несколько дней и все это время нам казалось, что страна походит на тяжело нагруженный поезд, который с трудом преодолевает высокий горный перевал. Страна бурлила в забастовках, ее душили правительственные кризисы и нехватка хлеба. Проблемы заработной платы и черного рынка казались неразрешимыми. На фоне этого хаоса Франция выглядела беспомощной и бессильной. С кем бы мы ни говорили, мы еще и еще раз убеждались в том, что французы не слишком доверяют правительству. Огромные плакаты утверждали, что спасение Франции в десятипроцентном снижении цен. Однако портовый контролер в Марселе, когда мы заговорили о правительственной политике цен, горько усмехнулся и сказал:
— А известно ли вам, что 14 дней тому назад все цены были повышены на 25 процентов? При такой системе всегда можно пойти на небольшое снижение…
Французские газеты почти ежедневно на первых полосах сообщали об очередном пожаре на каком-нибудь из национализированных промышленных предприятий. Было ясно, что здесь проводится организованный саботаж. Национализированная промышленность не имела достаточных сил для энергичного разбега, так как ее развитие умышленно тормозили капиталисты, которым в ходе поэтапной национализации было предоставлено широкое поле деятельности. Общественность была утомлена бесконечными парламентскими дебатами по основным проблемам, стоявшим перед страной, ибо предложения прогрессивных представителей народа наталкивались на упорное сопротивление парламентских поборников капитала.
Поэтому мы без сожаления расставались с Францией, к которой уже не подходил давнишний эпитет «прекрасная». Франция подурнела…
Приближался день прощания с Европой.
Когда мы покидали Прагу, нас предупредили о затруднениях при получении билетов на пароход, идущий из Марселя к Африке. Все еще ощущался острый недостаток морских транспортных средств, хотя после окончания войны прошло уже два года. Заказ билетов по телеграфу из Праги не помог. В посреднических агентствах, очевидно, отдавали предпочтение пассажирам, которые охотно давали солидные чаевые при покупке билетов, и мало заботились о заказчиках, находившихся за тысячу километров от маклерских контор.
После переговоров, продолжавшихся несколько дней, нам удалось, наконец, раздобыть билеты третьего класса на французский пароход «Кутубия», который совершал регулярные рейсы между Марселем и берегами Марокко.
Пятого мая, во вторую годовщину памятных пражских дней, мы ехали по марсельским улицам к порту вслед за машиной Поля Дрезена, представителя пароходной компании. У мола нас ожидала «Кутубия», которая забирала в свой трюм последние остатки груза. В последнюю очередь должны были грузиться автомобили пассажиров. Должны были…
Впереди вдруг заскрипели тормоза, зазвенело стекло и заскрежетал металл.
Когда все стихло, мы увидели, что машина, вылетевшая из боковой улицы, врезалась в заднюю дверцу «ситроэна» Дрезена. По мостовой полилась вода из радиатора, со всех сторон начали собираться люди.
— Вы не пострадали, господин Дрезен?..
— Нисколько, — ответил Поль, с трудом открывая помятую дверцу машины. — Хуже было бы, если бы такая вещь случилась с вами на прощанье с Францией. Посмотрите на физиономию этого болвана, — сказал он, указывая на шофера врезавшейся машины. — Разве так ездят?..
Полиция составляет протокол, а мы теряем время.
— Простите, господин Поль, «Кутубия» отплывает через сорок минут. Все документы на таможне. Может быть, нам вернуть билеты?..
— Что вам приходит в голову! Подождите минутку, я уже готов. Велю только оттащить в сторону машину и поеду с вами. Она не убежит…
В порту нас ждал неприятный разговор.
— Посмотрите сами, уже закрываются люки. Надо было приезжать вовремя, мы не можем ждать.
Но тут начал действовать Поль Дрезен. Слова ему не понадобились. Он вынул бумажник, помахал им над головой и свистнул крановщику, который сидел высоко в будке подъемного крана. Портовые рабочие протянули над молом сеть и через несколько минут наша «татра» поднялась к небу. Мы торопливо снимаем несколько кадров, жмем руки провожающим и делаем последние шаги по Европе. Матросы стоят наготове, чтобы втащить трап на палубу.
— Коносамент пошлю вам самолетом в Касабланку. Он прибудет туда на день раньше вас, — кричит снизу Поль и в последний раз машет на прощанье рукой. — До свидания, друзья…
Плаванье от Марселя до «Казн», как называют Касабланку французы, продолжается три дня. Этого оказалось достаточным, чтобы познакомиться со всеми пассажирами, покидавшими вместе с нами Европу. То были чиновники, безработные, отправлявшиеся в Африку в поисках хлеба насущного, туристы с путеводителями дорожных агентств и тщательно разработанной программой охоты на диких зверей, сенегальцы, арабы, представители всех цветов кожи и языков, которые в мундирах французских колониальных войск беспрестанно кочуют между берегами Франции и Африки.
Возбуждение и суматоха, сопровождавшие погрузку, зловоние гниющей воды и радужные пятна мазута вдоль пристани — все это начало постепенно исчезать, как только лоцманский буксир нарушил покой водной глади под брюхом тяжело нагруженного парохода. Нас не провожала ни музыка, ни традиционное помахивание мокрыми от слез платочками. Раздавались лишь обрывки команд первого помощника капитана да слышно было, как взрывали динамитом последние препятствия, мешающие свободному входу в гавань. Затем полоса суши начала сливаться на горизонте с морем и берега Франции окончательно скрылись из виду.
За пароходом следовали лишь верные чайки…
Согласно международным правилам, капитан корабля вскоре после выхода судна в море должен проверить аварийное оборудование и возможность размещения пассажиров в спасательных шлюпках. Это весьма интересное зрелище обнаружило кастовые различия в том обществе, которое должно было совместно провести три дня и три ночи на плавучем островке. Корабельное радио предупредило, что зрелище начнется через час. Как только прозвучал сигнал тревоги, напомнивший нам воздушные тревоги военного времени, показались растрепанные, возбужденные дамы, которые, застегивая на ходу платья, нервозно пытались опоясать себя пробковыми поясами. Из ведущего на палубу коридора первого класса выбежал пожилой господин, которого тревога застала за бритьем, и понесся к месту, отведенному ему в соответствии с правилами распорядка, вывешенными в каюте. У остальных пассажиров этот обостренный инстинкт самосохранения вызвал только улыбку. А обитатели четвертого класса, которые расположились прямо на палубе над трюмами, спокойно продолжали играть в кости.
Страх за свою жизнь находится в прямой зависимости от стоимости билетов и содержимого кошельков…
На рассвете третьего дня плавания мы окончательно простились с Европой. За кормой осталось скалистое побережье солнечной Испании с окутанными дымкой хребтами Сьерры-Невады, а на горизонте начала постепенно вырастать грозная громада Гибралтара. Объектив бинокля приближает его отвесные скалистые утесы с бетонными оборонительными сооружениями на расстояние вытянутой руки и открывает сотни тщательно замаскированных укреплений с торчащими стволами орудий. Но и бинокль не может показать все то, во что воплотились вложенные в эти скалы миллиарды, которые превратили самый крайний выступ европейской территории в грозного хранителя ключа от находящихся под угрозой заморских владений Альбиона.
Танжерская прелюдия
При первом знакомстве Африка производит на европейца, впервые посетившего эту часть света, фантастическое впечатление; фантастическое несмотря на то, что он уже успел насмотреться в кинокартинах на лица арабов и растопыренные уши ослов. Международная зона Танжер втягивает европейца в свой водоворот с такой силой, что у него захватывает дух.
Кругом надрывают горло и непрерывно ссорятся торговки, продающие яйца, апельсины, захватанные лепешки, оливковое масло с резким запахом и различные восточные коренья. Непривычную картину создает многообразие красок и форм, одежды и лиц, безучастные, а иногда полные ненависти взгляды. Неимоверная нужда и грязь здесь резко контрастируют с роскошными американскими машинами, из которых выглядывают закутанные лица арабок.
Не успеешь сойти с парохода с намерением использовать трехчасовую стоянку для осмотра города, как тебя обступает толпа арабов в традиционных грязных бурнусах и кожаных сандалиях. Как хищники, набрасываются они на сошедшего с трапа путешественника, предлагая ему свои услуги, старенькие такси, бананы, ковры, кинжалы, вышивки, безвкусные цветные открытки, а также массу пустяковых безделушек, наименования которых не найдешь ни в одном европейском словаре. Торговля ведется не только с белыми пассажирами, но прежде всего с цветными солдатами, которым запрещено выходить на берег. Арабы, охраняющие с дубинками в руках трапы кораблей, не пугают торговцев. Криками договариваются они с покупателями и, выждав благоприятный момент, пробираются к иллюминаторам кают, чтобы получить свой заработок, которого хватит для беззаботной жизни до прихода следующего корабля. Сотни молодых и здоровых людей шатаются по улицам Танжера и с противной навязчивостью пытаются всучить прохожим открытки или запыленные сладости, кучками лежащие на тарелках.
Это одна сторона Танжера. Другая носит тот же характер, но торговля ведется в более крупных масштабах. Танжер находится под международным управлением. Практически это означает, что здесь нет ограничительных предписаний, которые мешали бы свободной торговле. Судовые механики и официанты во время плавания с нетерпением ждут прибытия в Танжер, так как хорошо знают, что там они смогут купить неограниченное количество апельсинов, сигарет и шоколада, которые затем перепродадут с солидным барышом в других портах. Теперь становится понятным, откуда берут свой товар сотни спекулянтов, которые у марсельских гостиниц предлагают всевозможные вещи по неслыханно высоким ценам. Танжер — это источник легкой наживы. Подобно средневековым итальянским банкирам, владельцы меняльных лавок прямо на улице обменивают деньги всевозможных стран. Одинаково легко здесь можно достать аргентинские песо, египетские пиастры или восточноафриканские шиллинги. У каждой меняльной лавки вывешиваются меняющиеся день ото дня курсы валют. Танжер — это входные ворота для предметов роскоши, на ввоз которых нельзя получить разрешение ни в соседнем Марокко, ни в Испании, отделенной от него лишь несколькими километрами моря. За устойчивую валюту в Танжере можно достать все, начиная от найлоновых чулок и кончая последними моделями американских восьмицилиндровых автомашин.
Танжер — поистине рай для филателистов. Почтовые марки не приходится покупать здесь по ценам «черной» биржи, так как это, пожалуй, единственный товар, который продается в Танжере по твердому курсу. В 200 шагах от почтового ведомства, где письма отправляют с марокканскими марками, находится испанская почта, продающая точно такие же марки, какие наклеивают на открытки в Каталонии или Андалузии. А пройдешь еще 200 шагов, и там уже англичане отправляют свои письма в Канаду или Австралию, наклеивая на них зубчатые прямоугольнички с изображением короля Георга, под подбородком которого черной краской оттиснуто «Танжер».
Покинешь территорию Танжера и сразу станет ясным, почему местное население живет в такой невообразимой нищете. Эта нищета — следствие тяжбы, которую вели капиталисты нескольких стран за стратегически важную полоску африканского берега у Гибралтарского пролива. Капиталисты договорились друг с другом, нисколько не интересуясь мнением арабского населения. В результате была создана «свободная» международная зона, где узкий круг иностранных торговцев, перекупщиков и спекулянтов вместе с немногочисленной группкой арабских богачей получил неограниченную свободу эксплуатировать местное население. Арабам же была предоставлена «свобода» нищеты, голода, безработицы и жалкого прозябания.
Касабланка — «белый дом»
Такие же признаки неуверенности и недоверия, с которыми встречаешься на каждом шагу во Франции, характерны и для Марокко. Разница лишь в том, что в Марокко эта проблема сложней и острей. В отличие от Алжира, который является французским департаментом и подчиняется непосредственно министерству внутренних дел в Париже, Марокко, подобно Тунису, имеет статус французской колонии и находится в ведении министерства колоний. Однако практически это различие не имеет значения. Во всех трех странах в равной степени с каждым днем растет сопротивление французскому господству. Много говорят о том, что позиции Франции в Марокко находятся под угрозой.
В тот день, когда мы прибыли в Касабланку, здесь состоялся парад французского военно-морского флота, ведомого его лучшим линкором «Ришелье» водоизмещением 35 тысяч тонн. Несколько недель назад этот линкор доставил в Дакар французского президента Ориоля, который посвятил свою первую речь на африканской земле «тесным» связям Франции с Западной Африкой.
Под пальмами центральных бульваров Касабланки дефилировали отряды танков, группы белых и цветных солдат, татуированные сенегальцы, отряды Иностранного легиона. Повсюду раздавались назойливые звуки барабанов и военных труб. Под внешним спокойствием чувствовалось напряжение, страх и решимость, угроза и вызов, скрытое взаимное прощупывание сил. После полудня улицы вновь приобрели обычный вид. Но это не принесло успокоения французским поселенцам. Снова и снова они задавали себе один и тот же беспокойный вопрос: «Останемся ли мы здесь? Удержимся ли?..»
Газеты Касабланки писали об этом событии, как о мощной демонстрации, свидетельствующей о том, что Франция до сих пор остается сильной морской державой. Но это был всего лишь маневр, рассчитанный на то, чтобы запугать марокканцев, которым хорошо известно о внутренних разногласиях во Франции и об ослаблении ее мощи. Через несколько дней после упомянутого события вместо М. Лабона марокканским резидентом был назначен генерал Жюэн, который незадолго до этого руководил военными операциями в Индокитае. Этим назначением Франция достаточно ясно показала, какими непрочными считает она свои позиции в Марокко. Отозванного резидента обвинили в том, что он не проявил достаточной энергии и не воспрепятствовал злополучному выступлению марокканского султана на территории Танжера, которое доставило столько неприятностей французским властям. Франция хорошо знает о быстром росте прогрессивного движения и принимает соответствующие меры. Она усиливает свои военные гарнизоны и повсюду строит новые военные базы. На извилинах горной дороги от Рабата до Феса мы непрерывно пропускали вереницы тяжелых военных грузовиков, доверху нагруженных военными материалами. Перевозились горные орудия, боеприпасы, пулеметы, легкие танки — транспорт за транспортом…
Касабланка являет собой характерный пример социальных и культурных контрастов в Марокко. Название города означает по-испански «белый дом». Город действительно ослепляет своими великолепными дворцами, многоэтажными небоскребами и широкими бульварами, которые как-то не вяжутся с представлением об Африке. Под стройными пальмами и благоухающими олеандрами движется пестрый поток берберов, негров из Французской Экваториальной Африки, элегантных европейских женщин, закутанных арабок, белых и черных солдат в мундирах французской армии и, не в последнюю очередь, американских туристов, настоящих и мнимых. В Марокко все возрастает число таких «туристов», которые привозят с собой планы морских и авиационных баз, а также проекты создания франко-американских концернов. С их помощью французский капитал и сама Франция постепенно вытесняются из Северной Африки.
Во время войны белокаменную Касабланку наводняли высокопоставленные чиновники и руководители генеральных штабов западных стран. В тенистых ее двориках и чудесных садах под вечно лазурным небом они подготавливали заключительную фазу «третьего» африканского фронта, который должен был изгнать призрак, угрожавший потерей Суэцкого канала и Ближнего Востока. Это произошло вскоре после того, как были оглашены напыщенные декларации Атлантической хартии, провозглашавшей на бумаге программу гуманности, свободы воли и совести.
«Представители» западной культуры, однако, не заглянули вглубь мрачного касабланкского квартала Бусбир, являющего собой неописуемое вместилище нищеты и унижения человеческого достоинства.
В лагере Иностранного легиона
По прибытии в Касабланку мы почти целый день потратили на поиски ночлега. Не помогли ни вмешательство соотечественников, ни префектура. Жилищный кризис в Касабланке распространился и на гостиницы. После напрасных попыток найти пристанище мы решили устроить ночлег собственными средствами и, таким образом, уже через несколько часов по прибытии на африканский континент смогли подвергнуть испытанию наши дорожные постели. Уезжая из Праги, мы не думали, что нам придется пользоваться складными кроватями и спальными мешками среди десятиэтажных домов и фешенебельных отелей Касабланки.
В Касабланке имеется довольно многочисленная колония наших земляков. Она объединена местным землячеством, которое располагает даже своей библиотекой. Однако на каждом шагу чувствуются результаты постепенного, но неумолимого врастания переселенцев в местную жизнь. Нельзя обвинять в этом одних только родителей. Многие из них стремятся сохранить в семье родной язык, но занятость часто не позволяет им посвящать детям достаточно времени, чтобы уберечь их от влияния французских школ. Если родители, несмотря на тридцатилетнюю разлуку с родиной, все еще хорошо говорят по-чешски, то дети, которые ежедневно вращаются среди французских и арабских ребят, знают зачастую лишь несколько стереотипных чешских фраз, да и вообще не проявляют охоты говорить на языке своих родителей.
Наряду с теми переселенцами, которые сохранили чехословацкое гражданство и постепенно откладывают франк за франком, чтобы в один прекрасный день вернуться на родину, есть здесь и другая, относительно немногочисленная группа чехов, так называемых натурализированных французов. Некоторые из них, женившись на француженках, сочли разумным принять гражданство той страны, где они проживали. Другие поступили на службу во французские учреждения, и перемена образа мыслей была для них условием сохранения места. Наконец, были среди наших «земляков» и те, кто считал получение французского гражданства примерно таким же отличием, как возведение в рыцарское достоинство. Но факт остается фактом: поколение, вырастающее в таких условиях, неизбежно ассимилируется местной средой.
В Рабате мы встретились с чехом — преподавателем высшей промышленной школы. Он живет в Марокко безвыездно с 1920 года. Жена его — француженка. Восьмилетний сын ни слова не знает по-чешски, хотя отец безукоризненно владеет родным языком, несмотря на почти тридцатилетнюю разлуку с Чехословакией. Со слезами на глазах показал он нам собственноручно переплетенные «Силезские песни» Безруча, которые хранит как реликвию. Он сожалеет, что дома ему приходится говорить с женой по-французски. Ничего не поделаешь, нужна практика. Если он будет запинаться на лекциях, этим останутся недовольны его хлебодатели…
Во французской Северной Африке есть еще одна группа чехословаков. С ними мы встретились уже на территории Алжира. Здесь, в нескольких десятках километров от марокканских границ, расположен небольшой городок Сиди-бель-Аббес. В нем побывали десятки и сотни тысяч тех, кого выгнало из дома безрассудство молодости, жажда приключений или какое-нибудь пятно на совести. Сиди-бель-Аббес — это резиденция Иностранного легиона, а эти два слова говорят о многом.
Иностранный легион всегда представлял собой смешение всех национальностей, и всегда в нем были и чехи и словаки. Те, кто покинули свои дома и укрылись в фортах раскаленной Сахары, где и живут до настоящего времени, получили возможность спокойно обдумать причины, побудившие их сделать такой шаг. У них зачастую уже позади не только пять лет обязательной службы, но и долгие годы самых разнообразных мытарств в рядах этой военной организации авантюристов. Некоторых, возможно, удивит, что в Сиди-бель-Аббесе на каждом шагу услышишь немецкую речь. Однако объясняется это просто: 80 процентов новобранцев легиона — это немецкие нацисты. Никто не спрашивает их, почему они пришли сюда. Подписан «контракт» на пять лет, значит, зачеркнуто все прошлое. Само собой разумеется, среди них много людей, которые бежали из Германии, чтобы в Иностранном легионе найти убежище от комиссий по денацификации.
Начальник французской информационной службы удовлетворил нашу просьбу и разрешил осмотреть казармы и побеседовать с легионерами. Те казармы, которые обычно показывают посетителям, содержатся в чистоте и порядке, резко отличаясь от остальных помещений. Через четверть часа после нашего прихода около нас собралось несколько земляков. Большинство из них даже не знают друг друга. Они считают это излишним, так как язык и национальность в Иностранном легионе имеют второстепенное значение. Некоторые из них провели последние годы в Индокитае и после ранений возвратились во Францию.
Решающую роль здесь во всем играют деньги.
— А что, в Индокитае было лучше, чем здесь? — спросили мы одного из легионеров.
— Если бы не проклятые болезни, не раздумывая вернулся бы туда, — спокойно отвечает унтер-офицер Вацлав Трнка, уроженец Дольних Бояновиц. И, чтобы пояснить свою мысль, добавляет: — Я пришел в легион в тридцать первом. Пять лет проторчал в плену в Индокитае. Потом отправили назад. Здесь теперь получаю на руки едва лишь десяток бумажек, а в Индокитае получал 34…
Тот факт, что в Индокитае его, как наемника, использовали для того, чтобы убивать вьетнамцев, и что сам он еще хромает после ранения в ногу, ничего не значит по сравнению с тем, что там платят в три раза больше.
Мы удивились, когда узнали, что в легионе есть много наших молодых соотечественников, которые вступили в него после войны. С некоторыми из них мы встретились. Они подтвердили, что за неделю до нашего приезда в Индокитай отплыл большой транспорт, на борту которого находилось несколько десятков чехов. Молодое поколение в Иностранном легионе — это действительно печальный факт. Он тем печальнее, что причины, побудившие молодежь покинуть родину, в девяти случаях из десяти окутаны покровом тайны и молчания.
— Не говорить о своем прошлом — это единственное право, которым мы здесь пользуемся, — сказал двадцативосьмилетний Ярослав Пиларж, родом из-под Крконошских гор, уклоняясь от ответа на наш вопрос о том, что его побудило прийти сюда.
— Возвратился бы, если бы мог, да и с французским языком у меня плоховато, — помолчав, добавляет он, уставив отсутствующий взгляд в стену.
Второй оказался не более разговорчивым. Он уроженец города Клатовы. В Швигове близ Клатов живет его мать.
— Сколько же получают здесь новобранцы? — спросили мы его.
— 320 франков в месяц, — коротко ответил Карел Шкампа и отвел глаза от кружки с пивом.
— А много ли это?..
— Ха, много! Идите пообедайте и увидите…
Но мы уже видели. В том же Сиди-бель-Аббесе нам пришлось заплатить за два скромных ужина 620 франков. Ужин со стаканом вина, которое миллионами гектолитров вывозят из Алжира, стоит месячного жалования легионера, только что подписавшего договор на пять лет…
Насколько полезнее был бы Карел Шкампа у себя на родине, чем в Сиди-бель-Аббесе, откуда его через несколько дней или, может быть, месяцев отправят в один из глухих фортов в диких горах западного Марокко, а то и в Индокитай на пополнение поредевших отрядов…
Те, кто покинул родину лишь из любви к приключениям и не отрезал себе пути к возвращению, еще не потеряны. Они возвратятся, излеченные годами горьких мытарств, если избегнут судьбы тысяч других, павших или раненных на поле боя. Однако в легионе значительно больше людей, которые, бесследно исчезая, хоронят вместе с собой в темных глубинах молчания свое прошлое, придавив его тяжелым камнем, чтобы оно никогда не всплыло наверх.
Не будем жалеть этих людей…
Люди двух миров
Магриб-аль-Акса («Дальний Запад») — это Марокко, самая западная часть исламского мира, страна, полная контрастов.
На юге страны протянулись хребты Атласских гор высотою в 4000 метров, на севере раскинулись плодородные равнины. Пустыня Сахара разбросала свои горячие пески далеко за полоску асфальта, связывающую запад с востоком. Снеговые диадемы гор-великанов сверкают здесь в лучах африканского солнца. В марокканских городах десятиэтажные дома с мраморными лестницами, а между ними ютятся голодные арабы, круглый год ночующие на улице. Мавританская династия захватила в XII веке власть над всей Северной Африкой, от границ Египта до глухих оазисов на юге Сахары, и прочно обосновалась на Пиренейском полуострове.
Живой музей истории арабов — сказочный Фес — до сих пор свидетельствует о славе этой страны. Американский путешественник Ричард Халибартон, который побывал во всех уголках земного шара, писал в своем «Ковре-самолете», что хотел бы еще раз побывать в этом городе, отразившем пышный расцвет арабского средневековья. И это неудивительно, потому что невозможно забыть узкие улички Феса, где в полутемных лачугах потомки знаменитых строителей мечетей изготовляют тонкие, как паутина, филигранные браслеты, отделанные золотым орнаментом кожаные переплеты для книг, чеканные серебряные блюда и прекрасные ковры. Раз и навсегда врезается в память вибрирующая мелодия с протяжным ритмом, под которую рабочие в тюрбанах утрамбовывали ногами разбитую уличку Феса под проливным дождем, который немедленно превратит ее в речное русло. Незабываемо напевное чтение корана в арабской школе, после которого следуют потоки крикливо повторяемых сур святой книги пророка.
В нескольких километрах от Мекнеса находится колыбель мавританского могущества — Мулай-Идрис. Сказочный город, нетронутый цивилизацией, живописно раскинулся у подошвы Джебель-Зергуна. Плоские крыши лачуг террасами спускаются далеко вниз в долину, где над усыпальницей друга пророка раскинулись своды гордой мечети. Целыми столетиями хранили арабы тайну города от любопытных глаз неверных. Только в 1801 году англичанину Джемсу Джексону удалось впервые описать эту интересную сокровищницу арабской истории. Как только вы войдете в Мулай-Идрис, вас со всех сторон облепят дети. Выпрашивая милостыню, они не отстанут от вас, куда бы вы ни шли. Около каждой лачуги над открытыми стоками нечистот вились целые рои мух. А в полуразрушенных трущобах люди едят, спят и производят на свет детей…
Выходите к базару. Тут и там расположились арабские сапожники, жестянщики, мастера, изготавливающие пояса, портные. Группы арабов сидят на корточках вокруг чашек с кофе. Ремесленники, отложив работу, укладываются спать прямо на улице. Через час они поднимутся и, не торопясь, снова возьмутся за инструмент. Спешить здесь некуда. Мороз пробегает по коже, когда взгляд останавливается на спящих детях: полчища мух ползают по их лицам, забираются в ноздри, устраиваются на зубах в открытых ртах. Но вот нога задевает за кучу лохмотьев, валяющуюся в луже и испуганно отступает в сторону, потому что лохмотья зашевелились и одетая в них старуха, которая уже не имеет сил просить о куске хлеба, сделала попытку подняться. Она медленно умирает прямо на улице, а люди безучастно шагают через кучку лохмотьев, не обращая на нее никакого внимания.
Ведь это же человек!
Нет, это всего-навсего умирающая старуха.
Невольно вздрогнешь. А люди кругом ходят, разговаривают, торгуют, просят милостыню, спят…
Мулай-Идрис заставляет задуматься о той громадной пропасти, которая отделяет богатства Марокко и его правителей от страшной нищеты арабского населения. Неправильно было бы думать, что нищенский уровень жизни — это только результат тысячелетних традиций ислама, его фатализма, слепой веры в судьбу, предначертанную аллахом. Нет. Это последствие хозяйничания всех предыдущих властителей страны, которые никогда не стремились пробудить народ от летаргии, ибо подобное состояние, отягощенное неграмотностью, было верной порукой неограниченной эксплуатации. Положение не изменилось и теперь, под властью французов.
Французские колонизаторы не тронули старой системы управления и даже не попытались изменить облик страны и характер ее людей. В богато иллюстрированных туристических справочниках для Марокко не найдешь ни потрясающих картин нищеты в Мулай-Идрисе, ни фотографий оборванных детей, просящих милостыню у стен дворцов, или голодных ремесленников, работающих в затхлых трущобах Феса площадью в два квадратных метра.
— Нам предстоит тяжелая работа, — сказал нам в Касабланке молодой докер, член Коммунистической партии Марокко. — В Марокко до сих пор 95 процентов неграмотных. Наша задача — помочь людям преодолеть их отсталость. Поэтому члены партии по воскресеньям и праздникам разъезжают по деревням и бесплатно учат читать и писать взрослых и детей. Они прививают им основы гигиены и заполняют жителям каждого селения удостоверения личности, так как иначе мало кто из них будет знать дату своего рождения…
Километрах в двух от Мулай-Идриса находятся сохранившиеся развалины римского города Волюбилис.
Строгий стиль арок триумфальных ворот, мозаичные атриумы, канализация, построенная две тысячи лет назад, жернова для выжимания оливкового масла, мостовая главных улиц и обломки архитравов, валяющиеся под стройными колоннами с коринфскими капителями, — все это напоминало о том, что когда-то здесь била ключом жизнь античной империи.
Средиземное море — Mare nostrum, — все берега которого в конце III века нашей эры оказались под властью Рима, на короткое время стало свидетелем могучего расцвета римского зодчества. На спинах своих рабов разнесли богатые римляне комфорт и роскошь столицы по всем уголкам римского мира. И на африканском побережье выросли города, во многом напоминавшие столицу империи.
Если бы житель некогда цветущего Волюбилиса мог бы посетить современный город и осмотреть его, он, возможно, изумился бы, глядя на электрические лампочки во французских учреждениях, автомобили чиновников или самолеты, при помощи которых французские монополисты сокращают при деловых поездках тысячи неинтересных изнурительных километров пути через Сахару. Меньше удивился бы он французским бетонированным и асфальтированным дорогам. И, наконец, вполне естественным показалось бы ему то, что французские власти обращаются с народом современной Мавритании с той же беззастенчивостью, с какой в свое время это делали власти славного города Волюбилис.
В сущности, за две тысячи лет здесь ничего не изменилось. При господстве римлян деспотичные цезари пользовались роскошью и комфортом, в то время как народ, изнуренный непосильным трудом, умирал с голода за стенами дворцов. Сегодня французские капиталисты заменили каменные атриумы ваннами, выложенными кафелем, античные храмы — биржевыми кулуарами, а эксплуатируемый народ по-старому изнывает в непосильном труде и умирает в нищете…